Abstract image of a woman sitting on books and studying on a laptop

Echo 2

E
eid1

Второй выпуск 'Книги бесед' Игоря Блудилина-Аверьяна продолжает тему саморазвития через чтение и искренние заметки. Автор рассуждает о роли чтения в жизни человека, подчеркивая его важность для формирования души и внутреннего мира. Он критикует поверхностное чтение и некачественную литературу, призывая читателей искать выдающиеся произведения, которые помогут им создать свои уникальные миры.

1 of 124
Download to read offline
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
101
102
103
104
105
106
107
108
109
110
111
112
113
114
115
116
117
118
119
120
121
122
123
124
ИГОРЬ БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯН ЭХО и EGО ВЫПУСК ВТОРОЙ «КНИГА БЕСЕД» Станешь мудрым тогда, когда научишься всему, чему можно научиться у других людей. Ксенофонт НЕБЕСПОЛЕЗНЫЕ ИСТИНЫ ВРЕМЕНИ Предисловие автора Несколько человек из прочитавших первый выпуск моей книжки «Эхо и Egо», не сговариваясь меж собой, советовали мне продолжать эти заметки из дневника и записных книжек, на полях читаемых книг и проч. Сознаюсь, советы эти меня несколько смутили. Дело в том, что книжка «Эхо и Ego» составилась почти случайно, под влиянием минутного порыва. Продолжать — это уже некоторая заданность, если не принуждение себя. И я, наверное, не стал бы продолжать, если б не появилась у меня эта привычка — по свежим следам, не дав остынуть впечатлению минуты, делиться своей случайной мыслью, — зачастую рождённую эмоцией, — с дневником, с полями страницы, с записной книжкой, с форзацем книги, наконец. То есть продолжение «Эха и Ego» рождается как бы само собой, без моего почти участия, и, разумеется, без принуждения себя. Мне кажется, что в самом факте появления этих искренних заметок может быть что-то от истины времени, в котором мы живём, и уже одним этим они могут быть любопытны и — кто знает! — не бесполезны. А вдруг это не истины, а заблуждения? Ничего страшного. Заблуждения — это тоже знак времени, и поэтому они тоже в некотором смысле — истинны. Во всяком случае, они — истинны, потому что искренни. Искренность — вещь редкая в наше коммерческое время; в большинстве случаев она вредит выгоде, мешает кредиту, не отягчает портмоне, а облегчает его. Ей следует доверять: она бескорыстна. ВВЕДЕНИЕ ЧТЕНИЕ КАК ИСКУС Искус — испытание, проверка чьих-нибудь качеств. Словарь С.И.Ожегова
«Чтение — это воспроизведение написанного путём произнесения его вслух или про себя». «Литература — это совокупность написанных или устных художественных произведений (проза, поэзия, драма)». Так определяют интересующие меня занятия человека толковые словари. Как-то, в один поистине случайный и пустой момент, который время от времени выпадает в жизни каждому, вдруг вспомнилось французское выражение, вычитанное мною когда-то давно у И.Кашкина в одной из его статей о труде переводчика: «Писателем не могу, переводчиком не хочу; редактор есмь!» Применительно к тем обстоятельствам, в которых вспомнилось это старинное чужеземное присловье, в голове сразу вспыхнуло подобие этой фразе: «Писателем лень; редактором — не царское это дело; читатель есмь!» Написав это, я увидел, что упоминание редактора здесь — ни к селу, ни к городу. Выкинул; получилось выражение, очень точно описывающее моё настроение в ту минуту: Писателем — лень; читатель есмь! Да, такое настроение порой посещает и писателя. Когда писатель читает, он не перестаёт творить, оставаться писателем. Граница между чтением и писательством условна. Я люблю читать. Я всегда любил читать. Странное, казалось бы, занятие; большинством оно воспринимается как безделье; в лучшем случае, как отдых в минуту безделья. Как к занятию, к труду, к необходимости его для жизни — к чтению в наше «деньголюбивое» время относятся редко. Литература в Российской империи — всё равно, в царской ли, в советской — была больше, чем литература; она имела другие задачи, чем в Европе или в Америке, включала в сердце и в умах «другой свет» (про Азию ничего не могу сказать: не читал и не знаю, как с этим обстоит ни в Китае, ни в Индии, ни в Японии). Предлагаю следующий пассаж П.Кропоткина: «Западная Европа и, по всей вероятности, Америка не знает этого типа учителя, хорошо известного в России. <…> Один только преподаватель литературы, руководствующийся лишь в общих чертах программой и которому предоставлена свобода выполнять её по своему усмотрению, имеет возможность связать в одно все гуманитарные науки, обобщить их широким философским мировоззрением и пробудить таким образом в сердцах молодых слушателей стремление к возвышенному идеалу (курсив мой. — И.Б.-А.). В России эта задача, естественно, выпадает на долю преподавателя русской словесности». Если в этом абзаце слово «учитель» заменить на «читатель», то мы получим сентенцию, удивительно точно выражающую суть чтения в России: «Западная Европа и Америка не знают того типа читателя, который присущ России. Только русский читатель связывает в одно все гуманитарные науки, обобщает их широким философским мировоззрением и имеет в сердце стремление к возвышенному идеалу». Нет такой науки «литературология» — есть литературоведение. Оно изучает как бы «механику» литературы. В литературоведение входит три составляющих его: а) теория литературы; б) история литературы; в) критика. Т е о р и я л и т е р а т у р ы — это изучение законов её развития, методов, структурных особенностей построения произведений, языка произведений, выразительных средств. И с т о р и я л и т е р а т у р ы изучает процессы развития литературы опять же с «механической» стороны: возникновение и развитие жанров, идей и проч.
Наконец, к р и т и к а определяет роль и значение отдельных явлений литературы в текущей общественной жизни и социальной борьбе*). Если следовать этому определению (на мой взгляд, не очень совершенному), то литературоведение — это не наука о литературе, а как бы в и′ дение литературы, т.е. комплекс внешних сведений о ней. Но мне сдаётся, что сейчас, в пору всеми признаваемого кризиса литературы, настала пора задуматься о литературе как таковой; настала пора попытаться осмыслить сам феномен литературы. Даже ещё ýже. Зачем сегодня литература человеку? — вот вопрос, который интересует меня. Обратите внимание, любезный читатель: при расшифровке термина «критика» профессора литературы, составившие цитированный мной Словарь, ни слова не сказали о влиянии литературы на человека. На конкретного — на меня, на вас, на эту вот Марусю, на вон того Васю. То, что «отдельные явления литературы влияют на общественную жизнь и социальную борьбу» — это понятно (хотя, честно говоря, весьма сомнительно; более справедлива, мне кажется, во взаимоотношениях литературы и общества присловье: «собака лает, а караван идёт»); а как влияет литература вообще на конкретного человека? — спрашиваю я профессоров. Профессора молчат. А ведь осмыслить это — и есть в «кризисном сегодня» самое интересное и самое важное. А что такое, собственно, чтение? Вроде бы странное занятие: не менее странное, чем писательство. Нет, ещё более странное! Писательство — это своеобразная реализация извечно присущего человеку порыва к творчеству. Это, как ни крути, а — созидание. А — чтение? Зачем оно-то нужно? Оно что созидает? «Онтологически» понятно: всё созданное должно быть потреблено, следовательно, написанный роман должен быть прочтён; роман-то должен быть прочтён (грамматический passiv), но почему я должен его читать (а здесь уже aktiv, другой оттенок)? — А потому и должен читать, — кричу я возмущённо этому непонятливому своему альтер эго, — что книжки чаще пишут умные люди, а не глупые, а умного человека никогда не грех лишний раз послушать и ума от него набраться! Чтение — это созидание. Созидание души; внутреннего своего храма; или, проще если сказать, внутреннего своего дома, жилища, которое уже подлинно твоё, где ты — полновластный, неоспоримый, категорический хозяин. Нет в мире ничего более твоего, чем твоя душа. Недвижимость, машина, даже земля — всё это мура. С собой эту собственность туда не возьмёшь. Придёт Сильный Ворог — и отберёт у тебя землю, машину, дом, имущество. Жену даже может отобрать. И это не будет трагедией, а всего лишь драмой. Ты и без этого проживёшь, даже если вновь уже не заработаешь недвижимость и землю и женщины новой не найдёшь. А вот если у тебя отнимут душу!.. Такое случается, хоть и редко и в исключительных обстоятельствах. Чаще всего душа с тобой навеки остаётся и даже туда уходит с тобою. Душа, душа организует пространство твоей жизни на белом свете! Поэтому созидание её — дело архиважное. Чтение нужно понимать как искус на путях строительства своей души. Искус — это испытание, проверка тебя на прочность, на изгиб, на истинность твою: есть ты в этом мире или только фантом, бесполезная тень, раб обстоятельств и других людей? Каждая прочитанная книга, каждая мысль, рождённая этим чтением — это кирпичик в фундамент, в стены, в купол храма твоей души. *) Словарь литературоведческих терминов. М., «Просвещение», 1974.
Поэтому очень важно и интересно, чтό ты читаешь. Несколько облегчённо судя, можно сказать: «Скажи мне, чтό ты читаешь, и я скажу, кто ты». Большинство нормальных людей читает художественную литературу для развлечения, отдохновения, переключения от обыденных забот и проч. Это понятно, и поэтому не стόит осуждать человека, читающего детектив Донцовой, например, или какую-нибудь развлекаловку Ника Перумова. Но я осуждаю человека, читающего только донцовых и перумовых и им подобных авторов, имя которым сейчас — легион. На донцовых и перумовых храм души своей не воздвигнешь, ни одной мысли, интересного сопоставления, знания и проч. их писания не породят. По сути, их даже писателями назвать нельзя, это — сочинители второго сорта. Принципиально — второго сорта! О них писал Теофиль Готье: «Сочинитель за три недели кропает книжицу, которую прочитывают за час и о которой забывают через несколько минут. Цель таких сочинителей — выкачивать из публики деньги, всячески её улещивая и соблазняя (из рассказа «Даниэль Жовар»)». О душе читателя сочинители второго сорта не заботятся, истин о жизни они не открывают, умнее после прочитывания их книг читатель не становится. Самих донцовых и перумовых я не осуждаю — упаси Бог: каждый зарабатывает как может. Я приглашаю читателя в мой читательский мир. Принято считать, что каждый писатель создаёт свой мир и тем подобен если не Богу, то Демиургу, гностическому творцу, то есть богу более низкого уровня. Вот что я вычитал об этом, например, у Джона Фаулза. — Вы, — говорит он, обращаясь к читателю, — может быть, полагаете, что романисты всегда заранее составляют планы своих произведений, так что будущее, предсказанное в главе первой, непременно претворится в действительность в главе тринадцатой? Однако романистами движет бесчисленное множество разных причин: кто пишет ради денег, кто — ради славы, кто — для критиков, родителей, возлюбленных, друзей; кто — из тщеславия, из гордости, из любопытства, а кто — ради собственного удовольствия, как столяры, которым нравится мастерить мебель, пьяницы, которым нравится выпивать, сицилианцы, которым нравится всаживать пули в спину врагу. Причин хватит на целую книгу, и все они будут истинными, хотя и не будут отражать всю истину. Лишь одна причина является общей для всех нас — мы все хотим создать миры реальные, но не совсем такие, как тот, который существует. Фаулз проходит мимо отнюдь не гипотетической возможности того, что мира у писателя может и не получиться. Такое бывает; свои миры, свою жизнь, свою действительность создают только хорошие, настоящие, писатели. Сложить гладкую и даже умную фразу дано многим, при известной тренировке почти каждому; но чтобы создать свой мир, нужно быть хорошим писателем. Донцовы своих миров не создают. Вот леди Агата создала — гениальная, потрясающая писательница! А Донцова и иже с нею — нет. Так вот, убеждённый в том, что читать следует лишь хороших писателей, я утверждаю, что и читатель, входя в мир хорошего писателя, созидает свой мир. Невольно он становится созидателем своего мира, отличного от того, в который ввёл его писатель. Этим-то — способностью помогать читателю создавать свой мир в его мире — большой писатель отличается от заурядного беллетриста. Мой мир «Анны Карениной» отличается от мира, созданного Толстым, иначе быть не может, ибо я, разумеется, не только не Лев Толстой, но я вообще другой. И это имеет колоссальное значение. А когда я читаю Чейза какого-нибудь, или ту же Донцову, или Арцибашевского «Санина», или Амфитеатрова, Евдокимова, Гейнце, Пермитина, Мордовцева, Шишкина, Булгарина, Крутилина, Кабакова, Вербицкую, Улицкую (намеренно мешаю современников и предков в одну кучу) и проч., — я только вхожу в их мир, если сотворённое ими можно назвать «миром» (больше тянет на пространство, пусть даже и трёхмерное, но не больше), но
своего мира в их мире я сотворить не могу: нет соприкосновения. Нет искры зажигания, без которой не заводится внутренний мотор души. А в «Анне Карениной» — мой мир возникает с первых слов. Этот второй мир делает тебя духовно и душевно богаче. Он тебя изменяет к лучшему. Мой читательский мир, в котором я строю храм своей души, — перед тобой, о любезный мой читатель. Каждая моя мысль, т.е. реакция на ту или иную фразу — это кирпичик цельного духовного сооружения, которое я столь высокопарно называю «храмом». Предупреждаю: это храм лишь для меня; читателю он может предстать кособоким сараем из полусгнивших досок. Предлагаемая вам, любезные мои читатели, книжка состоит из комментариев, сделанных по выписанным в записную книжку чем-либо понравившихся мне фраз, цитат, кусков, фрагментов читаемого текста — спустя иногда значительное время после чтения. Я назвал их «беседами». Но, кроме этого, я включил в книжку выписки из моего дневника по поводу прочитанного; даже если это запись о чём-то бытовом, непосредственно с книгой не связанным — всё равно это реакция на прочитанное: не сегодня, не сию минуту, так вчера, позавчера, десять или двадцать лет назад — и вдруг ожившее в связи с каким-то острым событием, мыслью и проч. и потребовавшее зафиксировать себя на бумаге или в компьютере. В книжку вошли и записи, непосредственно отражающие эмоцию, мысль, переживание по поводу только что прочитанного — такие записи делаются, как правило, немедленно, во время чтения, на форзаце, на полях читаемой страницы, на закладке и т.п. или в записной книжке; Каждый элемент такого со-чтения и пост-чтения имеет свои недостатки и свои достоинства. Но, собранные вместе, они — для меня, во всяком случае — несут характер некоей цельности. Я посчитаю свою цель (а любая книжка — это путь к цели) достигнутой тогда, когда читатель, если он эту книжку прочитает, тоже ощутит в себе некую новую цельность; если что-то, пребывавшее в читателе разрозненным, после её прочтения хоть немного приобретёт характер стройности и культурного смысла; если какая-нибудь моя цитата из классика или моя реакция на неё подвигнет читателя на собственную и обязательно созидательную мысль. Глава 1 БАЛЬЗАК Бальзак — неисчерпаем и бесконечен; это — стихия, а не человек. Вот кто поистине создал свой мир, в который он сам и поверил, в котором он сам жил. Известно, что перед кончиной он звал к своему смертному одру Ораса Бьяншона — врача, которого он сам выдумал. И сейчас, когда я прикасаюсь к французскому XIX веку, я представляю её прежде всего по картинам, явленным мне Бальзаком.
Наблюдения Бальзака над жизнью, психологией, историей точны, нестандартны, зорки и умны. Уровень обобщений, блеск и глубина выводов из этих наблюдений не превзойдены, по-моему, никем из французов до сих пор. В предлагаемой читателю главе представлены мои отклики по прочтении лишь нескольких томов Бальзака. Таких томов у меня — 24, как их издало в начале 60-х годов прошлого века издательство «Правда». Заготовок у меня, подобных нижеследующим, много; пока не знаю, войдут ли они все в этот или другие выпуски «Эха и Ego»; это зависит от многих привходящих причин. Но здесь и сейчас я хочу заметить: Бальзак не устаревает. Больше 150 лет прошло, как он написал эти тома — а удивительным образом этих 150 лет не замечаешь: настолько хорошо всё написанное им. ... они в конце 1815 года купили у г-на Гене одно из крупнейших розничных предприятий, соединили свои капиталы... и проч. — Бальзак пишет так, как будто не шла в этот момент во Франции война: вот что значит для Франции непрерывность традиций народной жизни. ...интересы либералов исключительно эгоистичны и ни в коей мере не национальны, а построены только на стремлении к власти и ни на чём больше. — Бальзак с нескрываемым пренебрежением пишет о либералах и либерализме. Как живуча эта либеральная зараза! Впрочем, в этой живучести нет ничего странного: она, эта зараза, подпитывается деньгами врага человеческого. Человек, который не останавливается ни перед чем, лишь бы это не каралось законом — очень силён. — Потрясающе точное и зоркое наблюдение; тянет на максиму, которую можно было бы положить в основу своего жизненного поведения. Мораль как регулятор человеческого отменяется. У детей тонкий нюх на недостатки тех, кто их воспитывает; они великолепно чувствуют, любят их или только терпят. Чистые сердца чувствительней к оттенкам, нежели к контрастам: дети, ещё не понимая, что такое зло, безошибочно знают, когда оскорбляется чувство прекрасного, заложенное в них самой природой. — Красиво, но не могу сказать, что верно. Идеальная или идеализированная схема; но не жизненная реальность. Чувство прекрасного никакой природой не заложено. Как и когда оно в нас появляется, я не знаю, не думал над этим. Но инстинктивно знаю, что говорить так — значит, упрощать дело. В ХХI веке прекрасное оттеснено на задворки. На концертах попсы залы битком. Миллионы взрослых людей слушают Пугачёву или какого-нибудь Укупника и с восторгом аплодируют. Миллионы! Значит, они считают убогую продукцию укупников искусством, Прекрасным. Подпевают их песням (значит, слова знают! Значит, слушали эти дебильные песни десятки раз, коли запомнили слова!), руками в такт самозабвенно раскачивают, воздев их вверх. А укупников у нас сейчас, в эпоху «свободы», развелось невероятное количество. Дилетанты, не имеющие ни музыкального вкуса, ни поэтического слуха, стали властителями... не хочется об этом. И так всё ясно. Чувство Прекрасного надо воспитывать. ...крючковатые пальцы личного интереса... — Гениальная метафора! ...презрение к людям этой эпохи, единственным кумиром которой являются деньги... — Деньги и презрение к людям — две взаимосвязанные вещи. Где деньги — кумир, там человек — сор. Что мы и видим сейчас в России.
Надгробная надпись на могиле знаменитой римлянки: «Она блюла дом и пряла шерсть». — Напрасно я искал комментарий к этой интересной фразе Бальзака, имеющей культурное значение. Между тем надпись настолько замечательна, что следовало бы сообщить читателю, о какой знаменитой римлянке идёт речь. Недоработка издателей! Сюда же можно отнести пропуск в комментариях к фразе: «Змея под цветами — один из превосходных мифов, которые древность завещала нам в руководстве нашими делами». Не откомментирована фраза: «...пропасть, которую мифология назвала бочкой Данаид...» — Это, м.б., и мелочи, но они определяют уровень культуры издания. Он много читал, приобрёл те глубокие и серьёзные знания, что даются только самообразованием, которым и занимаются в возрасте между двадцатью и тридцатью годами все даровитые люди.— Так и тянет подправить: порядочные люди, не потерявшие интерес к полнокровной жизни, занимаются самообразованием до глубокой старости. Не скрою, мне было приятно прочесть эту фразу Бальзака, которая написана словно обо мне. Как я благодарен судьбе, что усадила меня в 1966 – 1967 гг. в Румянцевскую библиотеку! Да так прочно усадила, что я туда приходил, как на работу (а это и было настоящей работой) к 9 часам утра, к открытию, и уходил в 9 ч. вечера в числе последних. Приходил с радостью, с сладкой надеждой — уходил всегда с сожалением, что день и работа кончились, и утра ждал с нетерпением. С 1770 по 1780 гг. у богатых людей была мода учиться какому-нибудь ремеслу... Людовик XVI был слесарем. — Бальзака от 1780-го года отделяло 50–60 лет. Он знал детали. А знают ли эти детали тогдашней частной жизни сегодняшние историки? Недавно ко мне в руки попала книга М.Е.Сергеенко «Жизнь Древнего Рима». В ней скрупулёзно и с таким знанием дела описана повседневность Древнего Рима! О М.Е.Сергеенко речь ещё предстоит, но в этом месте я упоминаю о ней потому, что этой книгой судьба как бы ответила мне на мой вопрос о знании деталей. Знают, и ещё как! В России предостаточно подлинно знающих, культурных людей. ...улыбающаяся природа... — Вспоминается Горький с его «Море смеялось». Но «море смеялось» как-то мельче. Не исключено, что Горькому сию метафору навеял именно Бальзак: Горький был прилежным, жадным, внимательным читателем. Ной, согласно библейской легенде, первый ввёл виноградарство. — Так вот кому должно быть благодарно человечество, погрузившееся в пьянство! Писатель существует тогда только, когда тверды его убеждения. — Браво, г-н Бальзак. Вы ухватили суть писательства. — Но кое-чего в этой фразе недостаёт. Помню, лет пятнадцать назад, на заре новой «демократии», один кандидат в депутаты (ректор института, где я тогда доцентировал) распинался перед нами, выборщиками, какой он хороший: вот как начал отстаивать свои принципы с началом перестройки, так и отстаивает их по сей день; а вот его противник сначала был убеждённым коммунистом, а сейчас вдруг стал демократом, не верьте, мол, ему. (Хотя сам ректор, разумеется, не мог не быть членом КПСС в известные времена). Я тогда усердно штудировал дневники Л.Н.Толстого и помнил толстовскую мысль, что умный человек тогда только и живёт по- настоящему, по-божески, творчески, когда способен меняться и менять свои мнения, а не упёрто стоять на своём, что доступно каждому тупице. Но тогда это мало кем понималось (и мало кем понимается сейчас).
Подлинная критика — это целая наука, она требует полного понимания произведений, ясного взгляда на стремление эпохи, устойчивых политических воззрений, веры в определённые принципы; иными словами — беспристрастного разбора, точного отчёта, приговора. И критик тогда становится властителем дум, судьёй своего времени, он несёт священное служение. — Вот так, господа современные критики и критикессы! Критика — это наука, требующая понимания произведений, а не инструмент сведения узких личных счетов, чтобы отбить себе место возле литературного пирога. Какое уж тут «священное служение»! А ну как не того и не так похвалишь или обругаешь, и тем не угодишь в этом «служении» литературному начальнику, и он тебя не впишет в писательскую делегацию, и ты не съездишь «на халяву» в какой-нибудь Армавир или на чьи-нибудь «чтения» — Рубцовские ли, Кожиновские или Пушкинские. «Нет, уж лучше я напишу то, что угодно начальнику... Он ко мне так хорошо относится!» И едет тётка-критикесса на Кожиновские чтения, порет там чепуху, поносит, дура, кстати, того же Кожинова — ах, смотрите, как я независима, все Кожинову фимиам кадят, а я вот пинаю! «Разве это не творческая смелость?! Разве я не заслуживаю славы?! Пожалуйста, отметьте меня, скажите, что я самая-самая лучшая, борец за русскую литературу, единственная!» А Кожинова, который мог бы ответить ей как надо, нет. А начальники, которым она угождает — вот они, рядом. Тьфу! «Потому что!» (на гербе печатки) — великие слова, которые могут объяснить всё, даже сотворение мира. — Какая «энергетика» в этой фразе Бальзака! Вообще, Бальзак поразительно энергетичен. Нравственность, которую отнюдь не следует смешивать с религией, начинается с достатка: деликатность чувств, которую мы наблюдаем в более высоких сферах, расцветает в душе человека только после того, как богатство или достаток позолотят его обстановку. — Увы, как бы ни хотели певцы пролетарской бедности внушить нам, что бедность есть условие нравственности и добродетели, прав Бальзак, а не они. И то, что сегодняшние новые русские богачи абсолютно безнравственны и даже антинравственны, не опровергает мысли Бальзака. Человек должен жить в достатке, не испытывать нужды, страха перед будущим и проч.; проникновение в суть нравственной жизни возможно только тогда, когда голова свободна от страшных мыслей о голоде и бесприютности. — Утерял мысль, сбился. А жаль. Когда она вспыхнула, как зарница, в голове, она показалась правильной и важной; но пока к ней подступался, она ускользнула. С 1789 года религия утратила власть над двумя третями населения Франции. — Знал ли это Ленин, когда организовывал революцию в России? Наверное, знал, и потому гнал религию. — Когда-то у о. С.Булгакова в его статье «Маркс как религиозный тип» я прочёл, что Маркс придумал своё антикапиталистическое учение для того, чтобы сокрушить религию, — христианство и иудаизм. (Да-да, о. С.Булгаков доказывает, что Маркс был не только воинствующий атеист, но и антисемит!). Рабочие и их судьбы Маркса на деле совершенно не заботили. Его цель была — разрушить, «отменить» религию. Но религия не давалась, не та эта материя, которую можно отменить. Мешал этому вековой уклад жизни. Маркс понял: не сокрушив уклад, не сокрушишь религию. Поэтому поначалу убьём «помещиков и фабрикантов», а потом уже и попов перевешаем, посеем в душах ужас беспросветный, и тем самым ликвидируем религию. Технология дьявола, Сатаны.
...воистину наглое здоровье... — Замечательно! Какая экспрессия, какая энергетика у писателя! Одно-единственное определение нашёл, но какое! Ненависть, ум и деньги — вот грозный треугольник. — Ещё один пример точного и энергичного писательского слова. …блики осеннего солнца, быстро исчезающие, как шлейф уходящих женщин. — В сравнении ярче всего проявляется стилистическое мастерство писателя. Беспощадны бывают те ураганы, что заставляют просить душевного покоя у пистолетного дула. — Да-а-а, сейчас так писать мы уже не можем... Другое время — время торжествующего Упрощения. Свобода рождает анархию, анархия приводит к деспотизму, а деспотизм возвращает к свободе. Миллионы существ погибли, так и не добившись торжества ни одной из этих систем.— Поразительно глубокое и ёмкое наблюдение! Нельзя, нельзя не думать о системе последних ценностей и всеобщего бытия, и своего личного бытия, неразрывно связанных! Можно ли свою единственную жизнь отдавать за дурацкую демократию какую-нибудь, за торжество того или иного политика! Мох, нежный, как пенная бахрома океанской волны... — Бездна наблюдательности, тонкости чувств, зоркости глаза и души, художественного вкуса и безупречного чувства стиля. Вместо того, чтобы вяло струиться вдоль однообразных берегов Прилавка или Конторы, жизнь его кипит и бежит, как горный поток. — Мастер! Что ж тут скажешь... Хацельдама — «Поле крови» на арамейском: так назывался участок земли, который купил Иуда за свои 30 сребреников. — Откуда Бальзак это взял? Наверное, из апокрифа какого-нибудь. Я попробовал найти источник о Хацельдаме в интернете — увы, там на «Хацельдаму» отзываются лишь отсылки к Бальзаку... Почему зелёный цвет так распространён в природе? Почему в ней так мало прямых линий? Почему в творениях человека так мало кривых? Почему только человек ощущает прямую линию? — Сплошь интересные вопросы. Молодец Бальзак. На них только сейчас начинают отвечать учёные. Я где-то об этом читал — в «АиФ»’е, кажется. ...инстинктивная способность бесконечно разнообразить наслаждение... — Бальзак пишет о сексуальных наслаждениях в словах, в каких сказали бы сегодня. Такую фразу невозможно себе представить в русском романе 1-й половины XIX-го века. Отсталость ли это русской литературы от европейской или другие пространства, другие координаты? О человеке: «холодный, как нетопленая печь». — Замечательно! Бальзак — собеседник неисчерпаемый. Я поместил здесь лишь малую часть из бесед с ним, обработанную на сегодняшний день. С Бальзаком придётся побеседовать ещё, материала хватит на отдельную книгу, которая вряд ли будет написана. Хотя пользу такая книга принесла бы несомненно. Бальзак принадлежит ещё не нашей эпохе Великих Упростителей (называю так нашу эпоху по Герману Гессе), т.е. эпохе тотального и агрессивного упростительства всего и вся, относящегося к духовному пространству. Читая Бальзака, погружаешься в
мир нормальных, т.е. сложных, страстей, нормальных, т.е. сложных, мыслей; встречаешь в его романах нормальных, т.е. сложных, непримитивных людей. Прогнозирую: скоро, очень скоро, лет через 20–30, если не раньше, Бальзак станет слишком сложным для чтения поколением, взращённым эпохой ЕГЭ, эпохой Великих Упростителей. Глава 2. Максим Горький «Жизнь Матвея Кожемякина», Пьесы, «Жизнь Клима Самгина» и др. То, что я «врезался» в Горького, для меня самого было в некоторой степени неожиданным. Я Горького никогда не любил. Горького я читал в детстве, не отрываясь, проглотил «Детство» и «В людях», но уже «Мои университеты» прочёл с натугой. Рассказы его, изучавшиеся в школе, моей души не достигли и не могли достичь — там было всё «дежурно-советское»: этот Данко с пылающим сердцем (какая пошлая ходульность!), невнятная Изергиль, равнодушно воспринимаемый и крайне несимпатичный мне стандартный Челкаш и проч.; немного позже я прочёл отклик Бунина на «Песню о Соколе», где узнал, что ужи в горы не ползают, и романтический поэтизм Горького в «Соколе» и в «Буревестнике» предстал передо мной как натужная надуманность. «Высоко в горы вполз уж и лёг там». Интонация этой фразы изначально казалась мне какой-то нерусской, фальшивой, и впоследствии я убедился, что это — школярское подражание Ницше. Горький сделался для меня окончательно неинтересным, когда мне вдолбили, что он — певец революции, играл в шахматы с Лениным на Капри, сыпал деньжищи большевикам и т.п. После 85-го года, когда стали печатать всё, что раньше было запрещено, моё неприятие Горького усилилось после того, как я прочёл нелестные, прямо-таки чёрные воспоминания о нём З.Н.Гиппиус. Между детством и 85-м годом я несколько раз натыкался на Горького, что-то почитывал его («Коновалов», начальные книги «Клима Самгина»), и всякий раз бросал: это было «не моё». Заинтересовался я Горьким, когда узнал, что в его отношениях с Лениным и большевиками не всё было так просто, и никакой гармонии меж этим «пролетарским» писателем и политическими разбойниками, захватившими власть в стране, не существовало. Оказалось, что за границу Горький не лечиться уезжал, а от большевиков бежал, эмигрировал. Одно о нём что-то случайно прочёл, другое; выяснилось, что Горький был не большевик, а ницшеанец; и т.д. Постепенно выкристаллизовалось ясное убеждение, что уж коли я писатель, так Горького хотя бы в общих его чертах почитать было бы не лишне. Пришлось читать — и прежде всего «Жизнь Клима Самгина»; потом дореволюционные повести его, какими он себе тогда славу мировую завоевал; наконец, пьесы его. Начав читать, я попал под его писательское обаяние и долго не мог вырваться из его плена. Горький — мастер. По технике — за исключением «ужа» и этих романтических «море смеялось» — он стоит на уровне Льва Толстого и Чехова, не уступает Алексею Н. Толстому.
Как мыслитель он, конечно, середнячок и часто повторяет обыденности своего времени, но писательская интуиция всякий раз спасает его. Чтение Горького — интересно и полезно. Вскачь землю не пашут... А у нас все подхлёстывают друг друга либеральным хлыстиком, чтобы Европу догнать. — Удивительная штука — серьёзная, значимая, т.е. настоящая, литература! Эту фразу сказал персонаж «Клима Самгина», серьёзного художественного литературного произведения. Ну-ка, знатоки современной художественной литературы, приведите мне пример из сегодняшней прозы, чтобы герои её разговаривали вот так же вот живо, по-человечески, о столь же значимых, корневых вещах, открывающих сокровенное в сегодняшнем общественном бытии! У кого из нынешних знаменитых писателей можно найти такого героя? У Пелевина? Полноте, не мелите чепухи... У Улицкой? Куда ей... У Чхартишвили- Акунина, лауреата Государственной премии? Жанр не тот... У Маканина? О таких вещах говорить его героям... как-то не тово. Замес слабоват. Не тем души их отягчены. У кого же? У кого? У Татьяны Толстой? Она больше озабочена подыскиванием четырёхбуквенных названий для своих вещей. У Распутина? Нет, его герои вообще разговаривают неорганично, книжно, тяжеловато, иногда плакатно. Нет... У Горького же — гениальные, совершенно органичные диалоги. Его герои разговаривают о самых серьёзных вещах именно так, как должны разговаривать меж собой люди в жизни. И сколько блеска, мощи, жизни в разговорах сочинённых им персонажей! Удивительное мастерство. Недавно показывали по телевизору «Егора Булычёва». Случилось так, что и до, и после этого показа я попадал на других каналах на современные сериалы. Страшное, убийственное убожество сериальных диалогов после диалогов Горького! Продукт, сделанный дебилами для дебилов. Наверное, здесь уместно будет сказать о моих диалогах. Интуитивно и бессознательно я использую технологию Горького, стараюсь, чтобы мои герои говорили так, как говорят люди в жизни. В живой речи совсем другая грамматика, редко присутствует взвешенность, характерная для написанного текста, нет гладкости, част перескок с одного на другое, перемена темпа, энергетика и проч. Удаётся это мне или нет, живо ли говорят мои герои или нет — не мне судить. Вспоминается мне в связи с этой темой отругивание в мой адрес обиженного моей рецензией автора, некоего Ю.Самарина (псевдоним писательской супружеской пары), за то, что я в критическом обзоре написал об их романе, что люди в жизни не могут говорить так гладко и такими сложными многоэтажными конструкциями, сложносочинёнными и придаточными предложениями и т.п., как говорят их герои. В «Литроссии» обиженный «Самарин» лягнул меня площадно и саркастически воскликнул: «Неужели литературные герои должны говорить так, как герои Блудилина-Аверьяна?!» Но ни слова о том, где же я ошибся в диалогах. Я был бы благодарен Самарину, если бы он указал мне (как я указал ему), где мои герои выражаются по-книжному, а не по-человечески. А потом понял: не взята планка, заданная мной! Задело автора, что я его поругал, а не похвалил, и всё! И пошла плоская ругня в ответ. Вообще-то говоря, последнее это дело для серьёзного писателя: обижаться на критику. Неужто люди всерьёз считают себя непогрешимыми создателями вечных и совершенных текстов, «нетленки»? Вот таких людей я не понимаю. А ответ Самарину должен звучать так: романные персонажи должны говорить не так, как в романах Блудилина-Аверьяна, а так, как они говорят у Горького. Вот — подлинная высота писательского мастерства. Сначала бы жён да детей перестали чем попадя колотить, водку меньше лакали бы, а уж потом и поискать — где душа спряталась? <……> Занимаетесь розысками
души, а чуть что — друг друга за горло, и жизнь с вами опасна, как среди зверей. Человек же в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. — Удивительно точно! И что сейчас, спустя сто с лишним лет, изменилось в нашем обществе? После стольких войн, революций и контрреволюций, реформ, потрясений, катастроф, надежд, упований, прозрений? Существует ли вообще какая-нибудь сила, которая способна переменить русскую жизнь, заданную столь неказисто? Подумаешь — и начинаешь сомневаться, что существование такой силы вообще возможно. Нет-нет, господа коммунисты, и под вашим более чем семидесятилетним правлением мало что изменилось в человеческой жизни, даже в частностях. …женщина живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже. — Прямо-таки готовый эпиграф к роману о жизни женщины! Мудрый человек был Горький, знал людей-то... — Женщина захочет — к ней и камень прильнёт, не то что живое. — Женщина — повелительница нашей жизни, конечно. Как ни дюжинно это звучит, но — как она скажет и как она решит, так и будет. Женщина определяет и направляет жизнь мужика — никуда не денесся, как ни пыжься и ни спорь. Так постановила природа. Поэтому суффражистки и прочие эмансипэ — просто дуры, не понимающие ничего в сокровенном устройстве жизни. Не понимают, что уравнять себя с мужиком — это не значит подняться до него, а значит — опуститься до него. Уничтожать в себе женственное — значит, уничтожать самоё жизнь. Что и делают современные европейские воительницы за «равенство». Женскую одежду забыли, сняли юбки и впрыгнули в штаны, матом кроют, водку хлещут, штангу тягают, в футбол играют, ходят грубо, как матросы. По нелепой моде демонстрируют голые пуза с пупами и ложбинки меж ягодиц. Прочь воспетую поэтами «das Ewig- Weibliche», вечную женственность, вечную Тайну, на которой стоит мироздание! В Германии по телеку я видел, как молодые тётки дерутся на специально оборудованном ринге, наполненном жидкой глиной, и под рёв подонков-зрителей возят друг дружку мордасами в этой грязи, ногами месят по животам и по грудям, лупцуют, испуская истошные вопли и визги. Неужто к такой женщине можно «прильнуть»? А раз нельзя, раз отвращение — то и нет её власти над нами: всё, приехали, воительница равенства, вылазь и ступай, мешайся с толпой мужиков, тебе там самое место... Всюду действуют люди, как будто не совсем плохие и даже — добрые, и даже иной раз другому добра желают, а всё делается как-то за счёт третьего и в погибель ему. — Прекрасно сформулированный с математической точностью закон жизни, этакая формула для определения существа нашего общежития. Это наше общее, общерусское: у народа мысль на восток заскакивает, а у нас, образованных, вперёд, на запад, и отсюда великое, не сознаваемое нами горе, мучительнейшее горе и стояние на одном месте многие века. Ибо вкопаны мы историей промежду двух дорог, вкопаны по грудь. — Горький нашёл точнейшее слово: «вкопаны». И поэтому мы всё время лишь мечтаем о каком-то «движении» к «цивилизации». Кажется, и здесь нужна последовательность, как и всюду в сильной политике: надо определиться, по какой же дороге двигаться. И на эту дорогу выбираться из «вкопанности», на другую уж не оглядываясь. Но чтобы решить о дороге, нужна идея, та самая национальная идея, в поисках которой за века сломано понапрасну столько
русских копий. Вот и стоим, озираясь — и страшно не то, что стоим, а то, что в этом стоянии отстаём — и от востока, и от запада. ...А спустя несколько минут или дней подумал вдруг: а не в этой ли вкопанности историческая цель России, её предназначение? И вовсе не отсталость это, а некое неразгаданное пока состояние «исторической материи»? В самом деле — века летят, всё бурлит, твёрдые тела превращаются в воду, вода — в газ, газ — в плазму, — а Россия стоит как скала, непонятая никем в своём стоянии. Америка рухнет, подточенная маргинальными латиносами и неграми, Европа отдастся исламитам — а Россия и Китай как стояли в веках, так и останутся стоять. Что есть душа? Она есть тугой свиток, ряд наслоений древних, новых и новейших чувств, ещё не освещённых светом Духа Божья, и свиток этот надо развернуть, и надо внимательно, любовно прочитать начертанное на нём острыми перстами жизни. — Вот так, господа. «Душа есть тугой свиток чувств» и т.д., но — будем внимательны к оговорке Горького, явно обдуманной им, неслучайной: «не освещённых светом Духа Божья». Не мешает над этими словами без торопливости и суеты подумать в сердечной тишине. Такие вещи случайно, для сотрясения воздуха, не пишутся. — Ай да пролетарский писатель!.. Гегель говорил: «Люди и русские». Моммзен: «Нужно колотить славян по башкам». — При желании можно было бы подобных пренебрежительных отзывов умных, культурных европейцев о русских насобирать мешок. В чём здесь дело? Память у европеев короткая? Русские от Батыя их загородили; турок, осадивших Вену, на себя отвлекли; от Наполеона их избавили; от Гитлера. И всё равно: они — люди, а мы — всего лишь русские, всё равно нас «нужно колотить по башкам». Прав был Данилевский: мы для Европы — чужой мир. И нечего нам там искать. Кстати, а почему нужно быть с кем-то? Почему надо идти «в Европу», «с Западом», или «дружить с Китаем»? Дружить-то надо со всеми, но никому не поддаваться, не жить по чужим меркам и стандартам. Мы, Россия — самодостаточны! (Слово уродское, но как- то угнездилось в обиходе, и понятно, об чём речь). И пока у нас есть нефть, газ и интеллектуальный ресурс — мир в нас нуждается больше, чем мы в нём. Всё недоброе, всё враждебное человеку носит женские имена: злоба, зависть, корысть, ложь, хитрость, жадность, глупость, грязь, боль. <……> Все имена злому даны силою ненависти Адама к Еве, а источник ненависти — сознание, что подчиниться женщине — неизбежно. — Эти фразы произносят персонажи Горького; этакие отзвуки того, о чём и как говорило когда-то интеллигентное общество в России. Этим необычайно ценен Горький: по его романам — садись и пиши историю общественных настроений и духовных поисков в России конца ХIХ – начала ХХ века! Вот что такое настоящая литература. По сегодняшней же литературе о подлинной жизни страны и человека в ней ничего не напишешь и не узнаешь. Пустопорожнее дело, коммерция. Историку будущего в ней искать нечего. Бога — нет, царя — не надо, люди — враги друг другу. Всё не так! — Вот оно, содержание российских мозгов и душ перед революцией 17-го года. Опять нечто, напоминающее математическую формулу. А какова формула состояния мозгов и душ перед переворотом 91-го года? Пока что писателя, сумевшего описать этот период новейшей российской истории, не находится. Пишем о частностях. Тогда как нужен роман-эпопея, вроде «Клима Самгина».
Самгин: «Человек имеет право жить для себя, а не для будущего, как поучает Чехов». — Розанов писал, что русская литература подготовила и сделала возможной в России революцию, погубившую и Россию, и русскую литературу. Мысль горьковского Самгина к этому розановскому посылу имеет, мне кажется, непосредственное отношение родства. Чехов убеждал, что «мы ещё увидим небо в алмазах» — какая извечная русская черта: мечтательство о будущей блестящей жизни — и нежелание делать немедленно эту жизнь блестящей. Для улучшения жизни нужен ежедневный кропотливый, терпеливый, накапливающий труд. Вместо этого учители жизни пели о прекрасном будущем, а с настоящим призывали бороться. Не накапливать трудом, а по-разбойничьи, по-бандитски отобрать накопленное другими — сразу и много, всё. Тогда как «жить для себя» — и означает: трудиться и тем улучшать свою жизнь. (Кстати: почему — нигде в Европе революция не удалась, а в России удалась? Что, Вильгельм был умнее Николая? Или Европа не имела своего Ленина? А может быть, потому, что Европа именно «жила для себя», не беспокоясь о будущем? Она раз и навсегда установила закон наследования состояния и недвижимости от родителей к детям и накапливая «себе», тем самым накапливала и детям? Вот вам и будущее, вот вам и «небо в алмазах». И это ввинчено в европейских мозгах, в душах, в менталитете. Какая же, к чёрту, революция, разрушающая сами эти европейские основы жизни, упраздняющая их!) Мне думается, что в эту мысль Самгина Горький вложил своё отрицание чеховского пафоса жить для будущего. Горький несколько раз встречался с Чеховым; о чём-то же они говорили! И возможно, здесь вырвался протуберанец горьковских споров с Чеховым. К Горькому надо относиться внимательно, мужик знал жизнь и людей. Об этом всеведец Толстой говорил. Всё человечество не есть ли слепцы, не ходят ли они в мире ощупью? — В том, что человечество «ходит ощупью», догадывались, наверное, ещё древние. Об этом же пишет Гёте в «Эгмонте» и в «Поэзии и правде» — «Куда мы несёмся, кто знает? Ведь никто не знает даже, откуда он пришёл». Отрывок из речи епископа Гермогена об отлучении Толстого от церкви: «О окаянный и презренный Иуда, удавивший в духе своём всё святое, нравственно чистое и нравственно благородное, повесивший себя, как самоубийца лютый, на сухой ветке возгордившегося ума и развращённого таланта, нравственно сгнивший до мозга костей и своим возмутительным нравственно-религиозным злосмрадием заражающий всю жизненную атмосферу нашего интеллигентного общества! Анафема тебе, подлый, разбесившийся прелестник, ядом страстного и развращающего твоего таланта отравивший и приведший к вечной погибели многие и многие души несчастных и слабоумных соотечественников твоих». — Ругня бессильного, адски раздражённого. Где же смиренный дух прощения? — Впрочем, наверняка множество слов подобных и комментариев к отлучению было говорено в своё время; ничего нового к тем словам я добавить не сумею. (Один такой разговорчик приведён у Горького в «Климе…», на стр. 154 в 15-м томе издания 63-го года). Но я не знаю: а нынешняя наша славная православная Церковь — сняла ли это отлучение? Или так и остался Толстой прόклятым? — Господа, а ведь, пожалуй, Толстой-то, если подумать, сильнее Церкви; не кажется вам? За последнюю фразу наши новые воцерковлённые христиане на меня хаёж поднимут, наверное... Если они её прочтут, конечно, что сомнительно.
Старики Лафарги, дочь Маркса и зять его, кончили самоубийством... — Моя мать, врач высшей категории с более чем полувековым врачебным стажем, знающая о людях всё, утверждает, что психически нормальный человек никогда не кончит жизнь самоубийством — в последнюю миллисекунду да остановится: здоровый организм пересилит истерику. Я прекрасно осознаю, что прочёл какую-то кроху из написанного Горьким. «Несвоевременных мыслей» его я не читал и уже, наверное, не прочту, поскольку неинтересно: всё о них знаю. Вообще, увлечения Горьким я не испытываю; лишь его литературному мастерству отдаю должное. Но каждый божий день, читая то то, то это из истории России начала прошлого века, я узнаю о нём много несимпатичных вещей... Бог с ним. Он прожил свою жизнь так, как хотел. Глава 3 КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ «Византизм и Славянство», «Записки отшельника», письма к Влад.Соловьеву и др. — В кн.: К.Леонтьев, Избранное, М., «Рарогъ», «Московский рабочий», 1993 О Константине Леонтьеве я много слышал уважительного в кругах так называемых «писателей-патриотов». Прочёл книгу Т.Глушковой «Цветущая сложность», ещё что-то. Несколько отдельных томиков его избранного со временем обрели пристанище на книжных полках моей библиотеки. Время от времени я натыкался на них, роясь в книгах, листал, почитывал, но «внедриться» не получалось. На серьёзное чтение К.Леонтьева меня подвигнул известный исследователь творчества В.В.Розанова В.Сукач, ценящий Леонтьева очень высоко. Он же буквально силой навязал мне на чтение первые два тома издающегося в настоящее время Полного собрания сочинений — издания роскошного на грани помпезности, представляющейся мне ненужной. Когда я обнаружил, что в этом роскошном издании слово «мир» почему-то печатается как «мiр» (или даже как «мiръ», точно не помню) при том, что остальной текст издаётся в современной орфографии, я вообще было засомневался, стоит ли тратить время: что-то в этом «мiр» было от нездорового и малокультурного пафоса... В тех первых томах опубликованы художественные произведения Леонтьева. Из предисловия я вычитал, что их чрезвычайно высоко ценил И.С.Тургенев. После такой оценки я начал читать Леонтьева с великими ожиданиями. Каково же было моё удивление, когда вместо Большого Стиля, к середине XIX-го века уже выработанного русской литературой, я обнаружил письмо на грани графоманства. Не было искусства!.. Местами текст был невыносимо наивен и даже отчасти глуп. Герои Леонтьевы не вызвали у меня никакого отзвука: ни симпатии, ни антипатии. Дочитал я эти два тома с натугой, по некоей обязанности; отдал их В.Сукачу и от третьего тома отказался. Летом того же года я обнаружил в старых книгах на даче ксерокопии из дореволюционных томов Леонтьева, касающиеся критики Л.Толстого и Достоевского. Критика меня опять-таки не задела; в ней было что-то не то; не сфокусированной на истину она мне показалась; невнятной и даже неверной. Но здесь уже наличествовал меткий взор Леонтьева, его строгое отношение к предмету, строгий и, главное, умный спрос с великих писателей. Вскоре последовала упомянутая мной книга Т.Глушковой и, наконец, «Византизм и славянство», письма к Соловьёву и др. И — передо мной выявилась совершенно
своеобразная, мощная фигура подлинного мыслителя («философами» я называю выпускников философских факультетов, у которых учёба и «школа» напрочь отбили вкус к мышлению; современные российские марксистские и постмарксистские философы способны большей частью только на гелертерское писание докторских диссертаций и профессорских монографий; своего взгляда они, кроме единичных исключений, не имеют: их стезя — перетолковывать открытое другими). Писаное им в своей философской публицистике оказалось настолько живым, горячим и подлинно нужным сегодня, что передо мной никакого вопроса о величии Леонтьева не стояло больше. Я читал и выписывал из Леонтьева довольно много. Часть отголосков на Леонтьева вошла уже в первый выпуск «Эха и Эго». Здесь представлен более цельный фрагмент моих бесед с Леонтьевым. На очереди книга «К.Леонтьев. Pro и contra», до которой руки никак не дойдут. Но на моей книжной полке эта книжка уже стоит — и смиренно ждёт своего часа. Сильны, могучи у нас только три вещи: византийское православие, родовое самодержавие и сельский поземельный мир. — Почти копия уваровской триады «Православие — самодержавие — народность». Такова ли она, Россия конца XIX-го столетия, какой её видел К.Леонтьев? Не слишком ли узкий, идеальный, кабинетно- гелертерский взгляд на уже кипевший в ту пору, гудяще-вибрирующий от внутреннего давления российский котёл? Не было разве других могучих вещей? М.б., Леонтьеву следовало сказать «положительно могучи» или «сдерживающе могучи» и далее по тексту? В то время нигилисты, «бесы», уже могучими ударами сотрясали эти вековые устои. — Коммунисты, конечно, знали об этих устоях, и сокрушили все три: и церковь, и царизм, и деревню. Быстро спохватились, похоже, и вместо церкви возникли партсобрания и парткомы с каждениями богам — Марксу и Ленину; вместо царя — генсек с неограниченной властью; вместо сельской общины — колхоз. Опять копия того, что за века создал русский народ! А что, получилось интересно и живуче: 70 с лишком лет управляли Россией и на мощном её историческом фундаменте привели-таки её к конкретному статусу сверхдержавы, что позволило сохранить «на Земле мир, в человецех благоволение». Всё-таки исторический срок, историческое достижение. А сейчас что? Церкви нет, есть лишь тень её, несамостоятельная служанка администрации Президента; царя нет, есть Президент, избираемый на время с использованием сомнительного качества политтехнологий; крестьянина, похоже, нет вообще: крестьянство наполовину спилось, а неспившаяся половина влачит жалкое существование на задворках когда-то мощного хозяйства и никакой политической роли в жизни страны не имеет. При коммунистах место крестьянина в устоях государства занял рабочий — хотя бы в пропаганде. Сегодня политическую роль рабочий имеет? Тоже нет. Удивительно и страшно: на чём же держится сегодня Россия? На каких устоях? Нет ответа и, кажется, не может быть: ибо нет устоев. По инерции, что ли, живём? Нет, давайте покопаемся и попытаемся создать, по образцу опробованному, триаду. Может быть, что-нибудь прояснится для нас в будущем России? 1)Вместо Православия, культа Христа — культ денег, наживы. Этот культ поддерживается государством, стал идеологией. Так что замена логически оправдана. 2) Вместо самодержавия — власть криминала, который ставит в управление коррумпированного чиновника. Страной правит не Царь и не Президент, а Бандит. 3) Вместо народности — …? На первый взгляд — пустота. С крестьянином и рабочим всё ясно: они от устоев отодвинуты, политической роли в государстве не имеют. Кто имеет? Кто может сегодня выразить категорию «народность»? Я не вижу. Не могу сформулировать — не даётся «категория», будь она неладна... Что означает сегодня «народ»? — А чёрт его знает! — отвечается почему-то с интонацией В.В.Розанова.
Лезу в толковый словарь. Ожегов, изданный при коммунистах, в 68-м году: 1.Население государства, жители страны; 2.То же, что нация; 3.Основная, трудовая масса населения страны (т.е. бездельники, преступники, а также дети, пенсионеры, больные инвалиды к народу не относятся? — И.Б.-А); 4. То же, что люди. Даль: 1.люд, народившийся на известном пространстве; 2.люди вообще; 3.язык, племя; 4.жители страны, говорящие одним языком; 5.обыватели государства, страны, состоящей под одним управлением; 6.чернь, простолюдье, низшие, податные сословия; 7.множество людей, толпа. (Попутно: насколько определения вроде бы устаревшего Даля точнее, глубже и конкретнее, богаче содержанием, чем определения «коммунистического» Ожегова). Итак: какое определение, что такое «народ», мы выберем для того, чтобы уяснить, на благо кого или чего направлены современные российские реформы? — Сбился. Этот кусок надо продолжить и превратить в статью. Власть помещиков была стеснительной, т.е. крепкой охраной для целости общины. К внутренней организации прививалось и внешнее давление. Отсюда прочность мира крестьянского; надо опасаться, чтобы, предоставленный только внутреннему деспотизму своему, он бы не разложился. В северных губерниях, где помещиков не было, так, говорят, и случилось. — Это излюбленная мысль К.Леонтьева: о необходимости внешнего принуждения, внешней непререкаемой власти, т.е. о необходимости сильного нелиберального государства. Собственно, в этой мысли — весь К.Леонтьев, с его православием, государственностью, монархизмом, антилиберализмом, антиэгалитарностью. В книге Маркузе «Эрос и цивилизация» говорится о необходимости государства (как формы культуры) для того именно, чтобы ограничить необузданные и, следовательно, разрушительные (Фрейд) природные склонности и инстинкты человека и человечества. Неожиданные пересечения сходных идей у русского православного философа, австрияка социолога-психиатра Фрейда и немца полумарксиста- полуфрейдиста Маркузе. О необходимости принуждения и присутствия аристократического в жизни общества с антилиберальных позиций пишет и казашка культурологиня Ш.Нурпеисова в одной из статей по культурологии. С Петра началось более ясное, резкое расслоение нашего общества, явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов. — Ещё одна любимая, фундаментальная идея К.Леонтьева: о разнообразии, «цветущей сложности», без чего нет жизни. Либеральность, эгалитарность, свобода без ограничений ведут к смешению частностей, сдвижке границ, к гибельному упрощению всего, самоё жизни. И я вспоминаю Германа Гессе, его Великих Упростителей, захватывающих власть. Опять пересечение замечательных мыслителей! Что, как не Православие, скрепило нас с Малороссией? Остальное всё у малороссов, в преданиях, в воспитании историческом, было вовсе иное, на Московию мало похожее. — Что ж, написано со знанием дела. Новейшая история в этом вопросе показывает правоту Леонтьева. — Немного зная менталитет украинца и белоруса (на Украине рождён и вырос, в Белоруссии живал и часто бывал и бываю), я не согласен с Петром Красновым, который в газете «День литературы» (№9 (121) от сентября 2006 г.) страстно пишет о том, что нет украинца, нет белоруса, есть лишь русский, а украинцы и белорусы — это, выражаясь языком математика-системщика, лишь «поднация» в русской нации. Страшное упрощение сложнейшей психологической, этнографической и политической проблемы! Разумеется, я как русский и славянин, за то, чтобы Россия, Украина и Белоруссия были объединены в единое и несокрушимое государство, но...
Впрочем, остановись, писатель! Не забывай, что ты не политолог, и не лезь в область, которую ты не изучал. Ибо без подлинного знания всей проблемы, без обладания полной информацией — научной, экономической, исторической, философской и проч. — все твои рассуждения отдают кухней, образованщиной, болтливой и плоской гуманитарщиной. Никакое польское восстание, никакая пугачёвщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция <……> Россия будет до тех пор сильна, пока у неё не будет конституции. — Если б сказано это было сегодня каким-нибудь известным философом или политиком — какой бы хаёж подняли демократы, либералы и прочие прохиндеи от политики! Демократия стала священной коровой. Скажите на милость, чем такая «упёртая» позиция лучше коммунистического отношения к неприкасаемому марксизму- ленинизму? Циничный масон Черчилль сказал, что человечество ничего лучше демократии не придумало. Почему-то это принимается за непререкаемую истину. Почему, однако, физико-математическое понятие «сложной системы» не применяется в области устройства и управления такой сверхсложной общественно-государственной системой, каковой является Россия? Сложнейшая территория с разнящимися рельефами и порой экстремальными климатическими зонами, громадные пространства (от Петербурга до Камчатки — треть окружности Земного Шара!), множество разновеликих этносов с различными культурами и хозяйственными укладами и т.д. Применимы ли к России рецепты какой-нибудь Англии или Польши (кто-то из либералов призывал нас учиться у поляков демократии; большей пошлости и глупости в политике и представить трудно). — Но считается, повторяется на всех уровнях управления, что России нужна демократия. Орать хочется: да почему, чёрт бы вас взял?! Какие бы то ни было поиски иного политического устройства, более, может быть, пригодного именно для России, тем самым запрещаются. В том числе и в области политической мысли. Разве это не застой? А ведь всякий застой ведёт к болоту, к бучилу тинному да бездонному. Ах, да всё это слова. Чего переть против рожна... Солому политической пошлости никакой силой не переломишь. Хорошие люди нередко бывают хуже худых. Личная честность, вполне свободная, самоопределяющаяся нравственность могут лично же и нравиться, и внушать уважение, но в этих непрочных вещах нет ничего политического, организующего. Очень хорошие люди иногда ужасно вредят государству, если политическое воспитание их ложно, и Чичиковы, и городничие Гоголя несравненно иногда полезнее их для целого, для политической системы. — У меня, кажется, выше в «Эхо и Ego» есть запись из дневника о том, что политику делают безнравственные люди или что политика — занятие безнравственное. Я говорил об этом осудительно, а, оказывается, по Леонтьеву, это чуть ли не в природе вещей. Думается, что Леонтьев прав. — Вообще, жизнью внешней управляют другие, жёсткие законы, чем те, которые управляют жизнью внутренней, частной. Увлекаясь то какой-то холодной и обманчивой тенью скучного, презренного всемирного блага, то одними племенными односторонними чувствами, мы можем неисцелимо и преждевременно расстроить организм нашего царства, могучий, но всё- таки же свободный, как и всё на свете, к болезни и даже к разложению, хотя бы и медленному. — Можете, господа, что угодно говорить о Леонтьеве, громоздить какие угодно pro и contra, но ведь прав Леонтьев, чёрт побери! Упадок классической России начался с упадка и разложения царизма, когда в России восторжествовал именно либеральный лозунг о всемирном благе, с одной стороны, и, как реакция на него,
«племенные односторонние чувства», с другой. Не за Россию боролись, а за свою правду, за своё место. Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? За что его любить? За кровь? <……> Все великие нации очень смешанной крови. — Так. Человек называет и ощущает себя русским или евреем, или башкиром, или поляком и т.д. не за кровь как раз, а за принадлежность к своей национальной культурной традиции. Эту традицию и любят, и холят, и защищают. Бжезинский поляк? Нет, конечно, американец. Традиция держится на религиозных и государственных идеях. Поэтому я уважаю англичанина, немца, француза и китайца, но люблю русское. Хоть тресни! И перестаю уважать англичанина, француза и др., когда они плохо, унижающе и пренебрежительно говорят о моём русском. А когда говорят хорошо, готов любого нерусского возлюбить и заключить в свои дружеские объятья. Ямиль Мустафин, я вас люблю! Вы цените русское и русскую культуру. Омар Айшах, я тебя люблю, потому что ты ценишь русское и русскую культуру. А как иначе? Абстрактный христианский призыв «любить ближнего и т.д.» остаётся для меня абстрактным. Ненавижу американо-поляка Бжезинского как врага и ненавистника всего русского, и никакие христианские загробные награды не заставят меня его возлюбить: пошёл он к чёрту! Ненавижу Ленина прежде всего за его ненависть к «великороссу». И не понимаю современных коммунистов, которые называют себя патриотами России, а на трепещущих их алых знамёнах — зловещий профиль свирепого русофоба. Не лукавство ли? Уважаю еврея Непомнящего за его гигантскую созидательную работу над Пушкиным, и отвергаю русскую Марину Кудимову, которая Пушкина лягает и призывает отказаться от восприятия Пушкина как «нашего всего». Культура есть не что иное, как своеобразие; китаец и турок поэтому, конечно, культурнее бельгийца и швейцарца; а своеобразие ныне почти везде гибнет… — Знакомо: глобализм уже тогда, во времена Леонтьева, захватывал умы. Не тем ли силён Китай, что не поддаётся, строго говоря, глобализму, всемирному усреднению, упрощению, стандартизации жизненных элементов, а стоит на своём, защищает своё своеобразие и не стремится стать «цивилизованной страной». Примером вторичного упрощения всех прежних европейских стилей может служить современный реализм литературного искусства. В нём есть нечто и эклектическое (т.е. смешанное), и приниженное, количественно павшее, плоское <…… > В настоящее время, особливо после 48-го года, всё смешаннее и сходнее между собою. Общий стиль — отсутствие стиля и отсутствие субъективного духа, любви, чувства. Диккенс в Англии и Жорж Санд во Франции, как они ни различны друг от друга, но оба — последние представители сложного единства, силы, богатства, теплоты. Реализм простой наблюдательности уже потому беднее, проще, что в нём уже нет автора, нет личности, вдохновения, поэтому он пошлее, демократичнее, доступнее всякому бездарному человеку и пишущему, и читающему. — А что же можно сказать о современном постмодернизме, напр., в поэзии или в живописи? Пожалуй, Леонтьев уже тогда, чуть ли не полтора века назад, увидел, что постмодернизм — это воплощение демократии в искусстве, т.е. высшая степень банальности. Демократия — это, в конечном счёте,— торжество плоскости, бездарности, площади. — Постмодернистская поэзия поразительно одинакова, одноголоса — при всём кажущемся разнообразии приёмов, лексики, техники, тем. Кстати, о темах постмодернистской поэзии: это нечто трудно поддающееся внятному анализу. Глубокомыслие постмодернистских стихов — мнимое. За абракадаброй формы очень легко скрыть пустоту содержания.
То же можно заметить и об «авангардной» «живописи». Постмодернистские картины неуловимо похожи одна на другую. Об этом прекрасно написал Леонид Сергеев. Плоский реализм, о котором столь негодующе пишет Леонтьев — это начало пути к плоскому нынешнему постмодернизму. Думать. Где граница между реализмом «плоским» и реализмом могучим, живым, в котором культурная традиция народа, истина и животворящая сила? Материализм есть бесспорно система, но, конечно, самая простая, ибо ничего не может быть проще и грубее, малосложнее, как сказать, что всё — вещество и что нет ни Бога, ни духа, ни бессмертия души, ибо мы этого не видим и не трогаем руками. В наше время это вторичное упрощение философии доступно не только образованным юношам, стоящим ещё, по летам своим, на степени первобытной простоты, на степени незрелых яблок, но даже трактирным лакеям и т.п. Материализм почти всегда сопровождает реализм; хотя реализм сам по себе ещё не даёт права ни на атеизм, ни на материализм. Реализм отвергает всякую систему, всякую метафизику; реализм есть отчаяние, самооскопление; вот почему он упрощён! На материалистические же выводы он прав всё-таки не даёт <……> За скептицизмом и реализмом обыкновенно следует возрождение: одни люди переходят к новым идеальным системам, у других является пламенный поворот к религии <……> И метафизика, и религия остаются реальными силами, действительными, несокрушимыми потребностями человечества. — Не каждому писателю даётся снайперская точность слова. Я остановился в недоумении перед фразой: «реализм есть отчаяние, самооскопление; вот почему он упрощён!» Сначала я просто ничего не понял; потом я стал искать, в чём дело; и придумалось: к реализму прибегает отчаявшийся найти в жизни место Бога, проявление высшего начала и проч.; от отчаяния он бросается в «анализ действительности», т.е. в реализм: смотрит вокруг себя и видит реальность как упрощение действительности; как оскоплённую действительность; в этом ли мысль Леонтьева? Наверное. И реализмом он называет то, что даётся только плоскому, замыленному, «рыбьему» (словечко Паустовского) взору. А что он называет «метафизикой»? Думаю, что сегодня мы, испорченные коммунистическим «диалектическим материализмом», в это слово вкладываем что-то отличное от того, что вкладывал в это определение леонтьевский век. Сдаётся мне, что нынешний «метафизический реализм» Сергея Сибирцева подразумевает под «метафизикой» именно леонтьевское понимание метафизики — с присутствием в действительности некоего неразгаданного, не дающемуся логическому уму мистического элемента. Я хочу поговорить об этом с С.Сибирцевым, но к сожалению, редко вижу его. Последний раз мы разговаривали с ним в Нижнем буфете ЦДЛ, и он не был настроен на «метафизические» разговоры: пил коньяк и рассказывал увлечённо — и интересно, по- писательски мастерски! — как он подрался в ресторане Домжура, как кому-то морду набил и кому-то куртку в драке порвал, и демонстрировал вывихнутое ударом и опухшее запястье. — Вот это была реальнейшая действительность, без какой-либо интеллигентской метафизики! Форма вообще есть выражение идеи, заключённой в материи. <……> Форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающей материи разбегаться. <……> Кристаллизация <……> Одно вещество должно, при известных условиях, чтобы остаться самим собою, кристаллизовываться призмами, другое октаэдрами, и т.д. <……> дуб не смеет стать пальмой. <……> Тот, кто хочет быть истинным реалистом именно там, где нужно, тот должен бы рассматривать и общества человеческие с подобной точки зрения. Но обыкновенно делается не так. Свобода, равенство, благоденствие (особенно это благоденствие!) принимается какими-то
догматами веры, и уверяют, что это очень рационально и научно! Да кто же сказал, что это правда?! — Леонтьев приводит это рассуждение в главе, называющейся «О Государственной форме». Метафоры о кристаллизации, о дубе и проч. хорошо иллюстрируют его мысль о природе государства и о государственном порядке, уложении. Эта мысль должна приводить либералов в ярость. — Я нахожу, что Леонтьев в этом вопросе глубже и умнее, чем, скажем, умница И.А.Гончаров, который в своей публицистике твердит о какой-то свободе, не утруждаясь поисками понимания сути свободы, следуя лишь за либералистским поветрием настроений тогдашнего предреформенного и пореформенного общества. Леонтьев, правда, писал своё несколько позже, уже видя, к чему ведёт поверхностная либералистская свобода. Эгалитарно-либеральный процесс есть антитеза процессу развития. При последнем внутренняя идея держит крепко общественный материал в своих организующих, деспотических объятиях и ограничивает его разбегающиеся, расторгающие стремления. Прогресс же, борющийся против всякого деспотизма — сословий и т.д., — есть не что иное, как процесс разложения, процесс вторичного упрощения целого и смешения составных частей <……> Явления эгалитарно- либерального прогресса схожи с явлениями горения, гниения, таяния льда; они сходны с явлениями, напр., холерного процесса, который постепенно обращает весьма различных людей сперва в более однообразные трупы (равенство), потом в совершенно почти схожие (равенство) остовы и, наконец, в свободные азот, водород, кислород и т.д. <……> Зачем же холеру звать молодостью, возрождением, развитием, организацией? — По-моему, очень сильный пассаж, который говорит о сути всех наблюдаемых нами и случившихся в человеческой истории общественно-политических движений. Русскому царизму, чтобы разложиться («прогресс»), потребовалось 400 с небольшим лет (считаю от Ивана Грозного до Николая Второго). Советский коммунизм есть результат гниения и разложения царизма — всего лишь, и не более того. Придя к власти, коммунисты, прежде всего, взялись за укрепление государственной формы, понимая, что дуб не может быть пальмой. Но «прогресс» взял своё, и коммунизм сгнил за 70 с небольшим лет. Я не имею сил, знаний и желания вдаваться в анализ конкретных черт и причин этого. Политология меня не интересует. Меня задевают лишь факты, и меня волнует, что же будет с Россией дальше. С низин моего незнания понимание Леонтьевым сути общественного «прогресса» кажется мне правильным. Ответа на глуповатый вопрос простака «Что делать?» быть не может, ибо не в силах человека что-то делать. Что бы ты ни делал, сила, управляющая общественным развитием, сделает всё равно по-своему. Как ни крути, а, взирая на историю человеческую, приходишь к старинному: пути Господни неисповедимы. И да положимся мы на волю Божью. Ora et labora, как любил по-латыни повторять Пётр I: молись и трудись. При всех этих процессах гниения, горения, таяния, холерного поступательного движения заметны одни и те же общие явления: а) утрата особенностей, отличавших дотоле деспотически сформированное целое дерево, животное, целую ткань, целый кристалл и т.д. от всего подобного и соседнего; б) большее против прежнего сходство составных частей, большее внутреннее равенство, большее однообразие состава и т.п.; в) утрата прежних строгих морфологических очертаний: всё сливается, всё свободнее и ровнее. — О чём здесь говорено? Господи, да об идеалах глобализма, о чём же ещё?! И это непреодолимо. Остаётся уповать на волю Божью — авось, Бог не попустит этому святотатству. Вместо христианских загробных верований и аскетизма явился земной гуманный утилитаризм; вместо мысли о любви к Богу, о спасении души, о соединении
с Христом — заботы о всеобщем практическом благе. Христианство же настоящее представляется уже не божественным, в одно и то же время и отрадным, и страшным учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной басней, дельное истолкование которой есть экономический и моральный утилитаризм. — Основной, главный пафос статьи Леонтьева «Византизм и Славянство» — пафос антиглобализма. Усреднение, упрощение, оплощение (понимай как хочешь: и от «плоть», и от «плоский») — вот и технологии, и лики глобализма. Глобализм — это антижизнь. Это то же самое, что коммунизм. Коммунизм с его обобществлением, нивелировкой, упрощением — лишь одна из ипостасей глобализма. Коммунистические отцы-основатели (Маркс, Энгельс и Ленин) лукавили, говоря, что подлинная история начнётся лишь с повсеместным воцарением коммунизма. Они были люди грамотные и умные и не могли не понимать, что с воцарением коммунизма история немедленно кончится, прекратится, остановится: достигнута последняя цель. Поэтому они говорили это, стремясь к своим политическим целям. То же относится и к глобализму. Исчезнет мозаичность, сложность мировых культур, ни к чему не нужных, ибо позитивистский утилитаризм убивает всё. Как только глобализм воцарится повсеместно, наступит конец света. — Наступление глобализма — вот основное содержание нынешней эпохи. Крах коммунизма — всего лишь один из периферийных элементов этого содержания. А где место христианства, какова его роль во всей этой свистопляске? Сбился; недодумано. Думать. ...ненавистный Добролюбов... — Помню из школьного детства: при первом же взгляде на постную физиономию Добролюбова с его дурацкой нерусской бородой, вылезающей из-под подбородка, я испытал что-то вроде физиологического отвращения. Откуда у отрока такое сильное чувство? Не помню, читал ли я Добролюбова хоть что- нибудь; по-моему, ускользнул. Но то, что читал в школьных учебниках о его «Луче солнца…», моим нутром отторгалось как враждебное, чужое, отвратительное. Что это? Художественная интуиция? Почему, когда я — тогда же — смотрел на иллюстрацию в учебнике гражданской казни Чернышевского (саблю ломают над его головой), я злорадно, мало отдавая отчёта себе в том, что говорю, сказал себе: «Так тебе и надо». Каждое слово Чернышевского впоследствии, когда я читал его «Антропологический принцип в философии» и какие-то исторические экзерсицы про Луи-Филиппа, я воспринимал как глубоко чужое мне. Почему-то я не пожалел денег в букинистическом, когда купил изданные в тридцатых годах Обществом ссыльных политкаторжан его дневники; сорок лет уж прошло с того дня (я по букам бегал в конце шестидесятых), и дневники валяются у меня где-то на даче, — но до сих пор ощущаю в душе гадливость, когда вспоминаю о том, как я когда-то начал их читать. Эта сюсюкающая интонация в местах, где он пишет об Ольге Сократовне, о своих занятиях, о своём чтении — всё чужое, чужое, даже враждебное! Возликовало моё сердце, когда прочёл толстовское о нём: «клоповоняющий господин». Я не дворянин; тем более, не аристократ. Но ненависть у меня к Добролюбову и Чернышевскому совершенно отчётливая, генная, в каждой капле крови, текущей по моим жилам. Для меня они — вне культуры, как нынешние постмодернисты. Кстати, помню, Миша Попов как-то за чашей вина сказал мне, что в то время писания Чернышевского воспринимались как крайне модернистские. И как-то приятно на душе оттого, что глубокий русский философ Леонтьев тоже, как и я, ненавидит Добролюбова... Я стал находить, что Гоголь какой-то гениальный урод, который сам слишком поздно понял весь вред, приносимый его могучим комическим даром... — Сходное писал о Гоголе и В.В.Розанов.
А что делала наша русская литература с того времени, как Гоголь наложил на неё свою великую, тяжёлую и всё-таки «хамоватую» лапу?.. — И опять перекликается с Розановым. Да, если бы Толстой не стал теперь тенью прежнего Льва, то он-то именно, он, который так любил всё простое, он прежним сильным умом своим давно бы понял такую простую вещь: какая же это любовь отнимать у людей шатких ту веру, которая облегчала им жестокие скорби земного бытия? Отнимать эту отраду из-за чего? Из-за пресыщенного славой и всё-таки ненасытного тщеславия своего? — Леонтьев, как и многие, обвинял Толстого в том, что он восстал на церковь из-за тщеславия, из-за непомерной жажды славы. Недавно, за одним литературным разговором, поэт Константин Коледин негодующе обрушился на «Не могу молчать». Я прочёл это «Не могу молчать». Да, Лев Николаевич поносит власть, которая вешает разбойников, грабителей, убийц и революционеров... Бог его знает, правы ли хулители Толстого... Нет, с Толстым я не согласен, зная, к чему привели либеральные мягкости. Правильно делала тогдашняя российская власть, что вешала всю эту мразь. Мало вешали. Революционеров надо было не в тюрьмы сажать, а вешать и расстреливать — как они впоследствии, придя к власти, вешали и расстреливали своих врагов. Они разрушали государство. Недодумано. Думать. Леонтьев о литературе русской: В частностях это правда и прекрасно изображено. Но что же мне делать, если я в действительной жизни сам встречал нередко русских людей и более твёрдых, и более смелых, и более красивых, и блестящих, и более полезных государству и обществу, чем все эти полуотрицательные герои... В частностях все эти романисты правы, во всецелом отражении русской жизни — они не правы. — Леонтьев увлекается идеей и не видит действительности. А она такова, что была в России и бунинская «Деревня», были и чеховские овраги, были и бесы-эсеры, которые не выскочили ниоткуда, а выпестовались русской жизнью. Оригинальность, уменье видеть и показывать другим нечто новое — само по себе редкость, но и для оригинального, для нового освещения жизни необходимы предшественники. Разница между умом оригинальным и неоригинальным та, что первый не останавливается сразу только на том, что указали ему предшественники его в области мысли, но ищет уже прямо в жизни чего-то ещё иного, и не только ищет, но и находит его. Напротив, человек неоригинальный, наблюдатель без творчества удовлетворяется — если не на всю жизнь, то надолго — чужим освещением явлений, чужим мировоззрением, усвояя его себе иногда до такой глубины и силы, что жизнью за эту чужую (по происхождению) мысль иногда жертвует. — Невольно думается о русских коммунистах, одержимых марксизмом... «Человек неоригинальный удовлетворяется чужим мировоззрением». Бог мой, как прав Леонтьев! А если не удовлетворяешься, если подходишь к марксизму творчески — в лагерь тебя или под расстрел. Какой невыносимый исторический казус! И это громоздилось в России, лучшей из стран, умнейшей, светлейшей... Впрочем, что и говорить о писателях бездарных, когда даже у таких умных писателей, как Глеб Успенский, Немирович-Данченко, искусственно прославленный некогда «Современником» Помяловский и т.д. — Гоголь так и дышит из каждой строки! Всё не грубое, не толстое, не шероховатое, не суковатое им не даётся.
«Буржуй», «борода копром», «прёт» и т.д. Сами в жизни они, вероятно, слишком опытны и умны, чтобы не видеть иногда и нечто другое, но как писатели — как же могут они высвободиться из тисков той сильной, но в своей силе неопрятной и жёсткой руки Гоголя, о которой я уже говорил, когда ни Достоевский, ни Тургенев, ни Писемский, ни Гончаров не могли не подчиниться ей, один так, другой иначе? И у Льва Толстого в «Анне Карениной» можно найти следы этой гоголевщины... — А не свойство ли это писателей всеобщее? Подражательность в литературе — материя очень тонкая. Заразиться видением и, следовательно, мировоззрением гениального писателя можно незаметно для себя. И писать, подспудно сверяя свои писания с писаниями своего кумира... Нет, не то. Леонтьев говорит не об этом. Речь здесь идёт, скорее, о некоем вирусе, пущенном в общественную духовную атмосферу сильным писателем. И здесь, пожалуй, сильнее Гоголя нет писателя в России. Пушкин никаких вирусов не выпускал, он рассеивал солнечный свет вокруг себя. Лермонтов не успел покорить российские умы, «демонические» начала только разрабатывались им; он стоял у входа в бездны русского духа. Гоголь своим могучим гением подлинно покорил умы, заразил. Толстой и Достоевский лишь анализировали то, что сделалось с Россией после Гоголя. Брюсов, кажется, в своих дневниках писал, что Достоевский анализирует больную душу, а Толстой — здоровую. Полагаю, что это так. Но и Достоевский, и Толстой, по Леонтьеву, были заражены Гоголевским вирусом. Доказательств у меня нет, но, кажется, Леонтьев прав. Впрочем, это сегодня вопрос чисто академический. Для аспирантов- литературоведов. ...приходится и взлетать, подобно мудрому Дедалу, освобождаясь из лабиринта теснящей мысль современности. — На полях против этих отмеченных мною слов Леонтьева стоит моя помета: «Э.Балашов». Почему Балашов, откуда Балашов, зачем? — уже, увы, забыл. А жаль, потому что это — отголосок какого-то интересного разговора с ним в Нижнем буфете ЦДЛ. Минул год — и вспомнил: Видимо, это отголосок всё того же разговора с Балашовым, о котором я уже упоминал в «Эхе и Эго». Э.В. мне, помню, сказал: «Ты мыслишь, и это похвально, но ты в плену у своей же мысли, тогда как необходимо парить над!» Для всенародной морали необходима опора мистики. Твёрдость видимой этики заждется прочно на вере в невидимое. «Начало премудрости (нравственно практической) есть страх Божий». — Опять натыкаешься на извращённую коммунистическую практику. Страх Божий заменён страхом перед парткомом и партначальником; вера в невидимое — веру в победу коммунизма, воистину «в невидимое»; ну, и т.д. Скучно это, уже трюизм. Но лишний раз напомнить трюизм иногда полезно. Когда-нибудь погибнуть нужно <……>. Погибнет и Россия когда-нибудь <……>. Россия может погибнуть только двояким путём: или с Востока от меча пробуждённых китайцев, или путём добровольного слияния с общеевропейской республиканской федерацией. Последнему исходу может чрезвычайно пособить образование либерального, бессословного, всесословного союза. — Потрясающе! Всё предсказано, как будто сегодня говорено, на сегодняшнее глядючи. Так что, началось начало конца России? Это со знанием дела сказано и трезвее, чем камлания нынешних недальновидных и невежественных «патриотов» о том, что «Россия воспрянет... и т.п.». Я всё время говорил: да отчего вы взяли, что Россия воспрянет? Нет предпосылок, кроме вашего (и моего, разумеется) горячего желания, чтобы Россия воспряла в славе. Но желания мало. И видимые признаки распада налицо: вымирание,
понижение градуса нравственности, наркомания и пьянство, отставание по производительности труда в шесть раз, гибель великой культуры. С чего же мы воспрянем? — Организм наш с 61-го года этого века заболел эгалитарным либерализмом... Теперь мы его лечим... Вылечим ли?.. У Леонтьева написано 16, кажется, толстенных томов, которые сейчас издаются. Это — моё последнее чтение Леонтьева; больше я к нему за неимением времени и краткости жизни возвращаться не намерен (разве что загляну мимоходом в «Pro и contra», если о чём-то справиться потребуется), потому что вряд ли, думаю, я у него найду что-нибудь ещё, нужное или интересное мне; так что 16 его томов — за исключением того, что я прочитал — останутся непрочитанными. Но всё-таки что из себя представляет русский критик и философ Константин Леонтьев, я немножко знаю. И мне этого достаточно. Глава 4 ГОНЧАРОВ «Очерки, статьи, письма. Воспоминания современников». М., «Правда», 1986. И.А.Гончаров — первостатейный Мастер, классик в самом точном смысле этого слова. Можно сказать, что ему отчасти не повезло, что он жил и работал во времена, когда Пушкин ещё отбрасывал тень на всю русскую литературу, когда Лермонтов возвышался на литературном горизонте во весь свой гигантский рост, когда Гоголь властвовал в умах, когда творили гении Лев Толстой и Достоевский, когда шумел во весь голос Некрасов, когда многославный Тургенев выдавал роман за романом. Мы, рядовые читатели, Гончарова знаем плохо и мало. Три знаменитых его романа — да, мы их все читали и даже перечитывали: я, напр., «Обломова» читал два или три раза, и «Обыкновенную историю» тоже. «Обрыв» помню хуже: как-то не попадался в руки уже вот, наверное, лет тридцать. Самые начитанные, истинные книгочеи, читали «Фрегат «Палладу»». И — кроме «Мильона терзаний», о котором нам упоминали в школе — больше мы ничего об этом великолепном мастере не знаем. А он, оказывается, дебютировал вовсе не «Обыкновенной историей» в 1847 году, а повестью «Счастливая ошибка» в 1839 году, о чём я с удивлением узнал из «Литературной энциклопедии». Оказывается, есть у него и повесть «Иван Саввич Поджабрин», которую он вообще при жизни не публиковал, относясь серьёзно к своему литературному труду как к труду пророка и подвижника. Давно закончилась жизнь Ивана Александровича, погасли проблемы, волновавшие его и современное ему общество — а я вот, случайно почти взяв в руки его публицистику, т.е. попутное, явно не главное в нём и для него, нахожу вдруг необыкновенную современность в его очерках. Беседа моя с ним началась мгновенно, с первых его страниц, закончилась лишь с прочтением последней его страницы; фрагменты этой беседы я и предлагаю вашему вниманию, любезный читатель мой.
Тогда длинные волосы считались у начальства признаком вольнодумства, и в учебных заведениях, особенно военных, производилась усиленная стрижка. — М-да, Россия... Откуда такое постыдное, непочтенное внимание к мелочам? С этими длинными волосами у меня тоже есть неприятное воспоминание из наших, советских времён. В 1974 году меня, мальчишку (28 лет), назначили заместителем декана нашего факультета в Горном институте; по долгу службы мне пришлось проводить так называемые смотры групп. Иезуитское, доложу я вам, это было испытание для студентов! Неподконтрольные никому и ничему преподаватели, проводившие этот смотр, могли придраться к любой мелочи. А среди преподавателей разный народ был, в том числе и фанаберистый, противный, мелкотравчатый. И я, к великому теперь стыду своему, сидя на смотре, прискрёбся к одному студентику (как я теперь понимаю, «вольнодумцу» в советском смысле), у которого были длинные волосы а-ля Белинский. И вот начал я его мутузить... И так, и эдак. Отчитывал в праведном гневе. Студент молчал, ничего мне возразить не смел — одной моей закорючки было достаточно, чтобы его со стипендии сняли, а то и хуже какая кара могла его ожидать. И я сейчас вспоминаю: я был искренне гневен! Эта искренность меня и сейчас поражает. Объяснить её могу одним: я был просто дурак. Дурак — в самом строгом смысле этого слова. Наказал меня Господь — я и сейчас с великим стыдом вспоминаю того студента. Надеюсь, что он обо мне, дураке, забыл... А ведь это была государственная политика коммунистов в области образования и воспитания молодёжи. Длинные волосы носить нельзя; узкие брюки носить нельзя. В начале 60-х, когда с Запада пришла мода на узкие брюки, «дудочки», у нас в Керчи по вечерам ходили дружинники и вылавливали подростков-модников, приводили их в милицию, распарывали «дудочки» по швам(!), и специально дежурившие для этого женщины-активистки вшивали в них клинья из саржи. Коки носить было нельзя; белые носки носить нельзя; узконосые туфли носить нельзя; на толстой подошве туфли носить нельзя. Комсомольское собрание могли созвать, на нём заклеймить, выговор вкатить; со стипендии снять или зарплату не повысить. Серьёзно это всё было, не игры. Ничего, из ряда выступающего! Всё серое, одинаковое, «скороходовское», как у всех. Мелочи? На первый взгляд — да; но, если подумать попристальнее, это была — политика воспитания послушного «идеального» гражданина. Могучее усреднение, гражданин-исполнитель — вот советский образец. А потом жаловались в отчётных докладах ЦК съездам партии, что мало подрастает инициативной молодёжи. Одно слово — невежественность. Этим невежеством, непониманием сути жизни и психологии человеческой и прохлопали СССР. Увы, дураков и невежд и сейчас хватает... Уж чего-чего, а этого добра на Руси всегда было с лихвой. Не было никакой платы со студентов; правительство помогало бедным студентам тем, что давало им квартиру и стол. — Вот так обстояли дела в царской России во времена Николая Первого! Которого либералы (а за ними и Лев Толстой) обозвали Николаем Палкиным. Эх, палками бы не бунтующих крестьян, а либералов!.. Живо заголосили бы по-другому! А то, вишь, символически саблю над головой сломают да в ссылку; а в ссылке — и тёплая изба с отдельным помещением, и служанка, и денежки позволяют получать со своих поместий-то, и книги выписывают из Петербурга да из Парижа... Герцену деньги с его крестьян и поместий переводились за границу; а вот лишить бы его этих средств — как бы он запел? Россия была вам плоха. Великодушные негодяи... Ленин в Шушенском, страдалец, и служанку имел, и жена под боком, и книги выписывал какие хотел, и писал свои трактаты, и на охоту ходил (значит, ружьё имел!),
зайцев бил десятками (у Солоухина описано), дичь лопал от пуза. Потом уроки этой царской «каторги» учёл, подлец, и в основанных им концлагерях никакой подобной вольницы не допускал. ...Мне бы, советскому студенту, от государства «квартиру и стол»! Все напуганные масоны и немасоны, тогдашние (т.е. в конце 20-х — начале 30-х годов XIX века) либералы, вследствие крутых мер правительства приникли, притихли, быстро превратились в ультраконсерваторов, даже шовинистов — иные искренно, другие надели маски. Но при всяком случае, когда нужно и не нужно, заявляли о своей преданности «престолу и отечеству». — Да, любезные господа, Николай Первый навёл очевидный порядок в Русском государстве. Наши современные либералы до сих пор его ненавидят. Вот что значит «оставить след в истории»! — И похоже, сегодня мы наблюдаем нечто похожее: наши либералы вдруг ударились в любовь к отечеству, в риторику об учёте «национальных интересов России»; осуждающе лепечут что-то о политике США и проч. В искренность их не верится. Просто подули другие ветры в обществе, Кремль чутко уловил эти ветры и рыкнул на либералов. Даже одиозный Павловский запел вдруг патриотические песни. Только Новодворской (для контраста, чтоб было с кем бороться) позволено тявкать. Как прав был Гоголь в своём ответе на упрёк, зачем он не вывел в «Ревизоре» ни одного хорошего человека! Все бы стали себя ставить на место хорошего человека, и никто не захотел бы узнать в себе ни Хлестакова, ни Городничего и прочих. Грибоедову нельзя было обойтись в своей комедии без «хорошего человека», и вот все судьи прошедшего ставят себя в роль Грибоедова — Чацкого. — Да, насчёт хорошего человека в «Ревизоре» дело известное: таковы законы психологии. А вот с Грибоедовым и Чацким не всё так однозначно. У меня лично Фамусов вызывает больше симпатий: он — за порядок, а Чацкий, либерал — за разрушение этого порядка, за хаос. Позиция яснодушного умницы Фамусова ясна; а что за позиция у неумного, мутного Чацкого? Конечно, Чацкий не умён — просто образованный за границами глупец, середняк, без самостоятельного сознания. Что ему внушили, то он и талдычит, без какой-либо критики и без чувства к Родине, к своему, к русскости. И потом, любить пустоголовую Софью — какой тут ум? По-моему (я ничего не читал о «Горе от ума»), Грибоедов пригвождает к столбу позора таких вертопрахов, как Чацкий, которых в его время уже на Руси понаплодилось достаточно. Типичный «вольнодумец» из дворянчиков, ни на что не годный и не нужный в тогдашней русской жизни трепач и позёр. Его время грянуло позже, и он таки был востребован, когда приступили конкретно к разрушению Российской империи. Такие вот впоследствии сочувствовали декабристам, они образовали толпу «прогрессивно мыслящих» интеллигентов, которая послужила закваской русской революции. Недодумано. Думать.*) ...стройные, красивые руки... — Вот что значит смелость подлинного художника! Назвать руки «стройными» — это-то уж совсем из ряда вон, а однако — слово-то работает! Нормальному человеку такое прилагательное применительно к рукам и в голову не придёт. *) * Этот отрывок я напечатал в «Московском литераторе». Его прочёл поэт и издатель Вадим Рахманов и строго попенял мне за осуждение Чацкого: «Я категорически с тобой не согласен! Ты не прав!» И т.п. — Да, суждение моё, не исключаю, поверхностное. Но вылилось из души искренне. Что ж делать? Не люблю либералов — они неправильно понимают жизнь. Хочется их гвоздить на всех перекрёстках и во всех обличьях, как Ильич гвоздил своих противников. Недавно я откопал на книжных полках у себя на даче двухтомник Овсянико-Куликовского; вот там есть много написанного о Чацком. Прочту следующим летом; может быть, тогда пойму Чацкого правильно... (Прим. осенью 2006 г.)
Если бы не то да не но, были бы мы богаты давно. — Замечательно! Про всё наше русское мироощущение сказано. От исторического рода, от трагедии, высокой комедии — общество ушло, как из-под тяжёлой тучи, и обратилось к буржуазной, так называемой драме и комедии, наконец, к жанру. — Зоркий Гончаров отмечает понижение градуса культуры. Оказывается, как много умных людей в России и в Европе говорили об этом, и уже давно. — И обратите внимание, господа, на изумительную метафору — «как из-под тяжёлой тучи». Тяжело быть на уровне-то! Труд души требуется! Это тебе не Донцовых читать. ...творчество требует спокойного наблюдения уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слагается сегодня, разлагается завтра и видоизменяется не по дням, а по часам. Нынешние герои не похожи на завтрашних и могут отражаться только в зеркале сатиры, лёгкого очерка, а не в больших эпических произведениях. — Серьёзное заявление, Иван Александрович. Оставим в покое «эпические произведения»; что прикажете делать с романом о современности? Вообще не писать романов о современности? Вот нам, прозаикам, живущим в начале века? Всё громоздить и громоздить романы о 50-60-70-80-х годах? О гебистах, доносах и прочем добре? Как бы «раскрывать корни случившегося со страной»? Да корни не в гебистах вовсе, корни в 17- м годе и даже раньше, когда расплодились нечаевцы, народники, чёрнопередельцы и прочая нигилистически-позитивисткая зараза, пошедшая от масонов-декабри-стов. Так вот о них только и писать? А о наших интереснейших, сложнейших днях кто напишет? Какой-нибудь интеллектуальный очкарик будущего лет через 50, который сейчас, м.б., и в первый класс ещё не пошёл и ничегошеньки о нашей жизни не знает? И писать о нас будет, роясь в хламе исторических хроник и воняющих тленом газет? Нет, Иван Александрович, именно то, что видоизменяется «не по дням, а по часам», и должно быть предметом художественного осмысления, писательского анализа. Это видоизменяемое мы и должны ухватить, зафиксировать и честно проанализировать. И дать на основе этого анализа прогноз, что с нами будет, если мы будем жить так-то и так-то. Если чувства и убеждения национальны, то знание — одно для всех и у всех. — Впервые я прочёл у умного русского интеллигента очевидное: чувства и убеждения национальны. Мишень глобализма — именно национальные чувства и убеждения. Они, по замыслу глобалистов, должны быть у всех одинаковыми, независимо от национальности. Глобалистский мир — страшный мир, лишённый многоцветия; мир Танатоса, Смерти, Уравнивания, Упрощения. Идея глобализма не выскочила, подобно чёрту, ниоткуда. Она взращивалась веками. Она кристаллизовывалась. Она подводила исходную сложность мироздания под середняка, спускала небо на землю. Это был всемирный процесс в недрах европейско- атлантической цивилизации.(Потому что ни японцы, ни китайцы, ни индусы никакой глобализации не поддадутся, и в этом их сила и залог их будущего владычества на Земле). Как интересно было бы исследовать историю человеческого духа, начиная с первобытных верований и религий! Да времени на такое исследование уже нет, столько мне не прожить. Сначала — примитивный первобытный тотемизм, со своими богами у каждого племени; далее — усложнение и переход в стадию «цветущей сложности» с античным многобожеским язычеством, отражающим внешнюю и внутреннюю сложность, противоречивость и многоцветие мира; и, наконец, монодеистское христианство как
проявление процесса упрощения с уходом в атеизм, который есть логическое продолжение христианства. Глобализм есть логическое продолжение атеизма. И — Смерть, уничтожение, зануливание сложности мира, переход к подлинной Простоте несуществования есть логическое продолжение глобализма. Что-то пронеслось новое и живое в воздухе, какие-то смутные предчувствия, потом прошли слухи о новых началах, преобразованиях; обнаружилось движение в науке, в искусстве; с профессорских кафедр послышались живые речи. В небольших кружках тогдашней интеллигенции смело выражалась передовыми людьми жажда перемен. Их называли «людьми сороковых годов». — Вот образчик того, как умный человек попадает в плен общественного модного умонастроения. «Жажда перемен» — это похвально, это отвечает критерию прогресса. Без перемен нет прогресса. Но куда ведут перемены, к какому «прогрессу»? Нет раздумий, нет анализа, есть лишь поддача моде. Нет чувства и осознания, что всё это страшно серьёзно, что это колеблет основы. А где речь о колебании основ, надо остановиться, осмотреться, подумать — и не семь, а семижды семь раз. Поколебав основы раз, на место их уже не поставишь. И новейший пример России говорит об этом. Мы не думаем. Вот китайцы думают; а мы — нет. Поддаёмся чувству. Sine ira — без гнева (лат.) — закон объективного творчества. — Теория, абстракция. Объективного творчества не бывает. Во всяком случае, в литературе. Объективны бывают только безликие педанты, никому не интересные. Литературное произведение интересно именно своей субъективностью. Правда в природе даётся художнику только путём фантазии... Художественная правда и правда действительности — не одно и то же. Явление, перенесённое целиком из жизни в произведение искусства, потеряет истинность действительности и не станет художественною правдою. Поставьте рядом два-три факта из жизни, как они случались, выйдет неверно, даже неправдоподобно. — И не интересно читателю. И, следовательно, не нужно. — Природа слишком сильна и своеобразна, чтобы взять её целиком, померяться с нею её же силами и непосредственно стать рядом; она не дастся. У неё свои слишком могучие средства. Из непосредственного снимка с неё выйдет жалкая, бессильная копия. Она позволяет приблизиться к ней только путём творческой фантазии... В искусстве ум должен быть в союзе с фантазией. — Ай да Гончаров! Впрочем, это понимали давно. Только в советской литературе с его шестью принципами социалистического реализма (а ну-ка, вспомним, кстати! Кажется, так: 1) Партийность; 2) Пролетарский интернационализм; 3) Любовь к народу; 4) Предмет должен быть показан в развитии... Что ещё? Да — 5) Оптимизм! А шестой забыл…) к фантазии относились с подозрением. (Вспомнил шестой! Что-то, связанное с материализмом). Но вот вопрос: Я верующий и верю, что мной управляет Провидение, ведёт Божья длань. Все свои поступки я делаю с этим чувством. Это — верность действительности, или Бог — моя фантазия? — Сбился. В общем, Гончаров прав. Вот — и с Гончаровым, в свою очередь, пришла пора проститься. Бог знает, увидимся ли ещё. До писем Гончарова мне дела мало, романы его — «Обломова» и «Обыкновенную историю» — я читал не один раз; наверное, хватит. «Обрыв», правда, помню плохо, и в своё время небрежно читал, пролистывая, «Фрегат «Палладу»»...
Глава 5 МАРКУЗЕ «Одномерный человек», М., АСТ, 2003; «Эрос и цивилизация», М., АСТ, 2003 О Герберте Маркузе я, рядовой читатель, услыхал впервые в середине или в конце 60-х годов, когда во Франции бузило студенчество, а коммунистические идеологи СССР всячески эту бузу поддерживали, уверяя нас, околоинтеллигентную молодёжь, что эти волнения — шаги к будущей неизбежной пролетарской революции. Даже сквозь этот густой туман пропагандистской чепухи, однако, пробилось, что духовным отцом этих парижских драк с полицейскими был некий буржуазный философ Маркузе. И, разумеется, следовали окрики: Маркузе ограничен, слеп и проч. Как и вся буржуазная философия, гроша выеденного не стоящая. В СССР Маркузе, разумеется, не издавался, хотя переведён на русский язык был, и эти переводы, по некоторым достигшим меня сведениям — впрочем, непроверенным — снабжённые грифом «ДСП» — «Для служебного пользования» — членам ЦК и его аппарата, кого это касалось, были розданы. Когда волнения в Париже утихли, и де Голль (или Жискар д’Эстен, уже не помню) восстановил порядок в государстве, наши идеологи разъяснили нам, что студенты побеждены потому, что их вёл Маркузе, а не Маркс. С ДСП ксерокопии не замедлили появиться; в 73 или 74 году «Одномерный человек» в виде плохочитабельной машинописной копии (перепечатывал же кто-то, не ленился, ночью тюкал, небось, мешая спать домашним) попал ко мне на один день; меня снабдил им Игорь Ушкалов, ныне покойный, работавший тогда в ИМРД (Институт международного рабочего движения). С лихорадочным любопытством я приступил к чтению... и ничего там не то чтобы не понял, а не поймал интересного, потому что не почувствовал: зачем это написано? Тогда меня интересовали такие философские вопросы, как: что есмь аз? в чём смысл жизни? что есть самоё жизнь — не с физически-онтологической стороны, а со стороны Промысла Божьего: зачем она? И т.д. Т.е., начала меня волновали (что, кстати, и сейчас, спустя тридцать лет, интересует меня больше всего; поэтому потихоньку подбираюсь я сейчас к Оригену, к его «Началам»). А у Маркузе сразу — о социальном, о социологии, об обществе. Разочарованный, поняв, что истины, нужной мне, я у Маркузе не найду, я вернул манускрипт и о Маркузе забыл. Но разговоры о Маркузе, видимо остались в памяти — в подсознании, как это модно теперь говорить. О чём там шла речь, я в общем имел представление и даже дал себе задание: со временем всё-таки прочесть «Одномерного человека», пробиться сквозь ненужное мне к тем зёрнам истины, которых мне не хватало. Это содержимое подсознания выскочило внезапно в разговоре моих персонажей в романе «Тень Титана» (вышел в 2000 году). И с тех пор осталось в голове отчётливо: надо прочесть Маркузе. И когда — в новое уже время — я стал его читать, я об этом не пожалел. Маркузе — философ не мой, но беседовать с ним как со всяким умным и знающим значительно больше меня человеком было необыкновенно интересно и поучительно.
Душе оставлено немного таких тайн, которые нельзя было бы хладнокровно обсудить, проанализировать и вынести на голосование. Одиночество — важнейшее условие способности индивида противостоять обществу, ускользая из-под его власти — становится технически невозможным. — Вот она, обратная сторона нынешней дурно понимаемой «свободы». Сегодня на телеканалах идут гнусные передачи, где вовсю полощется грязное бельё, интимные тайны перестают быть интимными, перед собранием людей и перед многомиллионной аудиторией телезрителей девушка обсуждает перипетии своих постельных приключений с молодыми людьми, за деньги согласна жить «за стеклом», родители обсуждают споры со своими детьми за наследство, за деньги и т.п. Это не свобода, это порабощение индивида обществом — да такое порабощение, которое и не снилось «порабощённому» индивиду средневековья. — Неглубокие и немыслящие особи, в том числе интеллигенты так называемые, отравленные и зомбированные «либеральными ценностями», это порабощение воспринимают как свободу. В «Эросе и цивилизации» Маркузе пишет вслед за Фрейдом, что культура основана на табуировании удовольствия, прежде всего сексуального. Нельзя безгранично доставлять себе удовольствие — оно будет за счёт других. Поэтому появляется культура, т.е. общение людей при взаимной договорённости откладывать принесение себе удовольствия, чтобы не приносить неудовольствия, т.е. зла, другому человеку. А удовольствие — это в генной природе человека. Оно человеку требуется. И вот нынешняя «свобода» в посттехнологическом информационном обществе размывает табу на удовольствие. Свобода позволяет получать удовольствие всё больше и больше — как? Освобождением Эроса. Отсюда порнография, облегчённый доступ к ней, изменение сексуальной морали и проч. Но как-то не осознаётся, что тем самым исчезает тайна жизни. А тайна жизни — это её основа. Жизнь, лишённая тайны, жизнь, в которой можно говорить обо всём и обсуждать всё со всеми и перед всеми — это всего лишь физиологическое существование. Недалёкий, наивный И.Ефремов в своём романе «Туманность Андромеды» показал такое существование, искренне полагая, что он восхваляет идеальное общество будущего, где победит коммунизм. Мир «Туманности» — страшный мир, мир конца света. В посттехнологическом информационном обществе всезнания и вседоступности всего и вся человек обречён на вымирание. Возможен даже крайний случай: у юношей исчезнет потенция, ибо женщина — при всезнании — перестанет у него элементарно вызывать желание: она станет неинтересной, ибо перестанет быть носительницей тайны. …Чёрт знает до чего дойдёшь в мыслях, думая об основах. Технический прогресс, облегчение нищеты в развитом технологическом обществе, покорение природы и постепенное преодоление материального недостатка — таковы причины и поглощения литературы одномерным обществом, и опровержения Отказа, и, в конечном счёте, ликвидации высокой культуры. — Добавить нечего: это приговор. Итак: глобальное понижение культурного градуса — это не «заговор масонской закулисы», это — объективное движение духовной материи в условиях технического и технологического развития. Всё достаточно просто: прогресс технологий вызывает регресс духовно-культурный. В Божьем мире, очевидно, наличествует некий таинственный баланс мировых сил. Законы сохранения энергии и материи имеют, наверное, более общий, космический, м.б., даже космогонический характер. Всё прибывающее в одном месте вызывает убывание в другом. И это всё — поистине всё. Преодоление и унификация противоположностей, которые находят свой идеологический триумф в трансформации высокой культуры в поп-культуру, осуществляются на материальной основе растущей удовлетворённости. Именно эта основа открывает возможность стремительного понижения<……> Принцип
Удовольствия поглощает принцип Реальности: происходит высвобождение (или, скорее, частичное освобождение от ограничений) сексуальности в социально конструктивных формах<……> Понижение высокой культуры идёт одновременно с усилением социального контроля технологической реальности, расширяющей свободу и усиливающей Господство. — Вот так, господа. Кажется, это понимается властителями мира. Переоценка ценностей, переключение интересов личности с духовности на физиологическое удовольствие, вершиной которого есть удовольствие сексуальное, помогает усиливать господство общества над индивидом, т.е. управляющих обществом над индивидами, это общество составляющих. Примитивизация удовольствия и облегчение путей к его получению есть рычаг управления одномерным обществом. — Кстати, при коммунистах-то было не так... Что, что они упустили, в чём столь преступно и безответственно не дотянули?! — Думать. Сексуальность является «специализированным» частным влечением, в то время как Эрос — влечением всего организма. — Очень важное заявление. Она применима ко всему «пейзажу», окружающему человека (о таком «пейзаже» Маркузе страницей ранее философствует очень интересно). Об этом же, кстати, в одном из телеинтервью говорила неглупая женщина Л.Гурченко. Когда речь зашла об эротике в кино, она ответила, что раньше, «в наше время», всё было пропитано тончайшей эротикой, эротичностью. Нынешняя же «эротика», где всё непременно напоказ — это вовсе не эротика, а некое псевдо, облегчение, т.е. то же Упрощение, основанное на примитивизации духовного универсума. Не надо чувствовать, надо увидеть, возбудиться и получить скорейшее и дешёвейшее удовольствие. Не обессудьте, любезный читатель: беседа с Маркузе получилась короткой. Так уж вышло. Что-то помешало мне дочитать до конца и «Эрос», и «Одномерный человек». Уверен, что мне ещё придётся вернуться в более подходящий для этого чтения момент к Маркузе, потому что, заглянув в конец, полистав, я нашёл там много чего цепляющего. Напр., как вам нравится такой кусок? «Вопрос о том, присуща ли настоящему этапу цивилизации разрушительность в большей мере, чем предыдущим, не кажется особенно уместным. Деструктивность предыдущих этапов откроется в полном своём значении, если мы рассмотрим настоящее в терминах его собственных возможностей. Между тем ведутся войны профессиональными армиями на ограниченном пространстве или против всего населения в глобальном масштабе, используются ли технические изобретения, способные освободить мир от нужды, для завоевания или для увеличения страданий, погибают ли тысячи в схватке или миллионы истребляются научным способом с помощью врачей и инженеров, находят ли изгнанники убежище за границей или преследуются по всему миру, невежественны ли люди в силу естественных причин или их неведение создаётся ежедневным поглощением информации и развлечений — больше, чем просто количественная разница. Ужас без труда слился с повседневной нормой, а деструктивность — со строительством». И т.д. Всё в этом куске — не в бровь, а в глаз о современной «цивилизации» и современном «прогрессе». К чему идём? — вопрошает Маркузе. И далее он даёт свой ответ и свои рецепты, что делать дальше. А это — интересно! Для писателя, во всяком случае. Так что с Маркузе мы ещё встретимся. Глава 6
АНАТОЛЬ ФРАНС Прошу читателя не забывать, что мои заметки о прочитанном, составляющие данную книгу — всего лишь заметки рядового читателя. Анатоль Франс (как и все остальные писатели в этой книге) изучен вдоль и поперёк, известны и давно заклеймены или воспеты его политические и эстетические взгляды, исследованы технические приёмы его письма, выяснены источники — исторические, литературные и другие — его творчества, о нём написаны сотни книг, защищены по нему десятки докторских и сотни кандидатских диссертаций и т.д. Но каждый читатель, читающий классика, открывает в классике своё, воспринимает классика по-своему, и никакие докторские и прочие диссертации и монографии ничего в читательском восприятии классика не изменят и никого не заставят воспринимать писателя так, как велят литературные профессора, эти записные кабинетные гелертеры. У меня к Анатолю Франсу сыздавна, с детских лет, отношение сверхпочтительное как к высокому классику. Кто бы что ни говорил о его политических взглядах, которые меня, кстати, совершенно не интересуют, Анатоль Франс для меня — это, прежде всего, воплощение, суть от сути европейской культуры. Анатоль Франс для меня — даже культурнее, чем Бальзак. На Средние Века и на Возрождение я во многом, ничего толком о них не зная, смотрю глазами Анатоля Франса. Возможно (и скорее всего), это недостаток, и хвалиться тут нечем, но — так уж получилось: у меня. Картины средневековой жизни, набросанные Анатолем Франсом, настолько красочны и убедительны во всех чертах — от внешности и традиций до психологии и пейзажей, что они вспыхивают у меня в голове всякий раз, когда речь заходит о Средних веках. Так же часто вспоминается один его рассказ (называется, кажется, «Понтий Пилат»), когда я читаю евангелие. В рассказе два старых знатных римлянина, убелённые сединами, разговаривают на загородной вилле одного из них, которого звать Понтий Пилат, и вспоминают молодость. Множество историй, деталей, воспоминания перебивают одно другое; старцы грустят, вспоминая бурную молодость, философствуют; второй, когда возникла пауза в разговоре, задумчиво спрашивает Пилата: «А кстати, ты помнишь некоего Иисуса Христа, которого когда-то казнили в Иерусалиме при тебе? Говорят, он воскрес...» Пилат задумался, вспоминая. «Христос?.. Нет, не помню». На этом рассказ кончается. Я считаю этот рассказ совершенным — по языку, по композиции, по мастерству, по заложенной в нём идее. Мировая литература знает очень мало таких глубоких и мастерски выполненных рассказов. Столь же виртуозно, как об античности и средневековье, Франс пишет о современной ему Франции. Его роман «Красная лилия» я прочёл взахлёб — такое там богатство зорких наблюдений, психологических открытий, описаний одежд, пейзажей, убранства жилищ! Франс мной прочитан далеко не весь; до сих пор не дошли руки ни до «Острова пингвинов», ни до «Боги жаждут», хотя это, говорят, его главные вещи. Дай Бог, и до них очередь дойдёт. В душе у меня к Анатолю Франсу присутствует какой-то трепет как к нечужому. Дело вот в чём. В шестидесятых годах — в 1966 — 69 — я был заядлым «книжником», букинистические обегáл каждый божий день, на чёрном рынке вертелся обязательно каждую субботу; поэтому каждый день я заходил в знаменитую тогда «Книжную находку» — букинистический магазин у Третьяковского проезда. Там у меня был знакомый продавец, почти приятель Андрей Наседкин; старые книжники его до сих пор помнят. Этот Андрей познакомил меня с директором «Находки», тихоголосым, строгого обличья
стариком с большим носом и тяжёлыми, с очень сильно выпуклыми линзами, очками, составлявшими с носом как бы одно целое. Фамилия его была, кажется Фадеев. В одном из номеров «Вечерней Москвы» я прочёл интервью с этим Фадеевым, который рассказал, что в детстве он видел бывавших в гостях у его отца, известного на Москве книжника и библиофила, Льва Толстого и Анатоля Франса, двух бородачей. У Анатоля Франса он сидел даже на коленях, и француз гладил его по голове и шутил с ним... Я поразился: надо же — я знаком и говорю с человеком, которого Анатоль Франс гладил по голове! «Сад Эпикура» Из Экклезиаста: «Руки женщины подобны силкам охотников». (На самом деле: 7, 26: «И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки её — оковы» — И.Б.-А.). Нельзя доверять женщинам: «Не опирайтесь на тростник, колеблемый ветром, и не доверяйте ему, ибо всякая плоть — как трава, и слава её проходит, как цвет полевой». — «Всякая хитрость ничтожна по сравнению с хитростью женщины». В эпоху мамонта женщины были похожи на мужчин, а мужчины — на зверей. Чтобы превратиться в то грозное чудо, каким женщины стали теперь, чтобы сделаться равнодушной и царственной причиной подвигов и преступлений, женщинам нужны были две вещи: цивилизация, давшая им покрывала, и религия, давшая нам угрызения совести. С тех пор всё пошло у них как по маслу: женщины сделались тайной и грехом. О них мечтают, ради них губят свою душу. Они вызывают страсть и страх: безумие любви вошло в мир. Истина гласит: грёзы, пробуждаемые женщиной, более сладки и соблазнительны, чем те действительные прелести, которыми женщины наделены. — Что ж, трезвый взгляд умного человека, хлебнувшего, судя по всему, от баб на своём веку... И от Св.Писания может быть, оказывается, практическая польза, надо только внимательнее его читать. Правда, сейчас, когда женщины все сплошь эмансипэ, они, глупые, утратили в значительной степени свою загадочность, прелесть, притягательность. Культ женщины угас, потому что мы о ней знаем всё, и знаем, что не надо уж так возносить на пьедестал это эгоистически практичное и часто даже циничное — если не сказать «хамское» — в своей практичности и эгоизме существо (вспомним хотя бы поэтессу Галину Кузнецову…). — Здравствуй, XXI-й век. P.S. Хотя зачем винить в этом наш век? Вспомним взбесившуюся Каролину Павлову из XIX-го века, которая негодяйски обошлась с мужем — а ведь поэтесса была, т.е. с «высокой душой». А на самом деле — низкая плотоядная («плотелюбивая») баба. Цель искусства — не истина. Истины надо требовать от наук, ибо она — цель последних. Но не надо её требовать от литературы, у которой нет и не м.б. иной цели, кроме прекрасного. — Слабо, дюжинно, трюизм, ни на что не нужный. Единственная цель литературы — это истина. Более того, истине надо служить. Литература подлинная и есть служение истине. А так как истина — подлинно прекрасна (как бы ни была она горька), служение истине и делает литературу искусством. Если хочешь рассказать интересную историю, поневоле приходится немножко отойти от привычного и повседневного. — Совет замечательный, но по тому, как ты его используешь, и видно, талантлив ты и умён, т.е. чувствуешь меру (в чём, собственно и состоит ум, вкус и искусство), или ты графоман и пошляк (а то и просто дурак). Сила и благость религий — в том, что они объясняют человеку смысл его жизни и конечные цели. Без религии теряешь всякую возможность знать, зачем ты появился на свет и существуешь на нём.
Тайна бытия окружает нас со всех сторон, и надо быть поистине легкомысленным, чтобы не терзаться трагической нелепостью существования. Беды физические и нравственные, страдания душевные и телесные, торжество злых, унижение праведных — всё это ещё можно было бы переносить, если б были понятны связь и порядок всего этого и если бы тут чувствовалась рука Провидения. — Сказано вроде бы солидно, с пониманием дела, но всё-таки выскакивает кощунственная и простая мысль: а ну как всё это — просто игра, род защитного уговаривания себя, что это так и есть, как говоришь, хотя понимаешь, что никакого Бога нет (как без усилия утверждает неколебимый Лёня Сергеев), никакого особого высокого смысла в твоём существовании нет — проживёшь свою жизнь, подымишь и помрёшь, уйдёшь из мира навсегда и без остатка. И вот напишешь так, как я только что написал, и знаешь, что это так и есть, а Бог, Св. Писание и прочие красивости — всё придумано, дабы попытаться утешиться в бессмысленности своего существования. Зло необходимо. Без него не было бы и Добра. В Зле — единственный смысл существования Добра. Мужество ни на что не нужно, если бы не было опасности; сострадание ни к чему, если нет боли. Дьявол нужен для нравственной красоты мира. — Красиво, наверное, но, в общем-то, неглубоко уже, тривиально. Вернее, стало тривиальным. Но это — удел всякой подлинной Истины, выдержавшей испытание временем. Самый острый парадокс со временем теряет свою остроту и становится банальностью. Система, подобная Кантовой или Гегелевой, ничем существенно не отличается от тех карточных пасьянсов, с помощью которых женщины разгоняют тоску существования. — А это уже мелко, месье Франс. Несоизмерим масштаб умствования; ни Кант, ни Гегель не заслужили такого обывательского брюзжания. Мы храним в себе некий запас человеческих свойств, который изменяется гораздо менее, чем принято думать. Мы очень мало отличаемся от наших дедов. — Совершенно неверный посыл. Для дня сегодняшнего этот посыл уже устарел, да и для вчерашнего тоже. Мы так отличаемся от наших дедов!.. А наши внуки страшно будут отличаться от нас. Жители другой планеты. — Утешает лишь то, что внуки внуков так же будут своим дедам казаться пришельцами с другой планеты. В любви мужчинам нужны формы и краски; мужчины требуют образов. — Говорят же: «Мужчины любят глазами». — А женщины — только ощущений. Они любят лучше, чем мы: они слепы. — Чем же это «лучше»? «По-другому», но не «лучше». — Женщина жаждет только ощущать. Женщины, если ищут, то вовсе не неизвестного. Они хотят снова найти; вот и всё: снова найти свою мечту или воспоминание, ощущение в чистом виде. Будь у них глаза, как же можно было бы объяснить себе их выбор? — Ничего не скажешь, Анатоль Франс знал женщин... Замечание о том, что они хотят найти «своё воспоминание», поразительно верно. Нет ничего противней педантки. — Да уж... В самом деле, мужик-педант противен, но баба-педантка!.. В основе всех религий лежит та святая и здравая истина, что у человека есть более надёжный руководитель, чем логика, и что надо повиноваться зову сердца. — О «сердце» же говорит и комментатор Августина А. Столяров.
Всё, подписанное великим именем, имеет шансы встретить слепое поклонение <……> Пока Оссиана считали древним, он казался равным Гомеру. Его стали презирать, когда обнаружили, что это Макферсон. — В этом, кстати, есть логика, есть нечто оправданное. Если Оссиан древен, он имеет право писать так же архаично, как Гомер. А раз это Макферсон, значит, это только подражание. А подражание всегда достойно лишь презрения. Из «Харчевни королевы «Гусиные лапы»» Понятие гуманизма включает также и изящное. — Неожиданно и хорошо, свеже. В самом деле, грубость — разве это гуманно? Здравый смысл отрицает всё, что входит в противоречие с разумом; за исключение вопросов религии, где потребна слепая вера. — Камень преткновения во всех разговорах о религии — это слепость веры. Нет, в самом деле, здравый смысл может быть ужасен, противен даже. Педанты, кстати, всегда подвержены именно здравому смыслу — и тем, вероятно, и противны. Это — одна из тонкостей психологии. О Сатане и его демонах: Непостижимо, что где-то в неведомом нам мире обитают существа, ещё более злобные, чем люди. — Замечательно! — Говорят, нет Бога, нет Сатаны. Но люди всего Земного Шара — независимо друг от друга, живущие в разных условиях ненец Нарьян-Мара какого-нибудь и дикарь Новой Зеландии чувствуют одинаково, что есть Бог-творец и носитель Добра, и есть Сатана, противник Бога, мятежник против него, носитель Зла. И что с этим фактом делать, господа атеисты? Нет и не может быть добрых нравов вне религии, и все максимы философов, утверждающих, что они-де устанавливают некую естественную мораль, — всё это вздор и гиль. Нравственность отнюдь не покоится на законах природы, ибо природа как таковая не только равнодушна к Добру и Злу, но даже и не ведает этих понятий. Основа нравственности — в слове Божьем. — Ни добавить, ни прибавить. Увы, это мысль из ряда банальных для всякого мало-мальски думавшего об этих вещах человека. Коммунисты пытались вон установить естественную мораль без Бога — и что вышло? С Богом-то —и то на Руси воровали и разбойничали люто, а без Бога-то вообще воцарилось страшное. Сегодняшний безбрежный криминалитет имеет причины прежде всего в испорченных безбожием мозгах и душах. Исправим ли мы это когда-нибудь? Сомнительно, сомнительно... Чтобы уверовать в Бога и его законы, нужна не только слепость веры, но и искренность. Нужно жаждать личного совершенствования — через такую жажду атеист приходит к Богу; а разве сейчас кто-нибудь, кроме какого-нибудь малахольного очкарика или истеричной девицы, жаждет личного совершенствования? То- то и оно. Недостаточно обладать женщиной, чтобы оставить в её душе глубокий и неизгладимый след. Души людские почти непроницаемы друг для друга, и здесь-то таится жестокая тщета любви. — Ну-ка, мужики, вспомним... Разве не прав Анатоль Франс? — Грубую правду жизни он выразил, однако, изящно, придав ей почти изысканный блеск. «Лекции о Рабле» Анатоля Франса Люди, вскормленные схоластикой, приспособленные для усвоения узкого круга школьных истин, в общении с древними обретают освобождающее начало. Над этим
стоит призадуматься. — Да. Я вспоминаю то сладкое, несказанное чувство освобождения, когда перестал надо мной довлеть марксизм-ленинизм, и мне можно было и в библиотеке заказать любую книгу — и Шопенгауэра, и Бердяева, и Ницше, и в магазине купить и Шпенглера, и Петрония... История о том, как в 15-м веке (18 апреля 1485 г.) на Аппиевой дороге случайно нашли гробницу некоей Юлии, дочери какого-то Клавдия, где лежало тело 15-летней девушки, не тронутое тлением, очень красивой. К ней ринулись толпы смотреть; папа Иннокентий, испугавшись за благочестие, приказал тайно похоронить её в неизвестном месте. — Замечательная история. Роман бы написать, философский и мистический... Или рассказ. Приказ папы, если подумать, не так уж вздорен. Здесь — глубины неизреченные... Не будучи женоненавистником, некто не был и другом женщин, ибо не чувствовал женской прелести <... …> Кто желает преуспевать в жизни, тот непременно должен нравиться женщинам. — Обязательно! Это очень важно: нравиться женщинам! Хотя... Меня вот г-жа ***, одна из часто встречаемых мной на литераторских перекрёстках писательниц (пишущая, кстати, очень неплохую, по-насто-ящему мастеровитую и культурную прозу — такую прозу я называю «прозой Большого Стиля»), дама неглупая и лично мне симпатичная, за что-то невзлюбила — совершенно по-женски нелогично! — и на всех углах обвиняет меня в каком-то «карьеризме» (?!), заявляет, что я «опасен», мол, со мной надо зачем-то держать ухо востро, и т.д. Ставит мне в вину, что я окончил Горный институт... Этот несчастный Горный институт некогда не давал покоя ещё одной критикессе, которая на самой заре моего литераторства пренебрежительно бросила обо мне: «Он же технарь!» (Мол, разве он может быть писателем?) Послушай, дура, возопил я тогда (в себе, конечно, в себе!), я-то знаю жизнь, видел её во всех обличьях, не в облаках витая и не на литераторских мостках околачиваясь, а на земле пребывая — в Мосбассе, в Донбассе, в Крыму, в Казахстане, в Германии на урановых рудниках — всюду я живал там не по два дня с писательскими делегациями, а месяцами, годами — и работал! Я преподавал, через моё доцентирование прошло несколько сот студентов со всей страны, от Владивостока до Гродно; я был деканом факультета одного из крупнейших вузов СССР; я был и рядовым инженером, и замом директора завода на Рязанщине; я в Бонне и в Мюнхене вёл переговоры (и заодно синхронно переводил с немецкого) о многомиллионных сделках по нефтеперерабатывающему оборудованию с такими акулами европейского бизнеса из Германии, Лихтенштейна и Люксембурга!.. Я, технарь, два языка знаю, на двух языках художественную литературу читаю — а ты, профессиональный гуманитарий? Ни одного, о жалкая!.. Мне есть что сказать о людях и о жизни — успеть бы! А что можешь сказать ты, критикесса-литераторша, корчащаяся в своём желании непременно прославиться, со своим гуманитарным образованием, — если ты видела землю и людей только в поездках писательских делегаций? Получила грант на написание романа, и никакого романа так и не написала, а грант проела... Творческий процесс, понимаю. А у «технаря» за 6 лет литераторства вышло и опубликовано в толстых журналах несколько романов (без каких бы то ни было грантов!). Чья бы корова мычала, о презренная!.. А уж когда ты после выхода первого моего романа снисходительно обронила: «Пусть Игорь напишет ещё один роман, и мы с имярек (ты назвала имя своего мужа, уважаемого критика и достойного человека) примем его в Союз писателей» — то пришлось просто от тебя шарахнуться подальше: сохрани меня Господь от такой «симпатизантки»!
Ты, разумеется, отомстила мне, сынтриговала, выкинула из одного журнала мои рассказы — ну и чёрт с тобой. Вместо того журнала я напечатал эти рассказы в «Нашем современнике»! Знать тебя не хочу! Да-а-а, «нравиться женщинам...» Сложно всё в этой жизни, месье Анатоль Франс. Но если с критикессой всё ясно и однозначно (как со всякой подлинной дурой), то уважаемой мной искренне г-же *** я хочу сказать и говорю: — Г-жа ***, ну что вы, в самом деле? Ей-Богу, никаких карьерных планов у меня нет и быть не может, я для любой карьеры просто-напросто стар (вот, шестидесятилетие недавно отметил, увы!), никому не опасен и никому дорогу переходить не собираюсь, писателей — своих друзей и собутыльников по Нижнему буфету — люблю бескорыстно. И Вас люблю, и вашу прозу люблю. Ну, не нравлюсь я Вам, физиономией, наверное, не вышел, но — к чему отягчать атмосферу никому не нужным недоброжелательством? И так в ней витает столько зла!.. А впрочем… Говорите что хотите, Бог с Вами. Меня не убудет. Я в этой жизни уже, знаете ли, ни от кого, кроме Бога, не зависим — преимущество моего возраста... Но женщинам надо нравиться, надо. Это добавляет положительных эмоций в жизнь. Пьер Лоти (наст. имя Жюльен Вио, 1850 — 1923) — французский писатель, один из создателей колониального романа. — А я и не знал, что существует такая разновидность жанра — «колониальный роман». Чего только ни придумают литературоведы! ...Анри Пуанкаре, [французский] математик, разработавший независимо от Эйнштейна теорию относительности... — Лейбниц и Ньютон придумали независимо друг от друга интегральное исчисление, и это признано. Однако никто не знает и не упоминает Пуанкаре как автора теории относительности, а Эйнштейна распиарили на века. Яркий пример исторической несправедливости. Рабле, как и Мольер, черпал отовсюду. Великие сочинители в то же время — великие похитители. По-видимому, без кражи в большого писателя не вырастешь. — При чём тут «кража»? Литературоведы правильно называют это «литературным влиянием», «литературным источником» и проч... ...Маргарита Наваррская, «Зерцало грешной души»... — Знаем ли мы людей прошлых веков? Вот, королева, жившая в материальном довольстве, размышляла о душе, о грехе... Что ей, королеве, это? Зачем? А вот — размышляла, страдала от несовершенства жизни... — Была у меня когда-то её книга «Гептамерон» из «Литнаследия». Не успел я её прочесть, дал почитать кому-то — и этот кто-то бессовестно зачитал её, посчитав, наверное, что я её подарил... До сих пор сожалею, грешный. Видеть Рим — это счастье, которое может выпасть на долю всякого состоятельного человека, если только он не лишён рук и ног. — Я не был в Риме и, боюсь, не побываю уже — и считаю это настоящей потерей в своей судьбе. Рабле предвосхитил движущийся тротуар, показанный на выставке 1900 года. — А я был приятно поражён, когда спустя 94 года после Всемирной парижской выставки, т.е. в 1994 году, встал на движущийся длиннющий тротуар в аэропорту Франкфурта-на- Майне: мне это показалось каким-то архиновым техническим достижением. А для жителей некоммунистической Европы это было, оказывается, рутиной.
Опять хочется лягнуть коммунистов: советский коммунизм консервирует застой, отставание: в технике, технологиях, в мыслях, в формах жизни — всё у него какое-то второсортное... Оттого и относится он к иностранцу сверхпочтительно. Помнится, в 70-х годах Сергей Говорухин, тогда только-только входивший в славу режиссёр, в «Правде» писал возмущённо о нашем, советском, низкопоклонстве перед всем западным; что-то негодующее выкрикивал о швейцарах, угодливо распахивавших ресторанные двери перед иностранцами и пренебрежительно отгонявших советских тружеников, возымевших дерзкое желание поужинать в каком-нибудь вшивом «Национале». На бытовом уровне мы всегда завидовали Западу, смотрели на него снизу вверх. Я вспомнил об этом недавно, выходя вечером, после закрытия Нижнего буфета, из фойе ЦДЛ. Там крутились какие-то японцы; они тоже направлялись к выходу. Меня мелкой побежечкой обогнал швейцар — наш, ЦДЛ-овский, с замшелой бородкой, в малиновом пиджаке с позументом, и распахнул дверь перед ними, сторонясь пред ними со своей швейцаровой ужимкой; но я оказался у двери раньше японцев и, естественно, прошагал в открытую дверь мимо него, не обращая на японцев внимания. Каким взглядом проводил меня этот лакей в малиновом пиджаке! Я понял, что я посягнул на что-то святое в его душе. Думаю, что этот лакей, обгоняя меня, меня даже не видел! Он видел только японцев! И конечно, моё появление его возмутило как мировая несправедливость, посягновение на порядок вещей. Познать ради того, чтобы полюбить — вот тайна бытия. — Всякий афоризм, заостряя, неизбежно зауживает. И этот — не исключение. Хотя сказано блестяще и глубоко, не бессодержательно. Рассудительный человек не должен требовать многого от красивых женщин. Ослепительная вспышка и аромат! А как часто минувшая любовь не оставляет по себе и такого воспоминания. — Да уж!.. Благополучным XIX–м веком веет от этой фразы. Красивая меланхолия, поэтичная умудрённость... Но сейчас другие времена, и так-к-кие иногда «воспоминания» о женщине и её любви останутся, что диву даёшься и вопрошаешь с ужасом: «Господи, чтό это было?!» И не об аромате речь, а скорее, о вони... Анатоль Франс — воистину целен. Как всякий большой писатель, он пишет и о любви, и о политике, и об истории — но при этом, как мало кто из писателей (по моим наблюдениям) анализирует всё, что попадает в сферу его интересов, с позиций Культуры. Богатство его культурных запасов, его эрудиции — потрясает, вызывает подлинное уважение. И чувствуется, что всё это богатство накоплено им ценой величайшего труда — и тела, и головы, и души. Неутомимый труженик — такими стандартными, но полными значения словами я выражаю моё к нему отношение, когда я его читаю.
Глава 7 ЮРИЙ ОЛЕША «Ни дня без строчки» (один из вариантов, изданных в конце ХХ века) «Ни дня без строчки» я, будучи студентом, почти с восторгом, с этаким придыханием, читал лет 40 назад, когда она была ещё только-только издана впервые. И вот спустя 40 лет эта книжка — по-другому изданная — опять подвернулась мне под руку, и мне стало интересно узнать, как я сегодняшний восприму её? С таким же восторгом или?.. Начав читать, я с удивлением обнаружил, что это записки Олеши о своём детстве. 40 лет назад этого в книге с таким названием не было. Знакомое возникло только при чтении третьей и четвёртой частей. Его наследники-издатели просто перередактировали и пересоставили книгу. Оказывается, у Олеши таких записей — «полудневниковых» — собралось на целый сундук. Так вот, передо мной, оказывается, была ещё одна версия «Ни дня без строчки». Я погрузился в её чтение с большими ожиданиями (мы почти всегда с молодостью встречаемся, испытывая трепет былых надежд), но когда я перечитал то, что читал когда- то, я никаких восторгов уже не испытал — хотя мне в целом было понятно, что восторгало меня тогда в ней: Олеша воспитан на культуре Серебряного века, и кое-какие отблески этого воспитания — в метафорах, в точных глаголах и проч. — в книге просверкивают. Но «советскость» Олеши примитивна, и тем омерзительна. Узость его взглядов поражает. При его-то информированности в силу его приближённости к самым верхам... Ложь, лживость, продажность, цинизм его — отвратительны. Поэтому «беседа» моя с ним получилась какая-то смутная. ...пулемёт, впервые применённый японцами (в р.-яп. войне) и называвшийся «митральеза»... — Зачем Олеша пишет об этом? Зачем я выписал эту фразу? Какой смысл в этом? А интересно, однако. И что значит «митральеза» в переводе с французского? В Одессе был устроен «большой» фейерверк по поводу гибели крейсера «Варяг». Муляж броненосца «среди взлетающих синих и зелёных ракет <... …> и вертясь пунцовым огнём так наз. солнца, сгорал у всех на виду». — Странный «праздник». Какой дурак его устроил? Что это, вообще, означало тогда? Сейчас это воспринимается как танец на могиле. Может быть, так это видится в передаче русофоба Олеши? Хотя налицо все признаки обывательского праздника: синие и зелёные ракеты, крутящееся солнце с разлетающимися снопами искр... Радость, ликование... ...книга, которая называлась «Чудо-богатырь Суворов». Толстая, дорогая книга в хорошем, красивом переплёте, почти шёлковом и т.д. <……> Она была составлена в патриотическом духе, снижающем французов — Массену и Макдональдса и др. молодых героев, и поднимающем жестокого старца Суворова. — Олеша — русофоб. Любой нормальный русский человек знает Суворова как русского гения, принесшего России славу на века и внушившего всему человечеству уважение к силе русского оружия и воинского духа. Для Олеши он — всего лишь «жестокий старец»... О матросе Железнякове: «очень красивый человек, светлой масти, утончённый, я бы сказал — в полёте. Он был убит на Дону в битве с Деникиным — когда,
высунувшись из бойницы бронепоезда, стрелял из двух револьверов одновременно. Так он и повис на раме этой амбразуры, головой вниз и вытянув руки по борту бронепоезда, руки с выпадающими из них револьверами». — Хорош «утончённый» матрос «светлой масти», яростно паливший «по-македонски» сразу из двух револьверов! Страшная вещь — гражданская война. Ненависть в такой войне бьёт из всех щелей и через край. Сердобольный русский человек даже с пленным немцем-фашистом способен был поделиться коркой хлеба, а вот с пленным в гражданской войне был только один разговор: к стенке. Я, когда вот прочёл о смерти Железнякова, поймал себя на недозволенной никакими человеческими и моральными законами мысли: «Так ему и надо». Т.е., я к этому матросу отношусь как к врагу: исполнил нечестивый, наглый приказ о разгоне Учредительного собрания (хотя понимаю, что это было жалкое сборище ни к чему не годных политиков с «мусорной свалки истории», однако оно являлось последней блёсткой классической России), из двух револьверов палил в русских же людей, братьев, мужиков, пахарей... Правда, эти же русские люди так же мучили и убивали русских же людей, мужиков, работяг... Невыносимый логический и моральный тупик: за кем правда? Сейчас хотят примирить то, что тогда было непримиримым. Может быть, это единственный выход из тупика. Но душой я, оказывается, с теми — с пахарями, чьи предки выпестовали великую императорскую Россию, с которой считался весь мир. — Сбился. Я купил в магазине жареную курицу и, неся её за ногу, ел её, отколупывал отдельные куски мякоти, отрывал крылья, извлекал плуг грудной кости <……> Потом я курицу в её уже завершающемся виде выбросил вправо от себя на мостовую… — Браво, товарищ Олеша, знаменитый писатель, — из вас так и прёт пролетарская культура. Умирающего Мусоргского привезли в больницу, где мог лечиться только определённый круг военных. Его не хотели принять, кто-то помог, и композитора положили под именем чьего-то денщика. Так он и умер под чужим именем. — В БСЭ скупо, как и полагается в энциклопедиях, написано, что Мусоргский умер в Петербурге, в Николаевском солдатском госпитале. Олеша же пишет о каком-то «определённом круге военных». Всё у него как-то сбито, нехорошо, нечисто. ...елизаветинское вырывание языков... — Ну да, замечательная русская императрица Елизавета только этим и вошла в историю. Такая вот наивная мысль, оспорьте её, господа: а не будь этого «вырывания языков» (кстати, а было ли оно в действительности?), Россия была бы другая, и, уверены ли вы, товарищ Олеша, что вы в другой России получили бы то прекрасное образования, которое вы получили в так вами ненавидимой старой императорской России, которое позволило бы вам так хаять её? Что такое вы без вскормившей и обучившей вас России? О Тургеневе: вершина художественности — рассказ «Живые мощи». — Ещё раз спасибо, Олеша: прочту, а то не помню даже... Уайлдовский «Портрет Дориана Грея» родился из «Вильяма Вильсона» Эдгара По. Та же тема добра и зла в виде двойников. Э.По первый решил эту проблему таким образом: двойники. — Делать нечего: заставил-таки Олеша меня снять с книжной полки порядком запылившийся том Эдгара По... — То, что Добро и Зло — двойники-братья, не могущие существовать друг без друга, известно давно; а оказывается, Эдгар По об этом чуть ли не первый заговорил. Спасибо, Олеша, просветил; хоть какой-то толк от чтения вас есть*). *) С удивлением обнаружил, когда начал читать вступительную статью к БВЛ-скому тому Э.По некоего Г.Злобина, фразу о Уайльде, «Вильяме Вильсоне» и т.д., чуть ли не буквально
Олёша возмущённо пишет о Левине: «Если он умён, философ, видит зло общества, то почему же он не с революционерами, не с Чернышевским?» — Мсье Олеша, вы круглый дурак. Ваш посыл пошл. — Вам даже не приходит в голову возможный ответ: именно потому, что толстовский Левин умён и т.д., он не с революционерами; и уж он никак не может быть с Чернышевским, которого Лев Толстой называл «клоповоняющим господином». В «Обломове» изображена женщина, у которой утомлённый своим безумием герой (а лень и бездеятельность Обломова вовсе не «национальны», а характеризуют его именно как душевно больного, каким, как известно, был и сам автор) ищет успокоения... — Тонкое наблюдение, не лишённое, возможно, основания. Хотя дилетанту лезть в психиатрию всё-таки не следует — есть опасность вляпаться в поверхностность. Однако если принять такую точку зрения (т.е. что Обломов — всего лишь душевно больной), великий и поэтически трагичный роман страшно сужается; из общественно значительной сферы он перетекает в узко-личностную — правда, не лишённую философского значения размышлений о хрупкости человеческого бытия. — Лет десять назад я разговаривал с одним практикующим психиатром, который объявил сумасшедшими и Пушкина, и Гоголя, и Толстого, и Лермонтова, и Булгакова, и вообще брякнул, что наличие таланта есть признак склонности к шизофрении. Я, помню, тогда сказал себе, что сей психиатр тоже одержим этой скорбной болезнью: я где-то читал, что первый признак психического отклонения — это когда всех других считаешь сумасшедшими... — Но то, что Гончаров — больной, было для меня новостью. По его ясным текстам, по лучезарному стилю его — непохоже. Наверное, Олеша хлестал водку в своём любимом ресторане «Националь» с каким-нибудь светилой психиатрии того времени и наслушался от него этих бредней. Добавление. Позже я где-то прочёл, что Гончаров под конец жизни страдал слабой манией преследования, обвинял Тургенева в плагиате, в нечистоплотности и т.д. Всё- таки душевной болезнью этот случай в настоящем смысле этого слова назвать нельзя; про такие случаи говорят: «от старости тронулся умом»; но это не сумасшествие. Лучший из дневников — это дневник некоего Пигафетты, секретаря экспедиции Магеллана. — Начитаны вы, Олеша, начитаны, что нам и демонстрируете. Пигафетта какой-то, господи... О Г.Уэллсе: «В «Похищенной бацилле» он изображает анархиста, который похищает в лаборатории бациллу холеры, чтобы заразить весь Лондон». — Я уже упоминал о каком-то романе, упоминаемым Горьким в «Климе Самгине»: студент, который отравил Москву чумой... Множество американских блок-бастеров на этот же сюжет. А оказывается, придумал этот сюжет Герберт Уэллс. Самое трудное, что даётся только выдающимся писателям — это именно реакция действующих лиц на происшедшее страшное или необычайное событие. — Да; замечательны реакции у Горького и Достоевского. Пудель, по утверждению Брэма, предпочитает обществу собак общество людей. — Мне кажется, в иных ситуациях я бы мог понять человека, который обществу людей предпочитает общество собак... совпадающую с фразой Олеши. Кто у кого стащил эту мысль — Злобин у Олеши или Олеша у Злобина? Такие текстуальные повторения случайными совпадениями быть не могут. — М-да, литературный процесс, однако...
Посмотрел на часы Спасской башни. Кажется, что кто-то плывёт в лодке, взмахивая голубыми вёслами. — Нет-с, дорогой мэтр, эта метафора ваша фальшива, неверна по сути, никуда не годна. При чём тут лодка, вёсла какие-то голубые? Здесь либо безвкусие и непременное литераторское желание щегольнуть «свежим взглядом», либо... Пить меньше надо. Тогда «голубые вёсла» мерещиться не будут. ...галоши... в летнем пальто... — А вот это хорошо. Детали верно отобраны: в тридцатые годы люди ходили в галошах и в летних пальто (это дошло до пятидесятых годов, и я помню: и я сам ходил в галошах, и у родителей моих были летние пальто; их иногда называли «пыльниками». Кстати, в этих летних пальто был стиль, шик, сегодня уже непонятный). Олеша невежда, не знал географии: он удивляется, как это Маяковский был в Мексике и не видел Южный Крест! О женщинах: она сновидение, она была «завтра», она была «наверное», она была «сейчас, сейчас, подожди, сейчас...» — Едва ли не единственное месте в книге, где Олеша выказывает себя по-писательски наблюдательным и поэтичным. «В кармане у меня несколько сотен...» — Сколько получал в тридцатые годы квалифицированный рабочий за месяц, вкалывавший за станком 6 дней в неделю по 9 часов? Рублей 100? Итак, прочёл я книгу, восторгавшую меня 40 лет назад. И в душе — недоумение, горечь и чуть ли не гнев... Вертится в голове фраза о кривом зеркале, об искажении ценностей... Нет, на даются точные слова, чтобы описать мою неудовлетворённость от этого чтения. Может быть, удастся пояснить на примере? Вот он, пример. Знаменитый роман Олеши «Зависть». Написан в конце 20-х — начале 30-х годов. Знаменита его первая фраза, вызвавшая восторг тогдашних советских критиков: «Он пел по утрам в сортире». «Какое мощное начало!» — писал какой-то генерал от критики, кажется, Шкловский. Я, молодой, когда прочёл этот роман (лет 30 назад), принял на веру, что это начало — гениальное и т.д. Хотя в глубине души... ничего не чувствовал от этой «гениальной» фразы. Как-то коробило... Ну да ладно. Итак, «он пел по утрам в сортире». Задана эстетическая планка. Стилистический изыск, соответствующий поющему герою — негодяю, кажется (сейчас уже не помню). Англичанин Гилберт К.Честертон. Приблизительно в то же время, на другом краю земли, в Англии, пишет роман «Человек вживую» («Manalive», по-английски; у нас переведён как «Жив-человек»: странновато немного, неказисто). Вот первая фраза этого романа: «Буйный ветер поднялся на западе, словно волна неизъяснимого счастья, и понёсся к востоку над Англией, распространяя прохладные ароматы лесов и пьяное дыхание моря». Есть разница, господа? Не мощное ли начало?! Выбор мной Честертона случаен — взята первая книга с полки, подвернувшаяся под руку. Давайте возьмём русского. Вот, Ходасевич, «Жизнь Василия Травникова», начинается так: «Лейб-гвардии поручик Григорий Иванович Травников немало был опечален тем, что ему не пришлось съездить в Пензу на свадьбу старшего своего брата». Согласен, не мощно, — но тепло, по- человечески, весьма информативно, и атмосфера задана, есть первый кирпичик, на котором хорошо строится сюжет. Ладно. Ещё пример. Горький, «Жизнь Клима Самгина»: «Иван Акимович Самгин любил оригинальное; поэтому, когда жена родила второго сына, Самгин, сидя у постели роженицы, стал убеждать её: «Знаешь что, Вера, дадим ему какое-нибудь редкое имя?
Надоели эти бесчисленные Иваны, Василии… А?» Вот — подлинно «мощное» начало! Ёмкое, чётко портретное (речь идёт о внутреннем портрете, разумеется), культурное, символически значимое и проч. И что по сравнению с этими началами начало Олеши с его сортирным пением? Все возможные возражения учённых литературоведению литературных профессоров я могу представить, не первый день живу на свете... Но факт есть факт: начало — никудышнее, вонючее, заданно-ангажированное. Олеша — это ложь, лицемерие, сбитый фокус, слабая художественность. Это не Большой Стиль. В целом — заурядность. Одним словом, Олеша, «типичный представитель» советской литературы, при всей его яркости и знаменитости, стал для меня совершенно неинтересен. Загадки, тайны творческой, обаяния в нём — для меня — нет. Пустота. Ощущение глубокой, замшелой провинциальности. В книгу бесед с «великими тенями» он попал по своеобразному недоразумению: я считал его, по юношеским впечатлением, «великой тенью», а жизнь показала, что он таковой не является. Но выкидывать из книги я его не стал. Беседа с ним тоже отчасти поучительна: произошло срывание «покрова величия», и обнаружилась фальшь литературного ловкача и блюдолиза. Попутно читая Эдгара По В предисловии Г.Злобина к книге Э.По из БВЛ цитируется замечательный пассаж Э.По из какой-то его теоретической статьи: «Стихотворение противоположно научному трактату тем, что ставит своей непосредственной целью удовольствие, а не истину, и противоположно роману тем, что ставит своей целью неопределённое удовольствие вместо определённого, и является стихотворением лишь постольку, поскольку этой цели достигает; образы романа воспринимаются с определёнными чувствами, тогда как поэзия — с неопределёнными, для чего совершенно необходима музыка, ибо постижение сладостных звуков — наиболее неопределённая наша способность. Музыка в соединении с идеей, доставляющей удовольствие, есть поэзия, музыка без идеи — это просто музыка, идея без музыки, в силу её определённости — это проза». — Написано в 1831 году 22-летним начинающим литератором, а сколько верного и тонкого уловлено им, когда говорится о сущности поэтического! При всей, казалось бы, зыбкости применённого им термина — «неопределённое удовольствие» — именно в этих двух словах присутствует очень верно отмеченное качество настоящего стиха. Графоманы этого замечания никогда не поймут. И к этому: на днях в Нижнем буфете ЦДЛ я оказался за одним столом со знаменитым нашим поэтом, классиком В.И.Фирсовым. Когда разговор как-то свернул на поэзию, мэтр обронил: «Проза есть высшая ступень поэзии», или как-то так. На мой взгляд, очень глубокое и верное суждение. Настоящих прозаиков, как и настоящих поэтов, всегда единицы. Прозаик — это обязательно поэзия. Это, кстати, мало кем сегодня понимается. Пишущих — море, писателей среди них — единицы. Во все времена. Писатели — солисты; пишущие — толпа; в лучшем случае — литературная массовка. Начало XIX-го века — это начало обуржуазивания американского общества, о борьбе с чем мечтал Э.По (в трактовке Г.Злобина). Сейчас в России — стремительный процесс вторичного обуржуазивания российского общества. Лучшие умы Америки — По, Торо, Эмерсон — призывали тогда одуматься американцев; впустую. Сейчас, спустя почти 200 лет, никто (за исключением единиц) в России по-настоящему, нелукаво, образумиться не зовёт, не протестует против денег как главного и единственного мерила всех ценностей. Количество денег заменило качество морали. Поэт К.Бальмонт знал, чтό
писал, когда писал: «Общество состоит из искателей доллара и учредителей деловых предприятий, и умственная грубость и художественная тупость — господствующий факт». Писано прямо о нас сегодняшних, гражданах РФ образца 2007-го года. Любопытна запись Эмерсона в своём дневнике, что торговля, деньги, пар, железные дороги опасны для природы и человека. Порядочные, нравственные люди («праведники», по терминологии Эмерсона) «...настолько чужды этой тирании, что окружающие принимают их за безумцев, относятся к ним, как к душевнобольным». В России сегодня точно такое же отношение к людям, для которых деньги — отнюдь не главное. Глава 8 БЛАЖЕННЫЙ АВГУСТИН «Исповедь», М., Renaissanse, 1991 К «Исповеди» бл.Августина я подбирался давно, — наверное, с конца 60-х, когда хаотически болтался в воде возле берега Философского океана, совершенно не умея плавать, очень смутно представляя себе, куда плыть, и, главное, как плыть. В период моей каждодневной беготни по букинистическим магазинам Москвы «Исповедь» бл.Августина попалась мне; я начал было её читать, но сразу бросил, потому что не понял ни слова и не получил ответа от небес, распростёртым над Философским океаном, зачем мне нужен Августин с его исповедью. Страдая от неизбывного студенческого безденежья, я немедленно отнёс Августина обратно в магазин (как сейчас помню: в Камергерском переулке). Но на «Исповедь» я наталкивался постоянно в течение всех своих тридцати или сорока лет серьёзного чтения. С годами стало проясняться, что «Исповедь», если хочешь серьёзно понять Материк Культуры, никак не обойти. Надо покинуть берег и углубиться в дебри; но для этого надо сначала к берегу пристать. А в поисках удобной гавани на пути вставали рифы под названием «Исповедь» бл.Августина. Хочешь не хочешь, надо было через них пробиваться. И вот — спустя сорок лет чтение «Исповеди», наконец, состоялось... Из предисловия А.Столярова: «Патристика есть внутренне цельное культурное явление <… …> На долю отцов церкви выпала великая задача — синтезировать культурное богатство античного мира с новым мироощущением». — К вопросу о русскости. К сожалению, довольно распространено в кругах русской современной патриотики мнение, что русская культура настолько богата и самодостаточна, что Европа с её колоссальным культурным наследием нам не то что не указ, а вообще не нужна русской культуре и чуть ли не враждебна ей. Как ни пытаемся вразумить и я, и другие немного сведущие в европейской культуре люди, например, поэта П.К., отрицающего вообще нужность для русского культурного человека знание европейского культурного контекста, ничего не выходит: П.К. напрочь отметает «всё европейское», а вместе с ним и мировое. А надо понимать, что русская культура без чувствования православного градуса вообще не понятна;
православия без патристики не существовало бы, не выработалось бы; а патристика, в свою очередь, как пишет вот знающий человек А.Столяров, есть корень от корней античности, во-1-х, а во-вторых, корень и латинства с его католичеством, и православия; следовательно, чтобы осознать свою идентичность в православном культурном мире, надо знать существо расхождения православия с католичеством, откуда и пошло культурное «разделение» России с Европой (беру «разделение» в кавычки, ибо оно — мнимое: нет на самом деле культурного разделения — «в глубинах»); и дело вовсе не в filioque, что есть лишь формальный повод раскола восточной и западной церквей. Вот это надо понимать и попросту знать: без знания православных корней — и, следовательно, европейского и мирового культурного богатства — и русской культуры не узнаешь, не почувствуешь. От частого повторения слова «духовность» дух не обогатится и к истине не прорвётся. Истина открывается только обладателю целокупного, мощного, объёмного знания. Сначала наполни понятие «духовность» содержанием, а потом говори о ней. Что такое «русская духовность», не объяснишь, если не знаешь европейской и мировой культуры. Читая самого Августина: Забавы взрослых называются делом, у детей они тоже дело... — Один персонаж моего романа «Тень Титана», плотник, говорит это. Т.е., я додумался до этого сам. Плотник в окончательный вариант романа не вошёл, а эту мысль я всунул в первый выпуск «Эха и Эго». Значит ли это, что я такой же умный, как Августин? Не думаю. Если одна моя мысль совпала с одной мыслью Августина, из этого не следует, что мне можно тягаться со всем Августином. А всё равно приятно. Никто ничего не делает хорошо, если это против его воли, даже если человек делает что-то хорошее. — Вон когда ещё люди это знали! В V-м веке! А коммунисты насильничали. Хотя в учебниках сами писали, что рабский труд потому и был неэффективный, что из-под палки. Жизнь, которой мы живём здесь, имеет своё очарование: в ней есть некое благолепие, соответствующее всей земной красоте. — Не углубляясь в богословские оттенки и тонкости, можно сказать — не без удивления: а ведь по этой-то фразе и можно увидеть: вот, сказал человек истинно верующий, не сомневающийся, что есть жизнь земная и жизнь иная, загробная. Как нам, людям рациональным, не хватает вот такого вот вúдения!.. ...и противоестественные грехи, например, содомский <... ...> Бог создал людей не для такого общения друг с другом. Тут нарушается общение, которое должно быть у нас с Богом, п.ч. природа, которой Он создатель, оскверняется извращённой похотью. — Вот возможный ответ на вопрос, почему вообще даже естественное совокупление, публичное обнажение и проч. является грехом. «Нарушается общение с Богом». Сладость удовлетворения похоти, даже естественной, заставляет — хотя бы на миг оргазма — забыть о Боге! Интересный посыл, до которого я не додумался, когда размышлял осудительно, почему такое сакральное дело, которое ведёт к продолжению рода, христианство объявило грехом. Кстати, не потому ли, что в артистической среде — мимов, скоморохов, певцов, плясунов и проч. — с давних лет был распространён содомский грех, профессия актёра
считалась низкой и т.д.? Есть ли корреляция между склонностью к содомскому греху (гомосексуализм, лесбиянство, скотоложество и т.п.) и призванием артистическим? Наверное, есть. Тогда здесь — необоримое требование физиологии, т.е. самой природы, а не изъян в нравственности. — Тем не менее, даже понимая это, я, напр., не смог бы дружить с гомосексуалистом. Тоже следуя своей природе, которая в меня вложила отвращение к этому изъяну физиологии. Такое же, как, скажем, к мокрице, к сколопендре, к медведке. Как-то в круизе по Средиземному морю меня познакомили с знаменитым певцом Сергеем П.; он путешествовал с мужем; по ситуации я был вынужден пожать ему руку — с очень сложным, неприятным чувством... ... хотя Ты и допустил ещё, чтобы меня кружило и закружило в этой мгле. — Августин так пишет о суетной и грешной, т.е. полнокровной, человеческой жизни, которую он вёл в молодые годы. Приведенная метафора свидетельствует, что Августин был поэтом. Возможно, не стань он христианским мыслителем, из него получился бы первоклассный писатель и поэт уровня Вергилия или Данте. ...любящие суету и ищущие обмана... — О нас, о нас обо всех это сказано! Точность слова Августина поразительна. Почему с жизненной горечи снимаем мы сладкий плод стенания и плач, вздохи и жалобы? — Августин наблюдателен, как всякий подлинный писатель. Он уловил сладость плача в юдоли горечи, называемой жизнью — это наблюдение роднит его с Достоевским. Прекрасное родится и умирает; рождаясь, оно начинает как бы быть и растёт, чтобы достичь полного расцвета, а, расцветши, стареет и гибнет. Не всегда, правда, доживает до старости, но гибнет всегда. Родившись и стремясь быть, прекрасное, чем скорее растёт, утверждая своё бытие, тем сильнее торопится в небытие: таков предел, положенный Тобою земным вещам, потому что они только часть целого, существующие не одновременно; уходя и сменяя друг друга, они, как актёры, разыгрывают всю цельную пьесу, в которой им даны отдельные роли. То же происходит и с нашей речью, состоящей из звуковых обозначений. Речь не будет целой, если каждое слово, отзвучав в своей роли, не исчезнет, чтобы уступить место другому слову. — Поразительный взгляд на мир. Ни на что не похоже! Учёные, конечно, знают, как определить такое «оживление» вещей, но заметить, что вещи — части целого, существующие не одновременно, и уподобить их актёрам и т.д. — гениальная метафора. И уподобление вещей словам речи — разве это не гениально? Августин пишет далее: отдельные части в совокупности своей образуют этот дольний мир. — Непохожесть ни на что и оригинальность такого воззрения возникает от того, что Августин не принимает в рассмотрение время. Времени нет! Без времени как бы рождается новая цельность. Всё это очень тонкие и сложные вещи. Об этом, думается, мучался в своём Дневнике Лев Толстой, когда подступался к пониманию и понятию времени так и этак, с того и другого бока, приступами, как полководец на несдающуюся крепость. Вот, вещи: например, стило Августина, которым он писал в своём V-м веке от Р.Х., и мой портфель, который стоит у меня за спиной на книжной полке в моём XXI–ом веке. Что между ними может быть общего?! Но уберите время, и окажется, что и стило его, и мой портфель — части целого, потому что они существуют одновременно; без них этот дольний мир был бы другим. — Требуется нешуточное усилие ума, чтобы осознать глубину такого воззрения, важность его для понимания того, чтобы осознать себя: что же такое Я в этом многоцветном, вихревом мире? А умишко слабенький, глубина не больно- то даётся. Проще рукой махнуть да сказать себе: ерунда какая-то, чего там осознавать?
Смертен я, всё одно помру, как и все, как и этот умник Августин; подумаешь, «части целого»... Да и Бога нет! Так об чём разговор?! Далее Августин говорит: наслаждаться целым. — Это уже практический принцип. Как можно наслаждаться целым, части которого существуют не одновременно, разделены веками? В том-то и дело, что в этом разделённом целом — Бог, Который всё соединяет. Цельный и сильный писатель, но атеист, Леонид Сергеев, если прочтёт это, начнёт, пожалуй, ругаться. — Я пишу это, а он присутствует незримо рядом, мой друг — и вечный оппонент, когда речь заходит о Боге и Божественном. Комментарий 1 к комментарию. На днях, сидя в ресторанчике во дворе дома Ростовых с Э.Балашовым и Л.Сергее-вым, мы пили зелёный чай с чабрецом и разговорились о Рерихе, шамбале и прочих любимых Э.В-чем вещах, и он поведал мне, малознающему, что и индусам, учение которых Августин вряд ли знал, тоже было известно, что в некотором состоянии духа и на некоторых уровнях познания тонких миров время как таковое исчезает, и прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно. Ещё в школьные лета, естественно думая о времени, я вывел формулу: понятие «время» придумал гений. В этой формуле, видимо, выразилось всё клубящееся и не поддающееся каким- либо дефинициям связанное со временем, непосильное для структурирования детским умом и душой. Комментарий 2 к комментарию. На днях, пия чай у Леонида Сергеева, я выяснил, что он стал «агрессивным» атеистом после того, как, работая художником где-то возле Сергиева Посада, близко познакомился с местным священством, «с попами», как он выражается. И оказалось, что попы эти — людишки с вполне мирскими интересами, не то что не «чуждые страсти» к деньгам, а по-настоящему одержимые деньгобесием, церковные дела свои превратили в бизнес, делают «бабки» не хуже заправских бизнесменов, не останавливаются перед мошенничеством, обманом и угрозами. Я из своего уже опыта я знаю, что церковники близко стоят с бандитами, принимают от них и деньги, и услуги, и т.п., «духовно окормляют» их, «дружат» с ними — иногда настолько тесно, что и кавычки не нужны... Бандиты, соответственно, «крышуют» их бизнес. Лёня обозлился на этих недостойных «служителей Церкви» — и: — После этого я стал атеистом. История простенькая и распространённая: раз попы плохие, а Бог этому попускает, накажу-ка я Его: перестану в Него верить. Приблизительно так. А что? Лёня знает жизнь, знает людей, стольких повидал, через столько предательств прошёл, столько видел зла, несправедливости, неправедности — что имеет право задаться гневной мыслью: почему Бог, если Он есть, всему этому попускает?! Где же Он?! При всей своей простоте вопрос глубокий. Дюжинные умы, ленивые учители, на этот вопрос отвечают просто: «Пути Господни неисповедимы». Т.е., раз так Бог делает, значит, для чего-то это Ему нужно. И не суйся, не твоего ума дело. Не по Сеньке, мол, шапка. А Лёню такой ответ не устраивает: он знает, что имеет право на шапку по себе; он, чай, не Сенька. За таким ответом прячется много лукавства. А чтобы ответить на вопрос, почему Бог попускает всем тем безобразиям, которые творятся в Его тварном мире, надо не какое-то там «Эхо и Эго» писать, а предпринять настоящее философское исследование о постижимом и непостижимом, листов эдак на 70 — 80...
Надпись моя на полях одиннадцатой главы книги четвёртой: «Бог — это Мечта человека о совершенной целостности, о непо- и недостижимости». — Двенадцатая глава этой книги четвёртой — целый философский трактат о сущности жизни и веры. «Счастливой жизни ищете вы в стране смерти: её там нет. Как может быть счастливая жизнь там, где нет самой жизни?» И далее, о пришествии и воскресении Христа: «Сюда спустилась сама Жизнь наша и унесла смерть нашу и поразила её избытком жизни своей». — «Страною смерти» называет Августин нашу жизнь без Бога; а «Жизнью» называет Христа. — «Если ты говоришь что-то, горя огнём любви, значит, говоришь ты от Духа Святого». — Любопытно бродить в лабиринтах этих поэтических метафор, созданных в V веке н.э., т.е. более 1500 лет назад. Всё, что писано до Рождества Христова, в античности, имеет какой-то привкус «ненашести». Там, в древности, всё ещё нам чуждо и по-настоящему не понятно. Другая система ценностей. Не зря говорят: «до нашей эры». И «нашу эру» не зря называют «нашей», потому что она нам в основном понятна. Здесь мы — дома. В целом здесь — уже наша система ценностей. Здесь, начиная с Евангелия, т.е. с I — II вв., царит уже наша психология. Я говорю о Западе. Восток, т.е. Китай и Индия, такого великого, решительного, кардинального переворота эр не пережили; поэтому так различаются психологии западного и восточного человека. Психология восточного человека — Китайца и Индуса — это психология человека, имеющего неизменённые, т.е. вечные, корни; психология западного человека — психология христианская и магометанская, т.е. психология нового, изменённого Евангелием и Кораном, человека. Становится понятной ненависть первых христиан к язычникам: они были врагами. Это сейчас время сгладило различия. — Сбился. Дополнение. Дотошные читатели могут усмехнуться и ткнуть пальцем: магометанство — религия западного человека?! Ислам — ведь это Восток! Но ведь ислам возник на территориях, непосредственно примыкающих к Западу и во всяком случае лежащих к западу от территорий, где царил и сейчас царит неизменный буддизм, то есть корень Востока. В определённом — хотя бы географическом — смысле, ислам — это мост, связующий христианство и буддизм. …завертеть ветром всякого учения. — Вот уж кого «завертело ветром всякого учения», так это нас, бедолаг советских времён. Сколько невозвратимого времени моей единственной и неповторимой жизни ушло на зубрёж тупого марксизма-ленинизма, этого «научного» коммунизма, будь он проклят! Этой «истории КПСС», с идиотскими приёмами запоминания дат съездов, когда к номеру съезда надо было прибавить 19, и получишь год его проведения — напр., 17-й съезд был в 1936 г., а 18-й — в 37-м; или как-то так. В результате напрочь отбито у большинства чувство реальности, вкус к общественному, к идеальному, невообразимая путаница в мозгах, отвращение к мышлению, недоверие к мысли! Нет, здесь уже не «ветер учения», здесь — неподвижная глыба; образ, так любимый основателем ленинизма, что он даже тончайшего Толстого назвал «глыбой». Господи, как же я не уважаю этот советский коммунизм, это стойло, эту конюшню агрессивного усреднения и упростительства, где в духовном смысле ко мне относились как к скотине, где вечно на пороге маячила фигура секретаря парткома с кнутом в руке! Какая-то пошлая, полуграмотная баба по имени Надька Крупская предписала, чтό мне можно читать и чего нельзя! М.б., у меня жизнь по-другому сложилась бы, если бы в 1967 году в Ленинской библиотеке мне вынесли бы из книгохранилища заказанного мной Шопенгауэра, его «Мир как воля и представление», его «Афоризмы житейской мудрости»! Нет, белая от страха библиотекарша злобно сказала мне, вглядываясь в какой-то особенный иероглиф, которым был перечёркнут мой бланк заказа: «Вы заказали то, что нельзя заказывать». Оцените, читатель, всю гнусность этой формулировки: нельзя
заказывать! И после этого коммунисты, эти мандарины ограниченности и тупости, что-то говорят о свободе, о гордом звучании Человека! Сколько времени жизни и сил ушло на угождение этим лукавым, циничным служителям Красного Культа... Мне лестно было извинять себя и обвинять что-то другое, что было со мной и в то же время мною не было. — Как это знакомо и случается постоянно с каждым из нас! …убивал свои превосходные дарования слепым и пагубным пристрастием к пустым забавам. — Сколько погибло и продолжает гибнуть неглупых людей, особенно детей и вообще молодых, из-за пристрастия «к пустым забавам»! Вот она, одна из главных, пожалуй, задач воспитания: ввинтить в душу воспитуемого чувство отвращения к пустоте души и занятий. Что получится из здоровенного шестнадцатилетнего дубины, которого я вижу всякий раз, когда прохожу летним днём по Новому Арбату; их несколько человек, этих великовозрастных младенцев, которые прямо на тротуаре устроили себе нечто вроде стадиона по скейтбордингу, или как это у них называется: на досках с роликами они часами тренируются, прыгая на них, вертя их ногами в воздухе, вспрыгивая на бордюры, перескакивая через каменно-железные примитивные препятствия и т.п. Часами! Иду на работу в час дня — они «тренируются»; иду с работы в четыре или в пять — они всё ещё носятся — с задумчиво-тупыми мордами, с видом, будто занимаются Бог знает каким важным делом. Ладно, было бы им по 12 лет — а то ведь 15–16-летние верзилы! В этом их жизнь. — И так было во все века. Избегают этого лишь единицы, которые и добиваются успеха в жизни благодаря тому, что их душа наполнена созиданием, а не пустотой. …выжечь гниль в душе. — О, это даётся далеко не каждому! Надо иметь соответствующую конституцию души. Если виновник этому дьявол, то откуда сам дьявол? Если же и сам он, по извращенной воле своей, из доброго ангела превратился в дьявола, то откуда в нем эта злая воля, сделавшая его дьяволом, когда он, ангел совершенный, создан был благим Создателем? — Вопросы, между прочим важнейшие и не разрешённые толком до сих пор. Откуда добро? Откуда зло? Что такое добро? Что такое Ум, откуда он взялся? Мне эти вопросы представляются основополагающими, гораздо более важными для человека, нежели вопрос, с чего начался мир, земля, материя и т.п. Всё плотское, материальное так или иначе, в конце концов, можно объяснить: Первотолчком, Перводвигателем и пр. Но вот Добро откуда? Зло? Откуда Разум? Что такое разум? Ум? Качество человеческого мозга? В чём оно, это качество — по сути, по природе? Откуда оно взялось? Почему одна собака безнадёжно глупа, а другая — умная? Почему есть среди людей дураки, а есть умницы и даже гении? Почему душа больше радуется возврату найденных любимых вещей, чем их постоянному обладанию? — Какое милое, житейски тёплое наблюдение! Ты рабствуешь похоти — и она обращается в привычку; ты не противишься привычке — и она обращается в необходимость. — Замечательный образец древнего бытового философствования.
Долго не знал, любил суету и искал ложь. …В призраках, которые я считал действительностью… — Все в начале жизни так живут. Человеческой душе трудно отрешиться от земного. — А зачем отрешаться-то? Вот здесь — один из камней преткновения в христианстве. Зачем отрешаться от земного, чтобы понять небесное? Я обошел, где мог, чувством своим внешний мир, вглядывался в жизнь, оживляющую мое тело, и в эти самые внешние чувства мои. Оттуда я вступил в тайники моей памяти, в эти просторы, с их многообразием; они чудесным образом наполнены бесчисленными сокровищами. <... ...> Велика она, эта сила памяти, Господи, слишком велика! Это святилище величины беспредельной. Кто исследует его глубины! И, однако, это сила моего ума, она свойственна моей природе, но я сам не могу полностью вместить себя. — Зорко подметил Августин: «я сам не могу полностью вместить себя». — Велика сила памяти; не знаю, Господи, что-то внушающее ужас есть в многообразии ее бесчисленных глубин. И это моя душа, это я сам. Что же я такое, Боже мой? Какова природа моя? Жизнь пёстрая, многообразная, бесконечной неизмеримости! Широки поля моей памяти, её бесчисленные пещеры и ущелья полны неисчислимого, бесчисленного разнообразия: вот образы всяких тел, вот подлинники, с которыми знакомят нас науки, вот какие-то отметины и заметки, оставленные душевными состояниями, — хотя душа их сейчас и не переживает, но они хранятся в памяти, ибо в памяти есть всё, что только было в душе. Я пробегаю и проношусь повсюду, проникаю даже вглубь, насколько могу, — и нигде нет предела; такова сила памяти, такова сила жизни в человеке, живущем для смерти. — Оговорка Августина, невольная (как говорится, «по Фрейду», повинуясь скрытому в подсознании): «...живущем для смерти». Только что говорил о силе жизни в человеке, и вдруг — прорвалось: человек живёт для смерти. И в этом — в том, что «человек живёт для смерти» — тоже христианство, тоже — залог грядущего обессиливания его, потому что человек, хоть и знает, что он наверняка помрёт, но живёт он всё равно не для смерти. И если уж обращаться к памяти, то мы не вспомним в нашем прошедшем, когда бы мы жили для смерти. Мы живём всё равно для — жизни! Каждый свой миг мы живём для жизни, мы живём жизнью! Для смерти жить бессмысленно; это значит — предать Бога, даровавшего нам жизнь. Вот мой ответ спрашивающему: «что делал Бог до сотворения неба и земли?» Я отвечу не так, как, говорят, ответил кто-то, уклоняясь шуткой от настойчивого вопроса: «Приготовлял преисподнюю для тех, кто допытывается о высоком». Одно — понять, другое — осмеять <… …> Я сказал бы: «Я не знаю того, чего не знаю». — Ответ внешне глубокий, а на деле — обычный трюизм. Было бы глубже, если б Августин ответил: «я не знаю, чего не могу знать»; или «я не знаю, чего не должен знать». Позднейшее добавление: А в какой-то момент, в каком-то разговоре (кажется, с Э.Балашовым) подумалось именно словами Августина, и даже дальше: и не только не нужно, но и нельзя тебе этого знать, и поэтому ты этого никогда не узнаешь. Гипотезы строить — строй сколько угодно; а что было на самом деле, знать тебе этого не дано, ибо Бог сказал: «Нельзя! Не лезь! Там — бездна, в которую тебе путь заказан. Фантазируй сколько тебе угодно, а узнать этого я тебе не позволяю». — Что делал Бог до сотворения мира? — А какое тебе, собственно, дело?! Это — до предела примитивизируя — личная жизнь Бога; Божественная Тайна. И надо, чтобы ты жил с сознанием того, что Она есть, и относился с осторожностью к себе и к своей судьбе.
Если же раньше неба и земли вовсе не было времени, зачем спрашивать, что Ты делал тогда. Когда не было времени, не было и «тогда». — Августин, как и Толстой много столетий позже, копался в проблеме времени. Кажется из главы 13 книги одиннадцатой, что он понял физическую суть времени; по Августину, сначала возникло время; но сейчас уже мне это не интересно, не то, что раньше, в молодости, когда я думал над этим до головокружения и силился постичь феномен времени. Я даже записал тогда (в середине 60-х) в Дневнике своём, что первым гением человечества был тот безымянный прачеловек, который придумал само понятие «время». Ну-ка, определи его сам, не заглядывая в словари! Определение трудно сформулировать, когда понятие изобретено — а поди его изобрети! — А вот как Августин говорит о Боге и времени: «Ты не во времени был раньше времён, иначе Ты не был бы раньше всех времён. Ты был раньше всего прошлого на высотах всегда пребывающей вечности, и Ты возвышаешься над всем будущим: оно будет и, придя, пройдёт, «Ты же всегда — тот же, и годы Твои не кончаются» (Пс., 101, 28). Годы Твои не приходят и не уходят, а наши, чтобы прийти им всем, приходят и уходят. Все годы Твои одновременны и недвижны». — Есть логика, есть... Хотя чувствуется человеческое во всех рассуждениях этого святого. Редко ведь слова употребляются в их собственном смысле; в большинстве случаев мы выражаемся неточно, но нас понимают. — Как верно подмечен этот удивительный факт! Широковещательная речь прикрывает обычно нищету человеческого ума; искание речистее открытия, просьба длительнее её удовлетворения, стучащая рука утруждена больше получающей. — Целый каскад зорчайших наблюдений самой сути вещей. Ночь — мать грешников. — Отлично сказано! Именно — не покров, а — мать! Темнота, темень рождает мысль о грехе и даже о преступлении. Если хочешь прийти к жизни, то соблюдай заповеди, удали от себя горечь злобы и распутство, не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, — дабы показалась «сухая земля» и произрастила бы уважение к отцу и матери и любовь к ближнему. — Замечательно и глубоко. Уважение к отцу и матери и любовь к ближнему — в этом, по Августину, смысл жизни. Преодолеть препоны и все искусы, чтобы обрести уважение к своим родителям и любовь к ближнему... И просто, и — хорошо. Хорошо! На этом я заканчиваю изложение своей беседы с блаженным Августином. Здесь — примерно шестая часть всего объёма её текста, составившего несколько десятков страниц моей записной книжки. Книга Августина, конечно, сегодня уже не для широкого чтения. Вот любопытное наблюдение: ничего такого особенно сложного для понимания я в ней сегодня не встретил; напротив, книга написана живым, «сниженным» в сторону просторечия языком; казалось бы, читай, пожалуйста, набирайся мудрости... Но я рассказал выше читателю, что, когда я в первый раз принялся за чтение её — в возрасте приблизительно 20 лет — я ничего не понял. Не понял я не сложности выражений, которой в «Исповеди» нет, а — содержания: зачем это? «Исповедь» словно оттолкнула меня: «я — не твоё! Я не нужна тебе! Иди, читай другое!» Потому я ничего и не понял. Мне понадобилось сорок лет непрерывного спрашивания себя: «Что есмь аз?» и в поисках ответа копаться в пыли веков, пока я смог подступиться к «Исповеди» как к живому. «Исповедь» мне открылась;
но, скажем, другие писания Августина — «О граде Божьем», «Против манихеев» и проч. (всего у него сочинений несколько сотен, наберётся на двадцать или тридцать полновесных томов) мне остались неинтересны, и читать их я уже вряд ли буду. А «Исповедь» — это, собственно, не столько исповедь (настоящая исповедь — всегда тайна для всех остальных), сколько автобиография, написанная Августином как история своего духовного прозрения, роста и становления в Духе. Вопрос «Что есмь Аз?» — великий вопрос. От него началась и на нём построена Культура. Огонь в своём пути от пламешка, вспыхнувшего от самодельного трута, до бушующей энергии в двигателе межпланетной ракеты, примитивная хижина с плетёной из прутьев и покрытой травой крышей, превратившаяся в палаццо и небоскрёбы, оборудованные кондиционерами, тёплая шкура на плечах, принявшая обличье сложно составленных кусков шелестящих и переливающихся на свету тканей в стиле «от кутюр» — это не Культура, это Цивилизация. А вот если спросишь себя с неожиданной и неутолимой тоской «Что есмь Аз?», и оглянешься вокруг в поисках ответа, а ответа не находится, и ты принимаешься его искать... И начинается новая жизнь — в Культуре, и ты преобразился, и ты уже другой. «Исповедь» я бы отнёс, в том числе, и к художественной литературе. Там много литературных, даже романных, линий. Его отношения, например, с матерью — отдельный сюжет в мировой литературе, не получивший в ней, кстати, должного развития. Поразителен пассаж, когда он рассказывает, как его мать, уже христианка, предостерегает его от связей с замужними женщинами. Мне стыдно было слушаться этих уговоров, признаётся Августин; это теперь я знаю, что это были не её уговоры, а Твои; а тогда «Ты через неё обращался ко мне, и в ней презрел я Тебя» (II, 3). Какая замечательная, мощная метафора: твоя Мать — это голос Бога, обращённый к тебе. Эх, если б в детстве и в зелёной юности знать и понимать это... Читая «Примечания» к «Исповеди бл.Августина», сделанные Марией Ефимовной Сергеенко Со временем — за сорок-то лет практически непрерывного чтения! — я приучился, наконец, читать примечания. По современному книгоиздательскому канону примечания составителей или комментаторов помещаются в конце книги, после авторского текста. Мне этот канон не нравится; его придумали издатели, следуя исключительно своим интересам: чисто технически облегчить себе набор текстов, чем когда помещая комментарии или примечания в постраничных сносках. Но размещение примечаний вне текста, в конце книги, имеет, конечно, громадный психологический изъян: чтобы прояснить непонятное место в тексте, читатель вынужден прерывать чтение и копаться в конечных страницах, выискивая разъяснение. Не все на это способны, иногда делать это просто лень, не хочется прерывать процесс чтения как такового и т.п. Закладками современные книги не снабжаются; опытный читатель такую закладку сам заблаговременно приготовит, а отрок, взявший, м.б., книгу вообще впервые в жизни? Конечно, поленится. Именно так, в течение многих лет чтения, я и поступал с примечаниями: попросту не читал их, и всё. В старых, дореволюционных и отчасти довоенных книгах такие примечания помещались внизу страницы, и читать их было очень удобно. Лет двадцать назад, когда я впервые «залез» в примечания, которые, как правило, печатаются очень мелким шрифтом, словно намеренно отталкивая читателя: мол, не обязательно читать — я был поражён, насколько богаче после чтения таких примечаний становится текст автора! С тех пор я примечания читаю обязательно. Мне открылось несметное богатство человеческой эрудиции и знаний, и автор предстаёт зачастую после чтения примечаний совсем другим.
Классическим примером культурного комментария стали для меня примечания В.Сукача к книге произведений В.В.Розанова «Розанов о себе и жизни своей». Эти примечания имеют самостоятельную культурно-литературную ценность и вводят в «мир В.Розанова» на культурном уровне, полностью отвечающем уровню культуры самого Розанова. Подобного же качества комментарии подготовлены В.Сукачем к изданным им «Уединённому» и «Смертному» в издательстве «Русский путь». В Сукач первым (насколько мне известно) ввёл в свои комментарии подлинный know-how, который, вообще говоря, надо бы ему запатентовать: он в комментариях приводит иллюстративный материал — фотопортреты личностей, о которых идёт речь в текстах Розанова. Богатейший культурный материал предлагается читателю в комментариях к «Исповеди», сделанные М.Е Сергеенко. М.Е.Сергеенко, как я постепенно выяснил — в интернете и в других книгах — была одним из ведущих наших специалистов по древности, в частности, по Древнему Риму и по средневековью. Она знала древность блестяще и подробно, словно жила в ней. Читая её примечания к Августину, я будто приближался к нему: вот он — сияющая точка на горизонте; но страница, другая — и Августин приближается, я уже различаю складки его плаща, вижу блеск глаз, серьёзное и пытливое выражение его лица, слышу его голос... Примечания М.Е.Сергеенко к «Исповеди» имеют самостоятельный характер самостоятельного произведения. Бл.Августин был неизменно убеждён в высоком достоинстве человека и в том, что его жизнь от Бога. Поэтому он никогда не терял надежды на спасение человека, при всей греховности человека. — Великие люди — это своеобразные слепцы: они полагают, что все видят мир так же, как они, и не учитывают психологию низменного человека, негодяя. Негодяя, преступника не переделаешь и не спасёшь, даже чудом. У меня на этот счёт никаких заблуждений нет. Я уже писал где-то, что прекраснодушие великих гуманистов может быть очень опасно. Негодяя, преступившего закон и убившего человека, надо уничтожать. Убившего негодяя или бандита, — скажем, в порядке самозащиты — следует наградить, как героя: он очистил общество от грязи, защитил и общество, не только себя. Негодяйство записано в генах; как их можно переделать?! Предвижу возражения: а как быть с добровольными «санитарами», убивающими, например, проституток? Ответ: проститутки — не убийцы, а падшие создания, которые, вообще говоря, горя в жизнь не вносят. Кроме того, эти «санитары» — как правило, люди, психически свихнувшиеся на своих комплексах неполноценности. Таких надо тоже уничтожать. Что-то не видать «маньяков», которые убивали бы исключительно сильных бандюков; нет, они убивают беззащитных грешниц. Ладно-ладно, замолкаю: юриспруденция — не моя стезя... Сенека считал, что между играми детей и занятиями взрослых нет, по существу, разницы. — Об этом уже писано мной (см. выше). Я, оказывается, не только с Августином мыслью совпал, но и с Сенекой. М.Е.Сергеенко. Жизнь Древнего Рима. М.-Л., 1964. — Надо бы найти эту книжку. М.Е.Сергеенко, кажется, знающий и неравнодушный, глубокий знаток (кажется, это женщина). Позднейшее добавление. Книгу я нашёл — переизданную уже в наше новое время. Поразительно интересная книга! О ней тоже пойдёт речь в этой главе (см.ниже). Пенула — толстый тёмного цвета грубый плащ: одежда школьного учителя. (Фреска из Помпей, надгробие из музея в Трире). — А я вот был в Трире, но не знал
даже, остолоп, что там есть музей древностей. Возле музея какого-то Карла Маркса был (напротив марксова музея, буквально дверь в дверь, бордель «Весёлые пираньи» с девками и порнофильмами, туда-то я и мои спутники-бизнесмены, подвыпившие, и направлялись, когда случайно наткнулись на музей Маркса; то-то хохоту было! При коммунистах за такое лет на десять посадили бы!), а про действительно интересный и нужный мне музей древностей даже не знал. А теперь уж я в Трир вряд ли попаду... Хорошо хоть, что мимо древних городских врат не прошёл, знаменитых Porta Nigra («Чёрные врата») (4-й век); даже фотография моя на их фоне есть. А вот на остатках амфитеатра 1-го века не был, и в термах Диоклетиана не был. Ай-яй-яй! Бл.Августин называет Писание «голосом облаков». — Я ж говорю: поэт! И поэт мощный. Каков образ, а?! Umbra — тень; adumbrare — обезьянничанье. По Платону, всё неизбежно тянется подражать Богу. Дьявол подражает Богу, как подражает человеку обезьяна. — Беглая фразочка Августина вызывает в памяти М.Е.Сергеенко положение Платона. — Вот он, комментарий истинно образованного и неравнодушного знатока, подлинного учёного. Следует сказать, что я мало встречал таких дельных комментариев, как комментарий М.Е.Сергеенко к «Исповеди» Августина. С таким же интересом, помню, я читал в высшей степени дельные комментарии В.Сукача к текстам В.В.Розанова в книге «О себе и жизни своей» и комментарии того же В.Сукача к изданному им «Уединённому» и «Смертному». Комментарии такого рода следует по художественной их ценности приравнивать к оригинальным текстам. Впрочем, об этом я уже говорил в преамбуле. Блаженному Иерониму после чтения классиков стиль пророков показался грубым и противным. — А есть ли сейчас люди, способные прийти к такому заключению? Да и нужно ли оно? Подумаешь, какая разница: стиль Цицерона и Цезаря по сравнению со стилем ветхозаветных пророков изыскан и изящен, но нам-то что с того? Как говорится, нам бы ваши заботы. Другие времена, другие ветры... А вот М.Е.Сергеенко находит нужным прокомментировать это место. Значит, кому- то этот оттенок до сих пор нужен и важен. Обычная метафора у христианских писателей первых веков — обозначать всякий соблазн «птичьим клеем». — А что? Хорошая метафора... И опять, в сотый раз восхищаюсь уровнем эрудиции М.Е.Сергеенко: ведь про этот «птичий клей» нужно было знать!.. Солнце и луна играли важную роль в учении манихеев. Это были небесные корабли, доставлявшие в царство света божественные частицы, освободившиеся из плена материи. — Как богат мир человеческих воззрений! Так человек шёл к истине — наощупь, догадками, фантазиями: микронными шажками. И так и не пришёл до сих пор, так и блукает в мире догадок и фантазий. Св.Иероним в письме к некоему Дамазу: «Пищей демонам служат стихи поэтов, мирская мудрость, пышные речи риторов». — Всё то, что глубоко украшает жизнь человека, всё то, что придаёт ей пряный сок, есть пища демонов... Страшное дело — святость непогрешимая! Манихеи делили царство мрака на пять областей или пещер: была пещера Мрака, Дыма, Бурного Ветра, Разрушительного Огня, Вредной Воды. — Прекрасные поэтические метафоры, поднимающиеся до образов. Искусство есть тоже инструмент познания.
Бога надо искать, утверждает бл.Августин, в самой глубине своего сердца: Бог выше самого высокого в человеке, но Он присутствует в сердце даже грешника. — Есть, однако, грешник и грешник... Еврипид: «услада для смертных в бедствиях, стенаниях и потоках слёз. Они облегчают скорбь и разрешают великую сердечную муку». — Современная наука установила, что плакать необходимо человеку: со слезами из организма выводятся яды, образующиеся в результате стрессов, которыми так богата наша жизнь. А древние это знали без всякой нашей позитивистской науки. Такова ли трансцендентность Бога, чтобы ему безразличны были наши страдания, и нам нечего ожидать от Него помощи и утешения в горе? Бл. Августин никогда не сомневался в том, что Провидение внимательно к людям и заботится о них. — Трогательный пассаж, где выявляет себя редкий в учёных комментариях личный элемент: по первой фразе понятно, что М.Е.Сергеенко — верующий человек и за доводами Августина следит не равнодушно, как учёный-исследователь, а с пристрастием. Пифагор: символ Вселенной — число 10; оно складывается из первых четырёх чисел — 1+2+3+4 («пифагорейская тетрада»). — Казалось бы, так просто; а есть в этом остроумном и зорком наблюдении какая-то красота. Первородный грех, по бл. Августину, включает: 1) наследственую вину и как следствие её — смертность; 2) беспорядочность и слабость человеческой души, выражающуюся: а) в бессилии воли, неспособной решиться на доброе; б) в незнании Бога и добра; в) в активном стремлении к злу. Мысли эти коренились в собственном опыте и самонаблюдении — «умирали в Адаме» (1 Кор., 15, 22). — Чтобы сделать такой насыщенный комментарий, мало одной учёности. Надо хотеть такой комментарий сделать, т.е. болеть за дело. Стих, на который ссылается М.Е.Сергеенко, таков: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут». Бл. Августин говорит о геометрии и арифметике как о науках, подтверждающих существование незыблемой истины: они как бы открывают дверь в духовный мир. — И в арифметике, и особенно в геометрии есть особенная, тончайшая красота, и дело не только в логике, т.е. красоте внутренней, но и во внешнем, т.е. в особом изяществе геометрических построений. Вообще, математика — система наук изящных как снаружи, так и изнутри. Это внутренне и внешне изысканный мир. Она несёт на себе печать божественного, космического, воистину надчеловеческого, внечеловеческого. Математика — это воплощённая трансцендентность. Древние писали острой палочкой (стилем) на дощечках, покрытым слоем воска. — Об этом в наше время говорилось чуть ли не в учебниках пятого класса, а всё равно воспринимается свеже, интересно. Во всяком подверженном изменению существе смерть есть не что иное, как изменение, ибо уничтожает в нём то, что было <... ...> «Молодость», по Августину — возраст от 15 до 30. — Всякому пищущему мемуары эта деталь может быть интересна и употреблена. «Сердце» в смысле библейском — место правильных и глубоких мыслей, место, где человек видит истину и к ней прилепляется. Это близко к пониманию Паскаля: и
для того сердце выше разума, оно видит «начала» и охватывает истину, недоступную разуму. «Ожирел сердцем» (Ис., 6, 9-10): жир, в котором нет ни мускулов, ни нервов, как бы выключен из деятельной жизни. — Интересное замечание; я полез в книгу пророка Исайи, нашёл 6-ую главу и 9 – 10 стихи; в современном переводе не «ожирел сердцем», а «огрубело сердце». В новом переводе утерян культурный аромат; а М.Е.Сергеенко комментирует по какому-то старому переводу, возвращая в культурный оборот интересный штрих о древних воззрениях. — Нет, воистину великое дело — подлинный профессионализм! Толкуя некое тёмное место в тексте Августина, М.Е.Сергеенко вспоминает и Паскаля, и старинный библейский текст. М.Е.СЕРГЕЕНКО, «ЖИЗНЬ ДРЕВНЕГО РИМА» Внимательный читатель обратил, наверное, внимание, что я себе приказал найти книгу М.Е.Сергеенко «Жизнь Древнего Рима». Итак, «Жизнь Древнего Рима» попала мне в руки как бы «попутно». Увлечённый комментариями к старинной-старинной книге, я попал в плен обаяния автора этих комментариев и захотел прочесть собственную книгу комментатора, выдающегося учёного и знатока античности. Я не ошибся: книга о Древнем Риме не обманула моих ожиданий. Я, что называется, погрузился в древнеримскую жизнь. Рим стал мне ближе, яснее и интереснее. В его жизни было много такого, что и сейчас присутствует в жизни наших городов, нашего Мегаполиса. Оправдывается мысль Августина о том, что всё присутствует во времени как в одновременности... ... грохот средневековой военной возни... — Замечательная метафора! Перл! Учёный выражается художественно и этой художественной выражает суть явления, им описываемого. Редко такое встретишь в наших учёных трактатах. Уже к началу Второй Пунической войны в Риме появились многоэтажные дома. Бык, убежав с рынка, взобрался по лестнице на третий этаж; это сочли зловещим предзнаменованием. — Замечательная деталь. Здесь любопытно всё. Во-1-х, многоэтажные дома — в Древнем Риме! С лестницами межэтажными! Непривычно как-то думать, что древние римляне жили в квартирах! Во-2-х, какие же были там лестницы, если по ним могли бегать быки! Представим, что в нашей панельно-блочной многоэтажке где-нибудь в Чертаново или Дегунино взобралась на площадку третьего этажа корова! Непредставимо... А в Древнем Риме бык, который крупнее коровы вдвое, взобрался. Нет, такие книжки надо читать. Вон сколько всего из них узнать можно. Сговорились держать цену, словно продавцы масла... Некто Мамурра требует, чтобы ему показали красавцев-рабов, которых прячут от глаз толпы, предназначая их для избранных покупателей... — Нет ничего нового под луной, господа... Сенека в молодости обычно начинал Новый год с купания в ледяной воде пруда. — Я ж говорю: нет ничего нового на этом свете. В истории действуют не только те силы, которые можно определить числом и мерой: невесомые и неисчисляемые оказываются не менее действенными и мощными. Одной из таких сил является гордое сознание своего значения; иногда его испытывает целый народ, иногда отдельные его классы. При Августе ремесленники, мелкие торговцы, отпущенники — «вчерашние рабы» — эти ничтожные существа, оказываются вдруг рядом с аристократией! Они имеют право надеть ту самую тогу, которую носят консулы и т.д. — Император Август сознательно пошёл на это, потому что не доверял потомственной аристократии, привыкшей к власти; Ленин собезьянничал
и объявил, что «кухарки могут управлять государством». Поистине, неразрывна цепь времён, и всё сегодняшнее уже было изобретено в древности. «...медлительная помощь закона...» — Это замечательное, художественное выражение Тацита (Анн., VI, 11), но М.Е.Сергеенко чувствует и ценит художественную метафору и повторяет Тацита с удовольствием. Император Клавдий освободил римского гражданина от обязанности вступать в брак. — Как интересно! Значит, до Клавдия каждый римский гражданин был обязан жениться! Женщина, родившая четверых детей, освобождалась от всякой опеки. И т.д. Вот как вершилась демографическая политика в древности. В Древнем Риме были ещё «сверлильщики». Это отнюдь не особые специалисты, а «водяные воры», которые сговорившись с кем-либо из частных лиц, не имевших право на получение воды, просверливали водопроводные трубы (в Др.Риме они были из свинца), облегчая таким образом кражу воды для заинтересованных лиц. — Жизнь! Украина не первая, кто придумал кражу из трудопроводов... В Риме на душу населения приходилось в среднем ежедневно от 600 до 900 л воды (в 1900 году потребление воды одним человеком в Петербурге исчислялось в 200 л). — Сейчас, в начале века, в Москве норма ежесуточного душевого потребления воды составляет 320 л, и это считается расточительным. Немцы потребляют 130 л... В Древнем Риме на кровати не только спали, но и обедали, и читали, и писали. — Т.е., средоточием жизни в Риме была кровать... Сенека в одну из своих злых минут (у него бывали и такие, и тогда мир казался ему скопищем одних пороков), вспомнив Аристотеля, назвал женщину «существом диким и лишённым разума». — Да разве один Сенека в этом был грешен? — Но меня в этой фразе зацепило другое, а именно: глубина знания М.Е.Сергеенкой древности, древней литературы; она совершенно свободно обращается с источниками; чувствуется, что здесь она — у себя; впечатление такое, что о древности и древних она знает всё. ...древняя богиня Матерь Матута — богиня рассвета и рождения… — Опять демонстрация великолепной эрудиции. О второстепенных богах древности знают единицы, и то не все и не всё. Кстати, в интернете, например, я не смог найти, кто такой Мом; и только случайно в каком-то комментарии узнал, что Мом — у древних греков бог смеха. А теперь вот — Матерь Матута, о которой я узнал впервые. Меня могут спросить: ну и что? На чёрт она тебе сдалась? Да, конечно, отвечаю я, вроде и не нужна вовсе, а всё-таки что-то расширяется в моей жизни, когда я узнаю, что у римлян не розовоперстая Эос, юная девушка-заря, а зрелая Матерь Матута освящала собой начинающийся день и начинающуюся жизнь... В этом что-то есть. Мне порой кажется, что в области культуры, особенно для писателя, бесполезных знаний не бывает. На этом я заканчиваю затянувшуюся беседу с Августином и с М.Е.Сергеенко. Передо мной, за чтением их, раскрылся полнокровный мир европейской Культуры в её становлении. Конечно, я задел самый краешек этого мира. Но — задел-таки! Для меня прояснилось, что духовные основы нашего нынешнего существования стали закладываться ещё в глубокой древности, что духовная культура творилась на Западе со всем напряжением духовных и физических сил.
Поэтому не стоит смотреть на Запад пренебрежительно. Наша духовность началась, в том числе, и оттуда. Христианство, оплодотворившее Россию, пришло к нам не с Востока и не с Юга — оно плод Запада. Читая «Исповедь» бл.Августина, я почувствовал это. Рассуждать в этой книжке о деградации Запада было бы лишним. Причины его нынешнего культурного и духовного ничтожества слишком сложны, слишком требуют усилий не одного «филозофа» вроде меня, слабого дилетанта, а соединённых усилий неравнодушных и, следовательно, духовно не погибших профессионалов. Но Запад не погиб ещё, рано его хоронить. У него есть ещё мощные философы, умницы (Бодрийяр, например), которые понимают, что к чему... Впрочем, об этом речь ещё впереди — если Бог даст. Однако — стоп. Dictum sat est — сказанного достаточно: моё «Эхо и Ego» — это не философский трактат, это всего лишь беседы с великими тенями, некоторые попутные мысли о читанном... Глава 9 ЧЕСТЕРТОН «Вечный человек», М., 1991 Честертон большинству русских читателей известен как автор детективных рассказов о священнике отце Брауне, обладавшем даром гениального сыщика — вроде Шерлока Холмса. Я когда-то читал его роман «Человек, который был четвергом» — но мне даже в голову не пришло, что человек, написавший его, был тем самым Честертоном, знаменитым автором отца Брауна. Оказывается, всё наоборот: человек, сочинивший отца Брауна — тот самый знаменитый Честертон, который написал «Человек вживую», «Человек, который был четвергом», «Святой Франциск Ассизский», «Вечный человек», «Святой Фома Аквинский», «Перелётный кабак», «Возвращение Дон Кихота», «Человек с золотым ключом» и др. Осмелюсь утверждать, что рядовой русский читатель Честертона не знает вовсе. Отец Браун заслонил самого Честертона. Я и книгу-то «Вечный человек» купил в своё время, привлечённый именем автора отца Брауна. Думал, что покупаю книжку для развлечения, раскрыл — и несказанно удивился, обнаружив совершенно другое. Видимо, настроение в ту минуту не способствовало чтению «Франциска Ассизского» — с позёвыванием пролистав предисловие и вступление, я книгу отложил, потом перевёз на дачу как чтение второго ряда. И забыл о ней. В одно из дачных лет я на неё наткнулся, копаясь на полках в поисках чтения на ночь. Взял, принялся читать... и с той минуты Г.К.Честертон стал одним из самых «востребованных» мною писателей. Он пишет о серьёзном. Может быть, о самом серьёзном, что есть в мире. И пишет всерьёз, — но простыми, даже первозданными, словами. Вера, внутренний мир человека, человек и Бог, Бог и человек, любовь как содержание жизни — вот несколько тем из духовного пространства Честертона. Эти темы определяют его воззрения на историю. Мировая история — или, во всяком случае, европейская — определяется, по Честертону, дихотомией «Бог и человек». По Честертону, не только история мира движется в этих координатах — но и биография
каждого индивидуума, т.е. «история» каждой отдельной человеческой жизни, тоже определяется верой и тем, в Боге человек и с Богом или отпал от Него и живёт вне Его и без Него. Последнее, уверяет Честертон, невозможно — это неразумный, обуреваемый гордыней человек всего лишь думает, что он живёт вне Бога и без Бога. Человек-то, м.б., и без Бога, — да Бог всегда с ним. Люди Тёмных веков были чисты. Они были как дети. (Грубы, невежественны, ни к чему не способны, кроме войн с ещё более грубыми языческими племенами, но они были чисты). — Об этом же пишет Б.Н.Тарасов в своей «Истории» и в «Мыслящем тростнике». В Италии сохранился пережиток лучшего, что было в античности, — здесь были республики, маленькие государства с демократическими идеалами, в которых нередко действительно жили граждане. — На полях против этого места читаю мною написанное: «Демократия — факт психологии, а не разума. Нечто вроде коллективного сумасшествия». Та корпускула времени, в которую я это написал, исчезла в неостановимом потоке времён, и я нюансы забыл. Но вспоминается фраза моего покойного немецкого друга Игоря фон Глазенапа: «Демократия — это кабак!». В правоте этого посыла я не сомневаюсь. Интересна, кстати, оговорочка Честертона, на первый взгляд незаметная: словечко «действительно». Он как бы признаёт, что то, что внешне называется «демократией» (т.е. властью народа), на самом деле таковой не является, ибо властвуют в обществе не народ, а ловкие богачи, народ дурящие. Думаю, что и в античности никакого «действительного» не существовало. Демократия — самая удобная форма власти для обмана народа. Она нужна не бедняку, интересы которого она никогда защищать не будет; она нужна только богачу, ибо позволяет ему, удобно отгородившись от народа формальными признаками демократии (парламентом, конституцией, общественными палатами, голосованием большинства и прочими «демократическими» институтами), править этим народом так, как ему удобно. Господа демократы, я монархист, сторонник нравственной и просвещённой монархической власти. Как власть монарха сделать нравственной — не мой вопрос, не знаю, не думал. Но если говорить о природе вещей, о сути государственной власти как таковой, то нравственная просвещённая монархия — идеальное устройство государственной власти для России. Кстати, коммунисты к этому тоже шли: только вместо «монарх» говорили «генсек». А проиграли страну потому, что в основе нравственность была не та: человеку экономически дышать не позволяли, думать не разрешали, гнули. Разреши частную собственность и частную инициативу, огради её от кражи и произвола завистников и криминала по-настоящему, а не на бумаге, дай ему свободу слова, дабы пар своей глупости каждый дурак выпустить мог бы в атмосферу, как сейчас — и никогда никто такую коммунистическую власть не своротил бы. Народ сам бы её защитил против посягнувших на неё продажных политиков вроде Горбачёва или Ельцина. Иногда мне думается, что свобода слова — это требование физиологии человеческого организма. Человеку физиологически необходимо время от времени орать, и возможность поорать надо ему предоставить законодательно. Англичане в Гайд-парке специально уголок оборудовали, где каждый орёт что и когда хочет. Грамотно!
Стремление к совершенству издавна принимало форму обетов целомудрия, бедности и послушания. — Эти обеты — форма Отказа, того великого Отказа, который обнаружил в человеческой природе Маркузе. И Достоевский заметил, что в Отказе есть какое-то высшее наслаждение. Всё это так, но ведь, кажется, если вдуматься уж до конца, мы имеем дело с очередным противоречием человеческой природы, с замкнутым кругом: убегая от искушения, верша Отказ, отбрасывая тем самым от себя неугодное, человек, ищущий совершенства, творит, созидает нечто новое — и процесс созидания, и само новое несёт в себе для него элемент наслаждения, причём наслаждения высшего типа: духовного. Это означает, что в недрах великого Отказа в самый момент его зарождения зреют зёрна следующего Отказа: Отказа от Отказа. Ибо, создав что-то, человек владеет тем, что он создал, а владение чем-то означает и нарушение целомудрия, и небедность, и непослушание, и надо опять отказываться от всего в погоне за совершенством... Так вновь утыкаешься в вечное гегелево отрицание отрицания. ...во всяком христианском обществе живёт дух покаяния <… …> Один честный атеист, споря со мной, сказал: «Христиане живут в рабстве, потому что боятся ада». Я ответил ему: «Если б вы сказали, что рабы получили свободу только потому, что их владельцы боялись ада, это был бы по крайней мере бесспорный исторический факт». — Честертон, несомненно, знающий дело, пишет, что многие освобождали рабов в припадке покаяния. В самый тёмный час Тёмных веков появилась в Азии ересь и стала новой религией, воинственной и кочевой религией мусульманства. Она была похожа на многие ереси, вплоть до монизма. (∗Монизм — в современной философии учение о единой субстанции, из которой происходит мир — крайний материализм или крайний идеализм. Ч. употребляет это слово в значении «сведение всех явлений к одной сущности или причине», имея в виду мусульманское единобожие∗ — Прим. Н.Трауберг). — По какому-то поводу я предположил, (см. где-то в Дневнике), что всякая ересь — лишь очередная гипотеза о возникновении (или создании?) всего существующего и о сути мира и человека. Это одновременно и космогония, и теогония, и теодицея, и антропология. Мне иногда кажется, что любой человек, задумывающийся о начальных вещах, стихийно творит ересь. Три дофранцисканских движения (отпущение рабов на волю из-за покаяния, введение целибата папой Григорием VII, крестовые походы) подобны ветру, дующему в холодный день. Этот чистый, суровый ветер продувал насквозь мир, проходивший очищение <… …> Есть что-то чистое и бодрое в атмосфере тех грубых, а иногда и жестоких эпох. — Мир очищался от варварства язычества — вот мысль Честертона. Вот как он аргументирует: «Вода — уже не та вода, куда бросали рабов на съедение рыбам. Сам огонь преобразился в пламени. Огонь уже не тот огонь, куда бросали детей на съедение Молоху. Цветы уже утратили запах приапова сада; звёзды перестали служить холодным далёким богам. И вода, и огонь, и цветы, и звёзды ждут новых имён от того, кто вытравил из души последний след поклонения природе и потому может вернуться к ней». — На полях мной написано: «Надо ли будет вот так же очищаться от христианства?» И «Похоть, секс — поклонение природе». Мы сегодняшние, отшатнувшиеся от христианства и ударившиеся в похоть, в секс, в угождение своим низменным природным желаниям (пьянство, наркотики, криминал, азартные игры) — приближаемся ли мы тем самым к природе? И вообще, почему возникает такой вопрос о приближении к природе; почему надо думать об этом? Ну, приближаемся, ну, не приближаемся — какая, в сущности, разница? Почему мы должны задумываться об этом?
А в задумывании об этом присутствует глубокий смысл. Он заключается в том, что мы живём, мы думаем, мы переживаем о своей сущности. Уже сам факт такого задумывания несёт в себе некую неплоскую истину. Думать, думать, думать... в этом — смысл всего. ...искали в начале его жизни знамений и знаков, предвосхищающих землетрясение духа. — Прекрасная, очень цельная и глубокая метафора. Со сложным огорчением вспоминаю: есть у меня в архиве наброски романа, который я думал назвать «Землетрясение», имея в виду именно землетрясение духа. Но кристаллизовывался он в начале 80-х годов, ещё во время работы моей в Германии, и конфликт его был построен на неприятии человеком неподвижности окружающей жизни; грянула перестройка, и роман ещё в задумке устарел в одночасье. Иногда мне брезжит, что такому роману время ещё грядёт... ...ангел — и ветер, и вестник, и пламя. — Замечательно! Воистину — подлинно художественная проза есть воплощение поэзии. ...святой прежде всего — это вызов веку сему. — Вновь глубина мысли, заключённой в совершенную форму: минимум слов; и в этом минимуме — сокровенная суть явления по имени «святость». XIII-й век был, конечно, прогрессивным веком, м.б., единственным прогрессивным веком в истории. — Вот к таким как бы походя обронённым фразам всегда нужно прислушиваться, им следует внимать; образованный человек такими фразами случайно, ради красного словца, не бросается. За такими фразами — бездна духовной работы, труда, пахоты мысли. Хочется углубиться: почему «прогрессивным»? почему «единственно прогрессивным»? Понадобится разобраться, что такое, собственно, «прогресс»? Понадобится разобраться в истории XIII-го века в Европе, а заодно и в историю веков XII- го и, минимум, XIV-го... А уж если думать о «единственно прогрессивном», то и вообще об истории средних веков и так называемого Возрождения придётся внимательно читать знатоков; и не просто читать, потому что знатоки бывают разные, и большинство их по привычке шпарят о обновленческом духе Возрождения, тогда как Возрождение было шагом назад в духовном развитии человечества (см. Паскаля, Б.Н.Тарасова и др. по- настоящему знающих и умных людей); и т.д. И разобравшись, выработав свою оценку, согласившись или не согласившись с Честертоном в этом вопросе, обнаружить в себе такое расширившееся культурное пространство! такой прояснившийся взгляд на человека, на религию, на историю Европы и мира, на себя, в конце концов! И поймёшь, что ты не песчинка в мироздании, а некая неотъемлемая от мира сущность, и без тебя мир был бы беднее. Но это надо понять, до этого надо самому мыслью своею, усилием своей души дойти. А не дойдёшь — значит, «ты — всего лишь унылый гость на тёмной земле», как говорил Гёте. И занимайся своим узеньким дельцем: менеджрируй в фирме, мечтая о новом джипе и об «отдыхе на Канарах», или точи детали на своём токарном станке и мечтай о новом мебельном гарнитуре, или возись с рассадой в своей помидорной грядке и соли грибы на зиму... Ранние христиане звали бесами языческих богов — и были правы. — Собственно, о каком возрождении идёт речь в эпоху Возрождения? Возрождения чего? Не язычества ли, попросту говоря? ...великая культура трубадуров, возникшая в Провансе или Лангедоке... ...В провансальской романтике, как и в печальной провансальской ереси, было слишком
много духовного. Эта любовь не грешила чувственностью — она грешила утончённостью, доходящей до условности. — Честертон говорит об этом в связи со словами Святого Франциска, который восторженно, как об истинной возлюбленной, говорит о Нищете. Вот — пример просвещённой зоркости знающего человека: связать поэзию трубадуров и проповедь Франциска о нищете, и поместить всё это в поле романтической духовной культуры европейского XIII-го века!.. — Трубадур, по всей вероятности, возвышал дух собравшихся серьёзными песнями о любви, а потом — для разрядки, для смеха — появлялся жонглёр. Какой прекрасный роман можно было бы написать о странствиях такой пары!.. …Св.Франциск действительно верил, что открыл тайну жизни и она — в том, чтобы стать слугой, стать вторым, а не первым. В этом служении, в самой его глубине, он обрёл свободу, граничащую с беззаконием <… ...> Можно стать шутом, когда свободно служишь чести. — Какой мощный, богатый содержанием и смыслом, пассаж! И блестящая литературная форма. ...сказка о человеке, который роет тоннель сквозь землю, идёт всё ниже и ниже и вдруг, в один таинственный миг, уже лезет вверх. Мы никогда не были так высоко, ибо никогда не были так низко, и потому не вправе говорить, что этого не бывает. Чем честнее и спокойней мы читаем историю человечества, особенно историю лучших людей, тем больше мы убеждаемся, что это бывает. — Замечательный пример метафорического мышления, мышления образами. Именно так должен мыслить писатель-мыслитель. ...нельзя заработать звезду или заслужить закат. — Какой яркий, необычный удар кистью! Вот так прорываются к корневым истинам бытия. Чем меньше думаешь о себе, тем больше думаешь о своём счастье и щедрости Божьей... Ты видишь больше и в самих вещах, если лучше видишь их причину, ибо причина — составная их часть и, конечно, самая важная. Если объяснять вещи, они становятся чудеснее, мы больше дивимся им, меньше их боимся; ведь вещи чудесны, когда они что-то значат, а не тогда, когда они не значат ничего. — Такое не напишешь по наитию, а лишь после глубоких погружений в область мыслительного; и постигается это не только мыслью, но и чувством и тончайшей психологической наблюдательностью над отношениями своими с вещами, с которыми приходится иметь дело. Мир таинствен, и чем больше размышляешь над ним, тем он становится таинственней и интересней, и в нём жить становится интересно. Мне вспоминается одна мудрая русская сказка — кажется, о Святогоре-богатыре. Там надо было кого-то спасти, разбить кованый сундук, в который этого кого-то заточили злые силы. Святогор-богатырь начал разбивать сундук ударами своего могучего меча, но сундук, вместо того, чтобы разбиваться под каждым ударом, наоборот, ещё более укреплялся: от каждого удара возникали лишь новые железные ремни, охватывающие сундук, и он становился крепче и крепче. Вот так же обстоит дело и с мировой тайной: чем крепче подступаешься к ней, тем всё становится таинственней... — Тайновидец не связан с тайной ради тайны, ибо такая тайна прикрывает грех. — И вновь Честертон проникает в самую суть, прикасается к сакральному. Для хорошего человека всё на свете объясняет и утверждает Бога, а для святого Бог объясняет и утверждает всё. Увидев женщину, влюблённый в неё скажет, что она похожа на цветок, но потом все цветы похожи для него на возлюбленную. И святой, и поэт, глядя на цветок, скажут, казалось бы, одно и то же; скажут правду, но разную. Для поэта радость жизни — причина веры; для святого
радость — скорее плод веры. — С каким полётом мысли, с каким лёгким философским дыханием сказано! с какой естественной свободой! с каким пониманием! Человек, достигший такого понимания вещей, — человек воистину счастливый; его чувства глубже; его взгляд острее; его жизнь интересней, полнее, живее. Ощущение великой благодарности и великой зависимости — не пустая фраза, даже не чувство; скорее — реальный факт... Нам не просто кажется, что все мы в каждой мелочи, каждый миг зависим — христианин сказал бы, от Бога, агностик — от природы вещей. Это не иллюзия, это самая главная правда, которую мы прикрываем иллюзиями повседневной жизни. — Чувство благодарной зависимости от Кого-то, Кто выше нас, присуще человеку естественно, с младенческого возраста. С взрослением, когда у человека появляются дела, это чувство пригасает, заглушается шумом, производимым этими делами; но стоит остановиться и оглянуться, и, главное, поглядеть в себя и прислушаться не к внешнему шуму, а к тому неслышному, который живёт в тебе — как ты сразу ощутишь благодарность к Тому, от Кого ты, оказывается, всю жизнь зависел и зависишь и в сей момент, и этот Тот — благ и исполнен к тебе любви; ты поймёшь, что горести твои начались в тот момент, когда ты перестал эту зависимость ощущать, заглушил в себе чувство благодарной зависимости. И горести твои — это не месть Его; они — от твоего заблуждения, от твоей душевной глухоты, тупости, ограниченности. — Думать. Кажется, сбился... А может быть, и нет. Как сказал Россетти: «Хуже всего атеисту, когда он чувствует благодарность, а благодарить ему некого». — Абсолютно верно подмечено мистером Россетти. Мир атеиста — пустой мир, высохшая безлюдная степь.— Позднейшее добавление. Кто такой Россетти, я понятия не имел. Но вот недавно на развале возле метро купил сборник сонетов и стихотворений «Дом Жизни» Россетти, которого звали Данте Габриэль. Оказалось, что это великолепный английский поэт и выдающийся художник, один из основателей «Прерафаэлитского братства». Добро пожаловать в мою библиотеку и в мой мир, мистер Россетти! Кто не считает сны таинственными и не чувствует, что они лежат на темном краю бытия? Кто не ощущает, что смерть и воскресение растений близки к тайне мироздания? Кому не кажутся хотя бы немного священными духовная власть и единение, душа человеческих сообществ? Если всё это кажется антропологу чуждым и далеким, могу только сказать, что он несравненно ограниченнее первобытного человека. — Честертон касается очень тонких, даже тёмных из-за своей тонкости вещей. Не умея этого выразить, мы (или, во всяком случае, я) ощущали всё это, граничащее с Тайной Жизни, ещё в самом раннем детстве. А потом выросли, и Тайна постепенно заслонилась от нас грохотом быта. Много вероятней, что первобытное общество было близко к истинной демократии. Даже сейчас относительно простые сельские общины очень демократичны. Демократия всегда прорывается сквозь хитросплетения цивилизации. Можно сказать, если хотите, что демократия — враг цивилизации; но помните, что многие выберут демократию хотя бы потому, что не любят хитросплетений. Как бы то ни было, крестьяне, возделывающие собственную землю и выбирающие власть прямо под деревом, ближе всех к настоящему самоуправлению. Вполне вероятно, что такая простая мысль пришла в голову и самым простым, первым людям. Даже если люди для нас — не люди, непонятно, почему бы им начинать с деспотии. Даже если вы — поборник эволюции и самый завзятый материалист, у вас нет причин считать, что первые люди не знали товарищества, известного мышам и воронам. — Господи, да
ведь и есть доводы против демократии! Честертон, поборник демократии, сам же и признаёт, что демократия присуща первобытному, дикому состоянию, что появление деспотии было шагом вперёд в общественном развитии. «Демократия — это кабак». И мы, кстати, этому свидетели и участники. Древнее рабство составляло главную особенность дохристианской истории. От начала и до конца древности личность — ничто перед государством. — С некоторым смущением вынужден признаться, что мне пришлось пропустить целый каскад мыслей Честертона в этом месте его историософского очерка-эссе под названием «Вечный человек»: они тянут на целую книгу «бесед» и требуют дополнительной работы, хотя уместились всего на паре-другой страниц. Речь там идёт о Древнем Египте, о зарождении письма как психологическо-религиозного феномена и проч., и касается опять-таки развития форм существования общества и отрицания в процессе этого развития первобытной демократии. Проблема «личность и государство», «личность и общество» составляло предмет волнения Честертона на протяжении всей его жизни и было пристальным объектом его творческого, в том числе художественного, исследования. На полях в этом месте книги я написал: «почему изучение истории в школе начинается в пятом классе с изучения сложнейшей вещи: истории Египта?» Господи, отвечаю я сам себе, неужто непонятно: это не изучение, а лишь сообщение о том, что был вот Египет, там царствовали фараоны и жрецы и т.д. А изучение — дело совсем другое. В средней школе, господа, вообще ничего не изучается, школьнику лишь сообщается. Тот, кто хочет измерить древнюю китайскую культуру, должен пользоваться китайской мерой, и странное чувство возникает у него: ему кажется, что он перешел в другой мир, где действуют другие законы времени и пространства. Время изменяет свой ход, века текут как эоны, и никак не найти перспективы, которая позволила бы нам разглядеть первую пагоду. …Мы — среди антиподов, в единственном мире, прямо противоположном христианскому. …но какой путешественник думал найти страну, где дракон добр и приветлив? О более серьезных сторонах китайской цивилизации я скажу позже в другой связи; здесь я говорю только о том, что между нами и Китаем нет моста, именуемого традицией, а с Вавилоном и Египтом, Израилем и Грецией нас соединяет мост. Геродот гораздо ближе нам, чем китаец в современном костюме, который сидит с нами за одним столиком лондонского кафе. — Замечательно! Самая суть проблемы «Европа и мир Азии». Со времён Честертона ничего в этом не изменилось: китаец не стал нам ближе, тайна Азии по-прежнему существует для нас. «Антиподы» — прекрасное слово нашёл Честертон! Средиземное море было не столько морем, сколько миром. В мир этот, как в море, вливались реки разных культур. И Нил, и Тибр текли в него; и египтяне, и этруски жили на его берегах. Отблески сверкающих вод видели и арабы в пустыне, и галлы за северными горами. Постепенное созидание средиземноморской культуры было главным делом древности. — Пожалуй, Честертон прав; и христианство, между прочим, тоже — порождение средиземноморской культуры. Я не сведущ: изучал ли кто- нибудь христианство как средиземноморский феномен? ...общение с бесами бывает более модным, более утончённым... — Модное увлечение бесобесием пришло к нам не из пустыни; Европа болела бесовщиной испокон
веку. Это как грипп: микроб всегда мечется в воздухе вокруг нас, и чуть попустишь ему, как он — цап! И начинается эпидемия. Правильно заметил Честертон: чем утончённее занятие или мысль, тем ближе к бесовщине, тем тоньше грань между Истиной и Неистиной. Чем человек проще, тем он тоньше. — Категорически не согласен с этим европейским умницей. Есть простота и простота. Эпоха Упростительства, в которую мы живём, не являет нам никаких доказательств своей утончённости. Хотя, если вернуться к предыдущей мысли о свойстве тонкости приближать к дьявольскому, т.е. если лишить утончённость его положительного содержания, то — да, эпоха Упростительства как раз и является выражением общего нашего движения к той самой простоте, которая «хуже воровства». Это, между прочим, народная поговорка; не интеллигентами утончёнными выдуманная. Как бы мало ребёнок ни знал, он знает больше, чем может сказать, и ощущает не только атмосферу в целом, но и тончайшие её оттенки. — От взрослых воспитателей зависит, как скоро в своей жизни ребёнок сможет сказать всё, что он знает, т.е. всё, что он захочет сказать. Это — вопрос его внутреннего развития, его внутреннего духовного богатства. В нашу эпоху Упростительства на это уже внимания воспитателей не обращается; никто целенаправленно не учит ребёнка адекватно выражать свои мысли и свои знания (а они у ребёнка неисчерпаемы; он уже в младенчестве знает всё). Взрослея, он эти знания постепенно теряет. И вырастает нечто средненькое, два слова между собой связывающее с трудом, могущее говорить лишь подлежащим и сказуемым, и при этом употребляет самые простые глаголы: идти, смотреть, говорить; в обыденной речи сегодня вы не услышите «шествует», «взирает», «вещает» — даже когда предмет разговора требует таких «возвышенных» глаголов. А смысл говоримого от этого упрощается. И красота, и страх — вещи реальные, и тот, кто коснется их, даже в сомнении или в сказке, коснется глубин души. — Да, потому что в них, в этих вещах — что-то корневое, изначальное. ...для человека естественно поклоняться. Пусть идол суров и уродлив — молящийся добр и прекрасен. — Сентенция в духе Эдуарда Балашова. ...неразумны, можно даже сказать, безумны люди во всем, что связано с полом, и нелегко им стать здоровыми, пока они не стали святыми. — Как раз если б люди не безумели от всего, что связано с полом, это указывало бы на отклонение от нормы, т.е. на болезнь. Конечно, в этом безумии есть граница, переход которой означает впадение в манию, т.е. в действительную болезнь, но это уж так природа устроена. Она всегда — против чрезмерности. Во всём. Вообще, о поле рассуждать не надо, это слишком серьёзная сфера для пустого рассуждения; о поле должны говорить специалисты — психологи, сексологи и проч. А вот святость... По-моему, это очень близко к болезни, к патологии. Здесь есть вещи, сложные до неизреченности. Люди чувствуют, что, во-первых, мы не знаем законов мироздания, а во-вторых, эти законы могут противоречить так называемым законам логики. — Важно не останавливаться на знании законов мироздания, а познать то, как эти законы влияют на наш дух. На этих вещах свихнулись многие.
В мифологии южноамериканских цивилизаций можно найти тот дух извращения, насилия над природой, о котором писал Данте. Дух этот есть везде, где есть извращенная вера, бесопоклонство. — То, что через бесопоклонство прошли все туземцы — от ямалов до южноамериканских и новозеландских индейцев, говорит об обязательности, о необходимости и об объективности этого периода истории в развитии каждого народа и группы народностей на планете Земля. И эта объективность заставляет задуматься об очень важных вещах. Монотеизм не есть ли следствие естественного развития политеизма, язычества? Крамольная мысль, однако. Наверное, меньше всего пользы приносят общие места, особенно когда они верны. — Хорошо сказано; опять вспоминаю стиль мышления Э.Балашова. Переселяясь, душа не убежит от колеса судьбы, совсем напротив. Создал ли эту идею Будда, или нашел, или отверг <… ...> Дух Азии можно выразить знаком «0», даже если это не ноль, а окружность. Великий восточный образ змеи, закусившей свой хвост, прекрасно передаёт атмосферу восточной веры и мудрости. Эта замкнутая кривая включает всё и никуда не ведёт. О том же говорит и другой восточный знак, колесо Будды, которое обычно зовут свастикой.— Роскошно это странствие по мирам тонким, по всей ойкумене человеческого Знания! Христианство имеет дело с весомой, вне нас существующей реальностью, с внешним, а не только с вечным. Оно возвещает, что мир действительно есть, что мир — это мир. В этом оно совпадает со здравым смыслом. Но вся история религий показывает, что здравый смысл гибнет повсюду, где его не хранит христианство. — Так просто выражено, почти обыденными словами, а сколько в этих немногих строках глубокого смысла! Воистину, чтобы сказать так, надо знать бездну. История, сводящая к экономике и политику, и этику, — и примитивна, и неверна. Она смешивает необходимые условия существования с жизнью, а это совсем разные вещи. — Надо понимать так, что условия существования — это экономика, а жизнь — это политика и этика. Я бы, дилетант, выделил в отдельный элемент этику. По-моему, этика во все времена недооценивалась, а меж тем она — подлинный и в конечном счёте единственный регулятор человеческого общества. Впрочем, об этом надо писать целый трактат. ...понять и узнать, что же чувствует человек, когда через странные окна глаз он смотрит на странное видение, которое мы зовем миром. — Красиво, красиво сказано, мистер Честертон... ...только тот, для кого семья священна, способен противостоять государству. — А то, что государству следует противостоять, у м-ра Честертона сомнений не возникает. Это — чисто либералистское воззрение, либеральная идея в её окончательно оформленном виде. Но — вот вопрос: а способна ли демократия создать совершенное государство, которому надо не противостоять, а напротив, всячески его поддерживать и укреплять? Краеугольный камень либерализма — это борьба против государства как такового. Нет этой борьбы — нет либерала. В совершенном государстве ему нечего делать, не за что и не на чем «бабло наваривать». Поэтому при любом режиме всегда будут «борцы за либеральные ценности» — самые циничные политические пройдохи, для которых сильное государство есть условие их безбедного существования.
Чем сильнее государство, тем выше децибелы их визга и, следовательно, больше денег течёт в их карманы из различных Фондов, Неправительственных организаций, Общественных комитетов и т.п. Замкнутый круг: они против государства, но чем оно сильнее, тем им материально выгоднее. Пессимизм — не усталость от плохого, а усталость от хорошего. Отчаяние приходит не тогда, когда ты пресытился страданием, а когда ты пресытился весельем. Когда по той или иной причине хорошие вещи уже не служат своему делу — пища не кормит, лекарства не лечат, благословение не благословляет, — наступает упадок. — Слишком тонко, чтобы быть истиной.— Сбился, не додумал. …распускался цветок зла, заложенный в самом семени поклонения природе…— Выше Честертон говорил о содомизме древних греков как следствии их чрезмерного поклонения природе. Не знаю, не знаю... Я никогда не видел зла в поклонении природе. Наоборот, внимательный наблюдатель природы естественно должен прийти к Богу, а отвращение от природы приводит к содомизму. Наверное, всё-таки в греческом извращении есть что-то из области загадок человеческой психологии и культуры. Мы эту загадку разгадать, похоже, не смогли. Кто идет путём совести, может обрести мир. — Трюизм, причём дюжинный, но от этого не утративший истинности. Всегда что-нибудь да портит повесть человеческой жизни — то фатализм (унылый или бодрый), то рок, на корню убивающий драму, то скепсис, растворяющий и распыляющий действующих лиц, то узкий материализм, лишающий нас эпилога, где сводятся все счеты, то механическая монотонность, обесцвечивающая даже нравственный критерий, то полная относительность, расшатывающая критерий практический. Есть повесть о человеке, есть повесть о Богочеловеке, но нет повести гегельянской, прагматической, релятивистской или детерминистской... Каждая повесть начинается сотворением мира и кончается Страшным Судом. — О чём здесь говорит Честертон? О жизни человека и его судьбе? О литературе? Или и о том, и о другом? Во всяком случае, он безоговорочно прав, заключая мысль свою упоминанием о Страшном Суде — всё равно: в реальной ли жизни реального человека или в литературном произведении. Именно так должна кончаться серьёзная повесть, написанная всерьёз. Что значит страх перед исламом, который населил наши песни дикими образами сарацинов, победивших Норвегию и Шотландию? Почему обитателей дальнего Запада, скажем, короля Иоанна (если я не путаю), обвиняли в тайном мусульманстве, как обвиняют в тайном безбожии? Почему так встревожило богословов арабское переложение Стагирита? Потому что сотни людей уже поверили в победу ислама. — Исламская тема возникла, как видим, не сегодня, а, очевидно, тогда, когда ислам пришёл в Европу, завоевав Испанию, и с того времени в той или иной форме остался в ней навсегда. Мир XVI века был почти так же дик, как наш. — Сказано хлёстко, не без расчёта на эпатаж, но, по-моему, наш век значительно более дик, чем 16-й... Возрождение пыталось прикончить христианство, нам гораздо легче увидеть тот упадок веры, что начался в век Просвещения. — Честертон внимательно читал Паскаля.
Да, много раз — при Арии, при альбигойцах, при гуманистах, при Вольтере, при Дарвине — вера, несомненно, катилась ко всем чертям. — А потом опять воззиждивалась вновь. Все мёртвое плывет по течению. — Замечательно! Мы начинаем наконец догадываться, что если XVIII век считал себя веком разума, а XIX — веком здравого смысла, то XX может назвать себя разве что веком нездоровой бессмыслицы. — Согласен. Чем будет, однако, век нынешний? Материя не в силах породить разум. — Разумеется. Одна из основных тайн мироздания, от которой, пожалуй, зависит вся наша жизнь и всё в нашей жизни, это: откуда взялся разум? Ум? Постижение этой Тайны теснейшим образом связано со всеми теологическими вопросами, вернее, с Началами их. Практически этот вопрос означает: что есть Бог? Какова его природа? Вряд ли когда мы разгадаем эту Тайну, но из-за этого вовсе не надо отчаиваться. Ответ на существование такой Тайны прост и глубок: надо верить. И больше ничего не надо. Credo ergo sum. Верю — следовательно, существую. Не верю — мертвец есмь. В XIX веке решили, что только еретики двигали человечество, и только тот, кто расшатывал средневековье, приносил пользу нынешней цивилизации. …На самом деле средние века были порой общего, общинного мышления, которое во многом глубже и шире, чем нынешнее, индивидуалистическое. — Виват, м-р Честертон. Только мало кто к вам прислушался. Атеистическая власть, распространившаяся повсюду в мире, по-прежнему твердит: Возрождение есть великий шаг вперёд, а не назад. Альберт, немец, по праву прозванный Великим, был основателем современной науки. …Серьёзные историки уже не придерживаются нелепого мнения, что средневековая церковь преследовала всех ученых и считала их колдунами. На самом деле было как раз наоборот — миряне считали их колдунами, за что нередко преследовали, а чаще почитали. Только Церковь видела в них именно ученых. — Поразительно. Как давно это известно! А меня в коммунистической школе учили, что церковники убивали мысль и пр. Коммунизм — душа улья. — Принимаю, м-р Честертон. Великая философская преемственность, которая идет от Пифагора и Платона, не прерывалась ни падением Рима, ни торжеством Аттилы, ни варварами. Она оборвалась, когда изобрели книгопечатание, открыли Америку, озарили мир славой Возрождения. — Не перестаю почтительно снимать шляпу перед вами, сэр. Удивительно, что Восток стал миром креста, а Запад — миром Распятия. — Вот тема для очередной беседы с Эдуардом Балашовым. Есть две истины: одна о сверхъестественном мире и другая о мире естественном, с ней несовместимая. …Если же мы случайно вспомним, что мы — христиане, нам придется признать, что наша вера хоть и чушь, но истина. — Я почему-то верю в то, что Честертон пишет об этом истинно от себя, а не повторяет
известное Тертуллианово «Credo quia absurdum est» — «Верю, ибо абсурдно». Кстати, не так уж нелогично: верить надо именно в абсурдное; с неабсурдным и так всё ясно, оно принимается без всякого труда души. …барское отвращение к суете, которое часто можно встретить у очень образованных, медлительных и умных. — А по-моему, суета как раз и заслуживает того, чтобы испытывать к ней отвращение — а не поддаваться ей, как мы все делаем. Тот, кто знает человеческую природу, знает и то, что вера поистине способна свести с ума, и очень часто Церкви приходится не насаждать её, а сдерживать. — А это уже — не рассуждение, а житейское наблюдение зоркого писателя. Многие считают Возрождение эпохой, когда некоторые люди начали верить в жизнь. На самом деле именно тогда некоторые стали терять веру в жизнь. — В очередной раз спасибо, м-р Честертон. Когда видишь такие головы — большие, с тяжелым подбородком, римским носом и куполом лысеющего лба, — так и кажется, что в них есть полости, какие-то пещеры мысли. — Замечательная художественная фраза. Такую можно сказать, напр., о Л.Толстом (хоть и не римский был у него нос). Почему наши учёные так удивляются, что Бог создал всё из ничего? Им понятней, что всё рождалось из ничего собственными силами. — Да, Лёня Сергеев, атеист ты неутомимый, почему, а? Казалось бы, как просто: мир создан Богом, и законы его, и физическое строение, и всё остальное. Нет, брехня! — кричит мой друг Лёня Сергеев. Мир создан Первотолчком, Первовзрывом и т.д. А кто толкнул? Кто взорвал? Почему взорвал? Не взрывал, не взрывал — и вдруг взорвал. Вот уж поистине непонятно!! Само взорвалось? С чего бы это? Когда задумываешься о подлинном Начале, доискиваешься Причин, то только таинственный Божий Промысл объясняет всё, и физические законы тоже, без каких-либо противоречий. В Боге снимаются все противоречия. Если мы рассматриваем философию здравого смысла, прежде всего надо избавиться от одной распространенной ошибки: многие полагают, что воображение, особенно мистическое, опасно для духовного равновесия. Часто говорят, что поэты психически неуравновешенны. Лавровый венок чем-то напоминает дурацкий колпак. Факты и история решительно опровергают это мнение. … Воображение не порождает безумия — его порождает рационалистический ум. …Художественное отцовство так же здраво, как физическое. Более того, стоит отметить, что обычно поэты сходят с ума тогда, когда их разум ослаблен рационализмом. Критики куда более безумны, чем поэты. — Замечательно! Поэту нужны только восторг и простор, чтобы ничто его не стесняло. Он хочет заглянуть в небеса. Логик стремится засунуть небеса в свою голову — и голова его лопается. — Ну, это смотря какой логик. Есть такие дубоголовые, что кажется, будто у них голова не из костей создана, а из крепчайшего морёного дуба, и она ни за что не лопнет. Ходит он, воображая, что небеса — в его голове, и преисполнен сознания собственного величия; а сам — дурак дураком. Почему-то процент таких дубоголовых среди писателей — выше, чем среди остальных сфер культурного труда.
Искусство — это ограничение, суть любой картины выявляется рамой. — Честертон знал, о чём говорил... Что открывает неравнодушным, незадубелым людям подлинный Честертон? Он открывает двери в роскошный мир духовной культуры. Или, самое меньшее, подводит к этим дверям. Он как бы говорит: мой мир, моё здание, моё мировидение вас не устраивает? Пожалуйста, вам отверсты все двери, я вам пути не перекрываю, но согласитесь, господа: пройдя через мой мир, вы стали отчётливее видеть пути культуры, открывающиеся вам за этими дверями. Честертон заставил меня вообще по-иному взглянуть на английский мир. Я, конечно, читал в юности и в зрелом возрасте Диккенса, Бернарда Шоу (несколько пьес), Шекспира (совсем немного!), несколько вещей Пристли, Конан-Дойля, Джерома К. Джерома... Кого ещё? Ну, Уэйна (хотя это, скорее, валлиец, а не англичанин), Киплинга, Джойса (ирландца), Йейтса (тоже ирландца), Фаулза, Голдинга, ничтожно мало Байрона и Шелли — всё это «по касательной»: открыл, «читнул», закрыл и побежал дальше. Английский мир оставался для меня закрытым. Рассуждения Д.Б.Пристли об «английскости» (изобретённое им слово; это следуя за ним, мы заговорили о «русскости» как феномене культуры) меня не задевали. И лишь прикосновение к Честертону приподняло занавес, за которым в туманной дымке сверкнули горизонты и пейзажи таинственного острова совершенно чужеродной культуры и литературы. Английский мир требует от русского писателя уважительного к себе отношения. Англичане, как, может быть, никто из европейцев, знают толк в том, что такое культурная традиция. Во всяком случае, мне так кажется с моих дилетантских высот. Не исключаю, что, читая серьёзно французов, мне такое же захочется (или придётся) сказать о французском мире. Не знаю. А пока, любезный читатель, вы вместе со мной, если прочли эти страницы, прикоснулись к английскому миру, к «английскости», которую мне ещё предстоит понять. Так что к следующему выпуску «Эха и Еgо», если ему суждено будет состояться, я подготовлю беседы с Д.Б.Пристли, с Уэллсом, м.б., с Конан-Дойлем, с Б.Шоу, ещё с кем- нибудь, за кого зацепится моё читательское внимание. Но сейчас нас заждался Ксенофонт, с которым я беседовал зимой 2006/07 гг. Глава 10 КСЕНОФОНТ «Киропедия», М., «Наука», 1977 С относительно давней поры моего детства, когда я впервые узнал о том, что был Древний Мир, я не переставал как-то внутренне всё время прислушиваться и приглядываться к нему. Может быть, точнее будет сказать: я чувствовал его присутствие во мне. Во всяком случае, какое-то неясное отношение ко мне он имел, этот Древний Мир. Я испытывал на себе его обаяние — как каждый нормальный человек испытывает магнетическое обаяние света звёзд при взгляде на ясное ночное небо. Особенно меня в своё время пронзил своей поэтичностью миф об аргонавтах — один из самых поэтичных мифов в мировой мифологии. С аргонавтов начался мой более конкретный интерес к
Древней Греции. Странно было то, что берега Понта Евксинского, на которых я вырос, видели галеры аргонавтов; древние путешественники ходили по той же земле, по которой ходил я, и вдыхали горький запах нагретого солнцем степного чабреца, которым напоён летний воздух восточной Киммерии... Я не помню, какой автор написал книжку, где рассказаны прекрасным языком мифы Древней Греции — но не Кун, не Кун; широко распространённая книга Куна слаба: для детей она сложна из-за казённо-сюсюкающего языка, для взрослого она примитивна, малоинформативна и неинтересна. Но автору той, первой книги, который взял меня за руку и просто привёл в Древнюю Грецию, я низко кланяюсь с благодарностью. Афины, Алкивиад, Перикл, Платон, Сократ, Демокрит — для меня эти имена звучали как музыка. Я всю юность «обчитывал» пространства вокруг них, и постепенно возникла во мне расплывчатая, поверхностная, но более или менее цельная картина Древней Греции. Я, конечно, не знаю по-настоящему ни истории Древней Греции, ни культуры её — не специалист, одним словом; но когда я бродил по холму Акрополя среди его колонн под жарким солнцем Эллады, я чувствовал, что я Акрополю — не чужой. Эта нечужесть возникла не оттого, что я, напр., знал, что каждая его колонна имеет свою несимметричную меру, а оттого, что я ощущал дух этого места. Я ходил по камням, по вечной земле Акрополя и часто смотрел на небеса — уж что-что, а они надо мной точно были те же, что и две с половиной тыщи лет назад над Периклом и Алкивиадом... Почему-то именно к Ксенофонту у меня возникло больше чем любопытство — скорее, острый интерес. Почему, не знаю; видимо, где-то в своих блужданиях по античному миру прочёл или о нём что-то остро интересное, или ссылку на него уважительную. Предлагаю вниманию читателя выдержки из беседы с ним. Некогда пришлось нам задуматься о том, какое множество демократий было низвергнуто сторонниками иного, не демократического строя, какое множество монархий и олигархий пали, свергнутые восставшим народом, как много лиц, домогавшихся тиранической власти, очень быстро ее утратили, а тем, кому удалось хотя бы на короткий срок встать у кормила правления, удивляются и сейчас как мудрецам и счастливцам. — Это было написано две с половиной тысячи лет назад. Приходится удивляться, как давно возникли эти политические проблемы и попытки их осмысления. И ничего, кроме пошлости Черчилля: «Демократия — не совершенный строй, но ничего более совершенного человечество не придумало» — не услышишь. Думаю: да, для западного мышления и менталитета в самом деле ничего лучшего не найдено; для западных стран и обществ демократия — наилучший вид устройства и общежития. Для России же это не подходит. Почему — не знаю; м.б., потому, что существует пока непознанный (или неосознанный) закон из теории сложных систем, что при количественном наращивании сложности политическо-государст-венной системы в какой- то критический миг появляется некое качество, не позволяющее управлять этой системой так называемыми демократическими методами. Например, есть сложная система, сложность которой можно оценить как S=f(N), где N — количество факторов и составляющих элементов системы, например, N =1010 000 000. Скажем, для США. Для Великобритании N=108 000 000. Для какой-нибудь Уганды N =1010 000. А Россия — страна, для которой N = 1015 000 000 — из-за географических просторов, количества этносов, состава и характера недр, истории и проч. И вот где-то между N =1010 000 000 и N = 1015 000 000 и лежит граница, где зона действия законов демократии как идеального устройства управления кончаются, и начинается зона, где наилучшим устройством управления является, например, конституционная монархия. И подите
докажите, что дело обстоит не таким образом и подобного закона нет, господа профессора политологии! Дети видят, как нравственно и благопристойно ведут себя ежедневно старшие, и это весьма способствует воспитанию у них нравственных устоев. — Или безнравственных, разумеется. Люди вступают на путь добродетели не с той целью, чтобы благородные и честные получали столько же жизненных благ, сколько и дурные. Напротив, тот, кто в настоящий момент отказывается от наслаждения, делает это отнюдь не с целью навсегда отрешиться от радостей жизни, а ради того, чтобы ценой воздержания приуготовить себе многочисленные и разнообразные радости в будущем. — Вот оно, христианское лукавство! Опять всё тот же принцип «баш-на-баш»: ты мне — то-то, я тебе в ответ — то-то. Именно «навсегда отрешиться от радостей жизни» и есть тайный призыв христианства; никакого «ради того» в христианской жертвенности быть не должно по духу этой религии. Здесь церковники что-то не доработали. Не надо всякий раз уповать на будущее; вот Россия уповала, уповала — да и доупавалась; ради будущего разгромила настоящее — царскую власть, и потом корчилась более полувека в страшных кровавых судорогах; спокойно жить ей не дали (и не могли дать: не одни на Земле живём; здесь Маркс более прав, чем Ильич: нельзя в одной стране строить отличный от других стран строй); это надо было учесть, затевая революцию; опомнилась Россия, рванулась к нормальной жизни, отрешилась в начале 90-х от худо-бедно сформировавшегося коммунизма — опять провалилась в пропасть разрухи, смертей, бед, крови, криминалитета; вообще началось чёрт знает что. Тоже, идя на это, надо было просчитать, да уже поздно было, продались. И опять уповаем на будущее, сидя на богатейших недрах, как на бочках с золотом, а как взять это золото и обратить его в благо для людей, ума не приложим. — А всё оттого, что веками уповаем на будущее. Привыкли за 1000 лет христианства на Руси. Боги дали в удел людям, искусным в делах, лучшую жизнь, чем неумелым; трудолюбивым они помогают достигать цели скорее, чем бездеятельным, заботливым — быть увереннее в своей безопасности, чем беззаботным. А раз надо стать именно таким, каким нужно, чтобы добиться успеха, то лишь при этом условии можно обращаться к богам с просьбой о каком-либо благе. — Т.е., на Бога надейся, а сам не плошай. Бог помогает только достойным его помощи. Тут есть что-то ницшеанское. Великие мысли и учения потому и великие, что они существуют как бы сами по себе в пространстве человеческого духа, и на них время от времени зоркие и чувствительные люди набредают, открывают их и вводят в человеческий обиход, спускают их на землю с небесных высот. «Нельзя просить у богов победы в кавалерийском сражении тем, кто не умеет ездить верхом». Т.е., не умеешь — значит, не достоин божеской помощи, слазь, слабак, с коня и отдай оружие сильному врагу, подчинись ему. Ницшеанство... Иногда возникает такое положение, когда приходится бороться не против людей, а против обстоятельств. — Не иногда, а сплошь и рядом; большей частью мы боремся как раз с обстоятельствами, а не с людьми.
От кого же можно ожидать решения, как не от того, кто обладает силой? — В самом деле... Большинство законов воспитывают в человеке именно эти два качества: умение повелевать и умение повиноваться. — Это — две крайние границы спектра, по слову Г.Грина. Должен сказать, что я как-то очень долго относился к древним, как к каким-то младшим по разуму. А они были не глупее, а во многом и умнее нас. Они знали меньше формул — может быть; понятия не имели о нейтрино каком-нибудь; но они глубже понимали и чувствовали природу и человека... Сбился*). Люди с особой готовностью повинуются тому, кого считают разумнее себя в тех делах, где речь идет об их собственной выгоде. — А это просто максима на нынешний день, руководство к делам с людьми сего дня. Стать мудрым можно, познавая всё, чему можно научиться у других людей. — Вот она, максима о пользе чтения. Подумать: м.б., поставить её эпиграфом к «Эху и Эго»? Станешь по-настоящему мудрым, если постараешься выполнять уже принятые решения, признанные тобой наилучшими. Разумному человеку свойственно проявлять заботу о том, что необходимо выполнить, а отнюдь не беззаботность и небрежность. — Прекрасное правило на каждый день для жизни. Кто скажет, что мы умнее древних? Учиться у них надобно. Очень трудно всегда иметь возможность оказать благодеяние тому, кому хочешь. — Тоже максима на каждый день, в которой отдаётся дань независимому от человека порядку вещей. Детей следует учить только одному, а именно говорить всегда правду, не обманывать и не хитрить. — Так-то оно так, но не обрекаем ли мы их тем самым на неуспех? Человеческую душу скорее трогают речи тех, кто обладает большими возможностями и награждать, и наказывать. А когда такие люди дарят что-либо, их подарки, будь они самыми незначительными, ценятся выше, чем дары обычных людей. — Закон психологии; и сейчас мы по тем же законам живём; ничего не изменилось за 2500 лет. Только тот в совершенстве обладает каким-либо искусством, кто оставит без внимания все остальное и устремит все свои силы на изучение избранного предмета. — Применительно к искусству писателя: насколько же больше других должен работать и учиться писатель, чтобы в совершенстве овладеть искусством писать! Настоящий писатель должен не только уметь классно писать, но и знать как можно глубже то дело, каким занимаются его персонажи. Очень хорошо это видно, кстати, по *) Сходную мысль я неожиданно нашёл у нелюбимого мной Юрия Олеши. Он пишет о том, что всегда читал древних с ощущением того, что он знает больше них. А потом спохватывается: «ещё в Греции и Риме были произнесены слова, умнее которых как раз в продвигающемся вперёд календаре времён, м.б., и не было сказано». И дальше: «Очевидно, развивается только ум, касающийся овладения материальным миром, — техника, наука. Ум, касающийся овладения самим собой, не изменяется». Выражено неказисто, кондово, сбито, — но смысл ясен. Кстати, и идеи древних о началах как раз материального мира тоже ныне и признаны, и оплодотворили сегодняшние поиски; так что дело здесь вовсе не в уме, как сбито и неточно выражается Олеша. С умом-то у древних всё было в порядке больше, чем у нас.
роману О.Славниковой «2017». Она превосходно описала труд ювелира-камен-щика, труд искателей россыпей — как будто сама обтачивала драгоценные камни, сама бродила по тайге и копала шурфы в поисках залежей рубинов. Редчайший случай в современной поверхностной литературе. Очень часто порочные привлекают к себе гораздо больше людей, чем честные. — Уже в древности началось это порокобесие; интернет заполонён фотографиями голых баб в самых раскоряченных позах. Заманивая наслаждением, предоставляемым немедленно, порок таким путем вербует себе множество единомышленников, тогда как добродетель, указывающая крутой путь к вершинам, не слишком привлекательна в настоящем, чтобы за ней следовали без долгих размышлений, особенно тогда, когда другие увлекают тебя по наклонному и соблазнительному пути порока. Между прочим, те, которые дурны по своей лености и нерадивости, приносят вред только тем, что, подобно трутням, живут за счет других. Те же, которые и от работ уклоняются, и проявляют необыкновенную энергию, бесстыдно стремясь завладеть большею долей благ, более других увлекают людей на путь порока; ведь своим примером они доказывают, что подлость нередко доставляет выгоду. — Вот так вот устроен мир... Психология. Нет лучшего учителя, чем нужда. — Не всегда, однако. Смотря чему учить. Если жизненной изворотливости, пробиваемости, вообще, искусству жить, тогда — да; нужда научает. А если наукам, — к примеру, математике или философии — нет, в этих сферах нужда противопоказана. На голодное брюхо учёба идёт туго. Люди, на беспрекословное повиновение которых мы рассчитываем, должны стать не врагами, а друзьями, — такими, которые не станут испытывать зависти к нам в случае успеха и не предадут в беде. — Это очень важно учитывать, когда ты собираешь команду для дела, какого-нибудь бизнес-проекта, например. Но здесь промахиваешься очень часто. Человек, изобличенный во лжи, менее всего может рассчитывать хотя бы на самое малое сочувствие. — При чём здесь «сочувствие»? Такого надо гнать от себя, шарахаться от него. Предавший раз всегда предаст и во второй, и в сотый раз. Без благоразумия все прочие добродетели становятся бесполезными. Что пользы в сильном и мужественном человеке, если он лишен благоразумия? — Сразу видно, что написано Бог знает когда. Сейчас даже слово такое — «благоразумие» — исчезло из обихода. Разве мужчина, застав у своей жены любовника, убивает его только за то, что тот толкнул его жену на безрассудный поступок? Разве в действительности причиной убийства не является чувство, что он, законный муж, обворован, и чужой человек воспользовался любовью принадлежащей ему жены? Ведь именно за это мужчины расправляются с любовниками своих жен, как с врагами! — «И правильно делают!» — восклицаешь по прочтении этой максимы, хотя за секунду до этого ты искренне полагал, что если жена изменила, то виновата в этом она, ибо какой нормальный мужик пройдёт мимо отдающейся ему женщины? Да, в самом деле — изменившая жена, конечно, подла, что ж тут скажешь; но мужик, посягнувший на чужую, не свою, женщину — разве не вор? Вор, конечно. И потому достоин смерти и презрения, как всякий вор.
Как мало мы, люди, способны предвидеть будущее, принимаясь за большие дела! — В древности это понимали, а сегодня — уже нет. О будущем никто не думает; думают о ближайшей выгоде. Ни на кого мы не можем положиться больше, чем на самого себя. — Золотые слова. Надо всегда их помнить, всякую минуту и секунду и во всяком деле. Не надейся на другого! Только на себя, на себя, на себя! Никому ты не нужен в этом жестоком мире, даже самым, казалось бы, близким своим, якобы любящим тебя. Понадеялся, а — глядь, и этот любящий тебя близкий предал тебя, готов переступить через тебя как через пустое место, ибо там, за этим пустым местом, ему грезится что-то выгодное для него. А что ты при этом страдаешь — ему (или ей) наплевать. То, что не устроено, всегда доставляет заботы, пока всё не уляжется на свои места. — Как ни прячь голову в песок, ленясь сделать то, что ты должен, а делать всё одно придётся; благоразумней сделать это сразу, не тянуть резину. Истинно благородные люди, если они и желают золота или хороших коней или прекрасных женщин, все же могут воздерживаться от всего этого и не посягают на них вопреки справедливости. — Да где же они обитают, эти благородные люди?! В земле давно, как допотопные ископаемые. Если бы душа была одна, она не могла бы быть одновременно хорошей и дурной, стремиться в одно и то же время к делам прекрасным и постыдным, одновременно хотеть и не хотеть что-либо сделать. Ясно, что есть две души, и когда сильнее хорошая, то человек совершает прекрасные поступки, а когда сильнее дурная — постыдные. — Замечательна эта мысль о двух душах в человеке! Всё человеческое объясняет. Недостаток её — в простоте. Если б всё было на земле в мире людей так просто! Тот, кто натачивает острие копья, одновременно оттачивает и душу свою, ибо у кого копье наточено, тому как-то стыдно оказаться трусом. — Великолепное психологическое наблюдение, очень тонкое и точное. Как это мимо него Лев Николаевич прошёл, когда описывал сцену, в которой Петя Ростов слышит, как казак точит шашку перед боем? Высказывание Ксенофонта прямо-таки в притчу просится. Стать однажды доблестными мужами — этого еще недостаточно, чтобы ос- таться такими на всю жизнь, если не заботиться об этом постоянно. — А мы и не заботимся. Мы нынешние вообще забыли, что такое доблесть. Это такое же архаичное слово, как «благоразумие». О доблести вспоминается только на войне, т.е. в очень специфических крайних условиях, когда само существование поставлено на край бездны. А в быту, в мирной жизни мы уже доблестными не бываем. И обмануть ближнего, равнодушно пройти мимо него, вытереть об него ноги нам уже ничего не стоит. Великое дело — завладеть властью, но еще более трудное — однажды захватив, сохранить ее за собой. Удержать завоеванное уже никак невозможно без благоразумия, без воздержания, без великого радения. — Это справедливо для древности, мораль которой была много выше нашей. Сейчас ключевые слова в процедурах удержания власти: наглость, нахрапистость, готовность в любую минуту уничтожить конкурента, раздавить, разорвать... Чем больше кто имеет, тем больше людей ему завидуют, против него злоумышляют, становятся ему врагами. — Правильно, правильно... А я на таких
злоумышляющих всегда смотрю с некоторым удивлением. Но замечаю, что такая зависть действительно может являться движителем карьеры, например. Т.е., я хочу взобраться на высоту не только затем, что там, на высоте, другая, более широкая, более перспективная жизнь, другие деньги, возможно, и т.д., а и из-за того, что я буду выше Х*, добьюсь в жизни больше него. Т.е., не было бы его, и мне делать карьеру было бы и не очень нужно, как бы стимул не тот. А есть удачливый сосед или знакомый — и я рванул в карьеру, работаю по 15 часов в сутки без отпусков 10 лет, интригую и проч., только бы удачливей его быть, дом выше построить. У соседа «джип» как трактор, а у меня — как экскаватор! Счастье доставляет тем больше радости, чем больше потрудишься прежде, чем достигнешь его. Ведь труд — приправа к счастью. — Древнее чистодушие; замечательная, красивая наивность! Повиновение служит лучшим средством для достижения успеха. — А вот это уж слишком архаично. В наше время столько изощрённых путей для достижения успеха! Столько технологий! Столько книг написано на эту тему, особенно практичными, искренне интересующимися этим американцами! Как нелегко людям полюбить тех, кого они считают своими ненавистниками, и относиться доброжелательно к своим недоброжелателям. — Это написано за пять, кажется, веков до христианства. Семена его уже прорастали тогда. Зачем, спрашивается, любить тех, кто тебя ненавидит? Почему я должен жать руку человеку, который распространяет про меня гадости? Но 2500 лет назад некоторые самые умные люди уже понимали, что надо, надо — и любить, и руки жать. А мы вот уже перестаём это понимать постепенно. Уходим от христианства, пережив его, как бы переболев им. «Прогресс»! Только вперёд ли мы движемся? Язычество христианство вперёд, от христианства. — А куда от христианства-то?! К чему именно? — А чёрт его знает. Вперёд, и всё! Задрав хвост... Ведь и поныне, лишь только люди заметят, что кому-то посылаются дары с царского стола, как все они начинают заискивать перед такими счастливцами, думая, что те находятся в особой милости и могут оказать им содействие. — Поразительно. И сейчас то же самое. Поистине — «ведь и поныне...» Т.е., и до Ксенофонта, до 5-го века A.D., так же лебезили, как и в его время, и в наше. «Связи», «покровительство», «блат», «рука»... Если бы владение богатством доставляло столько же удовольствия, сколько его приобретение, то богачи были бы гораздо счастливее бедняков. — Интересное наблюдение. В самом деле, бизнесменом быть — это тоже своеобразный талант; человеку интересно зарабатывать деньги. Большое состояние, сколоченное тобой — это такой же результат труда, как для писателя, скажем, создание многотомной эпопеи. У Абрамовича — 20 миллиардов баксов; у Льва Толстого — «Война и мир». И тот, и другой трудились вдохновенно над своим предметом и испытали удовлетворение от результатов своего труда. А совершили — и начались другие проблемы. У Абрамовича — что делать с такими деньжищами; ответственность перед людьми, вовлечёнными в твою орбиту, ведь гигантская, хочешь ты её нести или не хочешь. У Толстого — что делать с такой славой, с ответственностью перед покорёнными тобой душами, живыми людьми. Взобраться на свою, предназначенную тебе Богом высоту мало; надо ей постоянно и
дальше соответствовать. Соответствуешь — значит, ты счастливый человек; нет — начинаются муки совести... Если она у тебя есть. У Льва Толстого она была. Нет ничего столь приятного и полезного, чем выказывать заботу о людях. Из всех живых существ человек в особенности наделен чувством долга и благодарности. — Опять, Ксенофонт, увы, приходится говорить о твоей наивности. Вторая твоя фраза просто неверна. Всё наоборот. Собака способна чувствовать долг и благодарность. А человек скорее нагадит в ответ за заботу. Широко известен психологический факт, что благодетелей ненавидят. Труднее найти человека, переносящего достойно своё счастье, чем несчастье, ибо первое большинству придаёт наглость, а второе всем внушает благоразумие. — Интересное наблюдение: «счастье придаёт наглость». В этом что-то есть. Душа сама сообщает жизнь смертному телу, пока обретается в нем. Равным образом я не верю, что душа остается бессознательной, когда она отделиться от лишенного сознания тела, когда разум обособится в чистое и несмешанное состояние, тогда, естественно, он и исполнится высшего сознанья. …душа же одна не доступна нашему наблюдению, ни когда она присутствует в теле, ни когда уходит. Примите во внимание, из всех состояний человека нет ничего ближе смерти, чем сон; человеческая душа именно тогда оказывается более всего сродни богу и способна предвидеть будущее, поскольку в тот момент она, по-видимому, более всего освобождается от телесных уз. — Рассуждение почти эзотерическое. Если бы Ксенофонт вставил в свою фразу упоминание о Тонком Мире... 25 веков назад люди так же бились над тайной души, чувствуя её присутствие в человеке и пытаясь разобраться, что же она такое, как и сейчас. Если б не было души, неужели за столько лет мы бы не поняли это? Не было бы души, откуда бы взялось чувство её, ощущение её? Не было бы Бога, откуда взяться мысли о нём? На этом я оставляю Ксенофонта. Другие фрагменты моей с ним беседы больше касаются меня в узком смысле и для читателя вряд ли интересны. Глава 11 Гиппиус и Мережковский Из V-го века до Рождества Христова — в век ХХ после Рождества Христова. От яснодушного небожителя Ксенофонта — к путаникам, страдающим от несовершенства мира и себя.
Вместе с другими русскими поэтами-символистами она видела в поэзии путь к познанию последних тайн и потусторонней реальности — истины, которая выше интеллектуальных и моральных категорий на земле. — И я готов согласиться с Гиппиус. О поэтичности, о Тайне поэзии прямо говорить бесполезно, все дефиниции будут неподлинностями. Поэзия — таинственный путь к Тайне. Настоящий поэт это чувствует; да любой человек это чувствует! Только графоманы этого не знают в себе и строчат свои ямбы-хореи, примитивные, как палка. Рифмуют в ритме и думают, что они создают стихи. Настоящих стихов без внутреннего наполненного стремления познать Тайну жизни не напишешь. Как Владимир Соловьев, Гиппиус утверждает, что подлинная любовь существует только в вечном «настоящем». Она одна, она не повторяется, не изменяется. Любовь верна и постоянна. Любовь — это триумф над смертью, переход из сферы временного в бессмертие, в вечность. Любовь выше человеческого сознания; любовь — это освобождение от эгоцентризма и эгоизма. Любовь — это эмансипация человеческой личности, она разрывает оковы тирании себялюбия. В философской системе Гиппиус любовь занимает центральное место во взаимоотношениях индивидуума и общества. Любовь — мост между ними. Только как активный член общества человек может реализовать свое абсолютное значение во вселенной и стать органической частью всеобщего единства. Поэтому способность человека испытывать любовь есть божественный дар. В любви он может обрести животрепещущую созидательную силу. Любовь сильнее веры, но вера живет во всякой любви. Любовь — это сама жизнь. Смысл человеческой жизни Гиппиус видит в стремлении человека к любви, к внутреннему гармоническому единству всего. Эта концепция любви лежит в основе понятия «нового религиозного сознания» Мережковских. Гиппиус яснее всего дала свое определение христианства в статье «Великий путь» (1914), где она пишет, что историческое христианство есть только часть истинного Христианства, центральная и органическая часть его, но только часть. По ее мнению, истинное Христианство как концепция совпадает с понятием Троицы в Одном. Христианство есть совершенная, личная вера в Одну Божественную личность: Бог Отец, Бог Сын, Святой Дух, — Вечная Женщина-Мать. Апокалиптическая Церковь, Царство Третьего Завета, настаивает Гиппиус, раскроет любовь как духовную свободу. Царство Третьего Завета, разрешив все ныне существующие антиномии — пол и аскетизм, индивидуализм и общество, рабство и свобода, ненависть и любовь — соединит Небо и Землю в единое Царство, Царство апокалиптического Христианства. Произойдет соединение Трех в Одном: Бога Отца, Бога Сына, Святого Духа — Вечной Женственности-Материнства. Христианство в этот момент завершит самое себя. Человек «нового религиозного сознания» должен понять идею Трех в Одном не как абстрактную теологическую доктрину, требует Гиппиус, а как «живую, пульсирующую истину». — Прошу прощения у читателя за столь длинную выписку из, в общем-то, скучноватой учёной статьи, но в этой выписке, пожалуй, выражена суть З.Н.Гиппиус. Как много и пышно говорится о любви, о слиянии, об антиномии пола и аскетизма и проч. — а сама осталась сухой, девственной, любви «не познаша», детьми мира не одарила: бесплодная смоковница. Нигде, ни у кого я ничего не отыскал, что подтверждало бы физиологическую неспособность Гиппиус к зачатию и деторождению; об этом говорить нелепо, ибо она осталась девственной — заключив с мужем Мережковским какой-то странный религиозно-нравственный союз, отрицающий соитие между ними.
Считая буржуазное общество с его стремлением к созданию материального комфорта и финансового благополучия главной помехой в достижении ее идеалов, она ужасалась его незаинтересованности в духовных сферах жизни. Но из ее последней (к сожалению, незаконченной) поэмы «Последний круг» с очевидностью следует, что до конца жизни Гиппиус не отходила от своих главных религиозных и идеалистических убеждений: любовь — это главное в человеческой жизни; любовь связывает небо и землю в одно неделимое целое; путь к любви ведет через хаос человеческих переживаний и через смиренное принятие на себя страданий на земле. Она не винила Бога в своем страдании; напротив, утверждая, что она была безмерно счастлива в течение всей своей долгой жизни, перед переходом в «бытие- небытие» она принимала на себя «расплату» за счастье, за любовь, за творческий талант. — Всё это так, но всё это абстракция, заумь. Гиппиус ничего не могла истинного знать о любви, потому что он не познала главного в любви: окончательного слияния двух в одно. Оставаясь всю жизнь девственной, она о любви только рассуждала — болезненно, раздражённо, даже психопатически. Та же серебряновековская сексуальная оргиастичность, только наизнанку. В поэзии Гиппиус четыре аспекта в традиции русской культуры — искусство, религия, метафизическая философия и общественно-политическая мысль — сливаются в одно гармоническое целое. Гиппиус З.Н. Дневники. Т. 1. М., 1999. С. 133–134. Минувшее: исторический альманах. Москва — Санкт-Петербург: Atheneum — Феникс, 1993. № 12 С. 275. «Современная словесность настолько утратила генетические связи, код великой культурной традиции…» — Гиппиус уже тогда это понимала. А что бы она, знающий толк в литературе человек, сказала бы о литературе сегодняшней, когда упадок столь очевиден? «…никакой серьезной борьбы у царского правительства с начинающейся революцией не было». — Абсолютное попадание. Дряблое, чистоплюйское отстранение от борьбы с дьяволом, разрушающем великую страну — вот отношение Царя к борьбе с конкретными неприятными личностями — революционерами. Понять желание иметь руки чистыми можно — но тогда нельзя заниматься политикой, тем более в момент, когда всемирная сволочь полезла на Россию с единственной мыслью: раздавить, разрушить. Тут уж не до моральных норм: схватка есть схватка. Вешать и стрелять — была единственная разумная и нравственная по отношению к России политика в тот момент. Вот железный, дьявольски умный Ленин не раздумывал: конкретно вешал и стрелял — и достиг результата. По сравнению с жестокостью Ленина жестокость Сталина — поистине детская, ребяческая. Ученическая. …из окон своей квартиры на Сергиевской улице. — Я был в Петербурге в мае 2006 года неподготовленным и многого, что надо было посмотреть, не посмотрел. Думал, что сфотографировал «башню» Вячеслава Иванова и промахнулся, не тот дом и не ту башню снял. Забыл взять с собой адрес дома Мурузи и не видел. И т.д. В культурный Питер надо ехать, подготовившись. Ясиневский Н.Н. Роман моей жизни. Книга воспоминаний, Москва, 1926. — Надо найти и прочесть. Это — элемент пространства тогдашней культурной России.
Написал слово «культурной» и подумалось: а ведь революция — дело некультурное в принципе, по сути своей. Культура — это всегда созидание. Революцией ничего никогда не создашь, только уничтожишь. …неразрешимого конфликта трех начал бытия: божественного, материального и человеческого, — который определяет миросозерцание поколения. — Конфликт, однако, разрешается: в вере, т.е. в Боге. — …преодоления конфликта личности с Богом, материальным миром и обществом. — Если истинно веришь в Бога и, как следствие, в себя — любой конфликт в конце концов разрешишь. Мережковский и Гиппиус этого не понимали. Не исключаю, что если копнуть по-настоящему, до корней, до последнего обнажения, то выявится во всех религиозных построениях их лишь непомерная гордыня, желание быть в центре мирового религиозного фокуса. Если учесть при этом все их сексуальные проблемы (постоянные влюбления Гиппиус то в Минского, то в Червинского, то в Карташёва, то в Философова — с последним навязчивая до непристойности, тут же и невнятная лесбиянская любовь с Овербек, намекала и М.Шагинян на какую-то высшую связь с Гиппиус; Мережковский сбегáл от Гиппиус в Москву к своей любовнице; и т.д.), то вырисовывается в целом картинка та ещё; нет, конечно, живые были люди, не манекены, но я вправе задаться всё-таки вопросом: зачем заключали брак, если не было супружеской постели? Это не сованье носа в чужие дела, это вопрос о сути их жизни, мировоззрения; они так много — подчёркнуто много! постоянно! — говорили о любви. — Мережковский полагал, что любовь как рабское чувство воспитывалось веками и составляет неотъемлемую особенность православно-христианской этики. Оно распространяется и на отношения с Богом, и на отношения с окружающими людьми. Поэтому чувство любви перерастает в чувство вражды или противоречиво-взаимоисключающее чувство любви-вражды, ко- торое основано на извечном стремлении человека к внутренней свободе, заложенной в него Богом. — Сумасшествие какое-то. Так и хочется крикнуть: «переспать надо было друг с другом, и тогда многое красиво-неясное стало бы ясным, оставшись таким же красивым и благородным!» …формам духовного взаимодействия между людьми — душевной гармонии. В непримиримой антиномичности бытия и сознания лирический герой Мережковского видит сущность мирового зла. У Гиппиус оно кроется в разобщенности людей и чувстве одиночества, однако, преодолимом. — Вот, пожалуйста: «одиночество... разобщённость...» А сама Гиппиус писала в воспоминаниях, что они с Мережковским ни разу не расставались за всю жизнь (соврала: ездил же Мережковский в Москву на три дня «к бабе»). Не расставались — а на деле «антиномичность», «мировое зло», «разобщённость», «чувство одиночества». Извините за грубость, господа, но мужу и жене полагается совокупляться. Иначе вот и начинаются всякие глупости. …интимном дневнике, Contes d’amоur, «сказки любви» . — Взрослая замужняя женщина, знаменитая поэтесса, ведёт интимный дневник, называя его «Сказки любви»! Что же такое сотворили с собой два неглупых человека? Но в то же время она убедилась, что женщина вообще — низшее существо, ограниченное своей физиологической натурой, и даже себя она не считала
исключением из этого правила. — Не низшее, а другое, отличное от мужика во всём — чего не понимают все эмансипе. Гиппиус была лишь пошлой эмансипе, ей, дуре, хотелось стать наравне с мужчиной; она не понимала, что женщина, становясь наравне с мужчиной, тем самым не поднимается, а опускается до него. Отрава мозговая поразила её, модное поветрие века, отсюда путаница, смешение понятий, сбитость оценок и неверное видение мира. Представим, что у Мережковского и Гиппиус были бы дети, например, сын — как у Ахматовой и Гумилёва. Сын таких двух выдающихся талантами людей тоже был бы талантлив, конечно, и обогатил бы Россию и мир своими идеями, произведениями и т.д., как это сделал Лев Гумилёв. Окончательный толчок к разрыву происходит при солнечном затмении (которое действительно было 28-го мая 1900, хотя его значение здесь чисто символическое). — Речь идёт о разрыве Гиппиус и Философова; вот до чего дошло: о «разрыве»! Философов был гей, к телу Гиппиус он испытывал отвращение, о чём многократно писал ей и выкрикивал при встречах. А она к нему лезла. Что это?! И какой может быть «разрыв», если ничего не было?! Но здесь о «разрыве» говорится ещё и с идейной стороны: Философов «отвалил» от религиозных фантазий супругов Мережковских с их полуночными молитвами на белых скатертях с подсвечниками в столовой и т.д. «Небо умирало, а с ним умирала и земля <.,.>. А с ними, с небом и землей, угасала и моя жизнь». …Скандально-знаменитый роман Е. Наградской «Гнев Диониса».— Найти, прочесть. …роман Г. Чулкова «Сатана».— Найти, прочесть. …идея влюбленности, противопоставляемой любви, долгое время владела умом З. Гиппиус. — Ср. у Достоевского, который несколько раз в разных романах писал: «Я тебя не только люблю, но и влюблён в тебя!» В этих «тонких» различиях есть что-то нездоровое, психопатическое, лихорадочное. И именно это болезненное подхватывает З.Н.! «Я буду говорить только о личной любви; т.е. о мосте, который строит Эрос между двумя личностями. Эроса римляне так и называли: «pontifex», что значит «строитель мостов» (и «священник»). Но если это мост между двумя личностями, то необходимо сначала условиться о понятии личности, хотя бы в первоосновах; иначе и дальше мы ничего не поймем. Первоосновы личности такие: абсолютная единственность, неповторяемость, и потенция абсолютного бытия (вечности)». — Вот они, разговоры Мережковского вместо исправного мужского отправления своего супружеского долга. Исполнил бы такой несложный в исполнении, естественный долг — и вылечил бы Зинаиду Николаевну от её психопатизма и длившейся более полувека истерики от сексуальной неудовлетворённости.
Глава 12 РАЗГОВОРЫ НА ПЕРЕКРЁСТКЕ Петроний, «Сатирикон»; Маруся Климова, «Так когда-то говорил Заратустра»; Леонид Сергеев, «Мысли и рассуждения»; М.Гаспаров, «Записи и выписки»; Герберт Уэллс, «Мир Вильяма Клиссольда»; Клайв Льюис, Эссе …читаю вот Мережковского, его эссе в «Не щит, но меч» — но захотелось переключиться, услышать другую интонацию, коснуться другого мира. Попался под руку Петроний — вспомнилось, ахнулось: Бог мой, а ведь я до сих пор «Сатирикон», ссылки на которого столько раз находил глаз в моих блужданиях по миру книг, не прочёл! И откладываешь Мережковского — ради Петрония. А в этот же вечер, путешествуя по интернету, начинаешь листать журнал «Топос» — и встречаешь не по-нынешнему культурно написанные эссе о культуре петербуржки Маруси Климовой (псевдоним переводчицы и культуролога Т.Кондратович). Ложась спать, роняешь взгляд на книги, лежащие стопкой рядом с кроватью — а сверху стопки «Мир Вильяма Клиссольда», не фантастический, а «нормальный» роман Уэллса. Как его не открыть? Надо; даже из-за названия, обещающего знакомство с неким новым «миром». А наутро, закопавшись почему либо в книжную полку в поисках какой-нибудь справки, глядь — а там «Левиафан» Гоббса, читанный давным-давно, приготовленный некогда для работы, да забытый в суете; а днём — звонок по телефону от друга, Лёни Сергеева: посмотри, почитай, оцени, стоит ли заниматься, на твой взгляд, изготовлением свода отдельных фраз и мыслей из трёхтомника прозы? Смотрю, читаю — мать честнáя, как же мимо пройти?! Столько душевного богатства, наблюдений жизни, людей, себя! А на другой день почти случайно приобретаешь книжку Гаспарова, начинаешь листать просто так, для первого знакомства с новой книгой в твоей библиотеке — и поневоле вспыхивает разговор. Воистину — разговор на перекрёстке, по ходу жизни, неравнодушно отвлекшись от основного занятия... Петроний Арбитр, «Сатирикон» Этот знаменитый роман я раскрыл с большими ожиданиями. Столько раз я встречал в литературе уважительные ссылки на него, столько раз я читал о несравненности этого немеркнущего в веках литературного произведения древности, об этой энциклопедии и проч., что «священный трепет» в душе, алкавшей высокой культуры, возжёгся как бы сам собой, — как сейчас говорит интернетовское поколение, «по умолчанию».
Взял в руки нетолстую книжицу — ротапринт с издания 1924 года, — улёгся в своём дачном кабинете на диван и под июньское пение птиц, доносившееся из сада в распахнутое настежь окно, приступил, наконец... Из предисловия Ярхо: Смешным является то, что, нарушая какую-нибудь положительную норму, не вызывает при этом неприятного чувства. — Типично гелертерское определение, абсолютно ничего не определяющее и не говорящее! Нужны ли вообще определения таких оснόвных, корневых вещей? Что такое смешное? Что такое грустное? Что такое сладкое? Горькое? При всей простоте и наивности выражение «смешное — это то, что в данную минуту и в данной ситуации вызывает смех», по-моему, больше говорит уму, чем учёное определение Ярхо. Например, весь роман Петрония нарушает положительную норму, неприятных чувств у читателя не вызывает, и при этом нич-ч-чегошеньки смешного в нём нет. Текст Петрония Трудно хорошо пахнуть, живя на кухне. — Меня часто посещает чувство при чтении древних, что они оттенки и художественную меру ощущали как минимум не хуже нас. Ведь в этой фразе Петрония, помимо прямого смысла и зоркого замечания, есть и глубоко художественное обобщение, глубина, и остроумие и даже символ. Истинно возвышенное и, так сказать, девственное красноречие заключается в естественности, а не в вычурностях и напыщенности. — Постмодернисты, ау! Древний писатель о этом ещё вон когда знал! Леонид Сергеев часто вспоминает чью-то фразу (к сожалению, не помню, чью; и он тоже забыл): «Постель застыла в ожидании тела» или «постель ждала, когда на неё ляжет моё тело»; как-то так. Читайте Петрония, о писатели! Менее всего виноваты в порче вкуса учителя, которым поневоле приходится бесноваться среди бесноватых. Ибо, начни учителя преподавать не то, что нравится мальчишкам — они остались бы в школах одни-одинёшеньки. — Поневоле бесноваться среди бесноватых... Какое точное выражение для описания сегодняшней ситуации в культуре российской! По показанию Цицерона и Варрона, делийцы отличались умением выкармливать каплунов и пулярд; поэтому они должны были быть искусными кастраторами. — Книга Петрония, из которой я делал эти выписки для бесед, издана в СССР в 1924 году. Тогда ещё читателям (а в 24 году они ещё были интеллигентны; пролетарии тогда ещё Петронием не интересовались) не надо было объяснять, что такое каплуны и пулярки. А мне пришлось лезть в словарь. И я выяснил, что каплун — это петух, кастрированный специально для откорма на мясо; пулярка — откормленная курица. Но переводчик написал «пулярд», с «д» на конце — похоже на французское слово, с нечитающимся «д» на конце. Одним словом, в этом «каплунов и пулярд» повеяло на меня неожиданно старой, дореволюционной культурой... ...засмоленная золотая шкатулка, где хранилась первая борода хозяина дома. Комм.: «Первую бороду римлянин посвящал богам, обычно своему личному гению». — Какой интересный обычай! О Египте: «по развращённости ты худшей страны не найдёшь». — Где-то ещё я читал об этом; в Египте творилось что-то очень, с сегодняшней точки зрения, непотребное в искусстве секса и потребления роскоши.
Комм.: «У всякого народа, человека, зверя имелся свой гений, дух-хранитель, который давался ему от рождения (deus genitalis). Гении людей изображались в виде крылатых юношей с рогом изобилия. Гений места — в виде змеи, едящей плоды. Культ гениев — этрусского происхождения; жертвы и возлияния личному гению приносились обычно в дни рождения. Молились ему во всех случаях жизни». — Если на это посмотреть «житейски», можно только умилиться теплу, внутренней культуре, душевности древних людей. Мы теперешние начисто лишены тонкого чувства таинственной зависимости от рода, от места и проч. Если прежние люди были стихийно верующими, то мы сегодня — стихийно позитивисты, и место нашего рождения для нас лишь кусок территории. Какой-то любитель банальщины обозвал его малой родиной... Сбился. А так интенсивно клубился клубок мыслей! Начал упорядоченно записывать их — и потерял нить. Женщина есть женщина: коршуново племя. — Уже в древности мужики упрощали дело, когда касалось женщин. Женщины есть разные. Недавно мы, бредя по Тверскому бульвару, говорили об этом с Э.Балашовым, который, кстати, уверен и уверяет в этом всех, что начинается в жизни человечества и вселенной новая эра — Эра Света, Женщины; своеобразный матриархат на новом витке развития, когда Женщина станет во главе всего. А я вспомнил под этот разговор, что когда-то, лет двадцать назад, я писал роман, в котором автор, бывший действующим же персонажем, рассуждал о том, что женщины делятся на два психобиологических вида: «женщина хватающая» и «женщина отдающая», — «femina captans» и «femina dans». Я, кстати, в этом уверен и сегодня: исходя из своего жизненного опыта и наблюдений. Так что «коршуново племя» — верно ровно наполовину. Что такое день? Ничто. Не успеешь оглянуться — уже ночь. — Поразительно. Почему-то нельзя такое сказать про ночь: «Ночь — это ничто, не успеешь оглянуться... и т.д.» Ночь — это что-то вкоренённое, изначальное, прабытийное, правечное. А день... что день? Светит солнце — вот и день. А не успеешь оглянуться — уже ночь. Поразительная наблюдательность. Ничего лучше нашей родины нельзя было бы найти, если б люди поумней были. — Господи!! Обжечься можно об эту фразу, словно сегодня о России нашей матушке выкрикнутую в отчаянье! Комм.: «В юридических школах Рима абзацы отмечались красной краской (rubrica), откуда и теперь выражения «рубрика» и «красная строка»». — Про «красную строку» я что-то где-то слышал, а вот про рубрику... Кстати, у красной краски «сурик» корень-то — «ric»! Непристойный танец называется «кордакс». — А в наше время — «ламбада». Наверняка тот же «кордакс». Т.е., тоже имитация движений полового акта. И по- видимому, в голом или полуголом виде. Ну чего ты на меня уставился, как коза на горох? — Комм.: «Ср. наше «как бык на новые ворота», «как баран в аптеку» и т.п. — Опять вспоминаю 24-й год. Сейчас говорят: «как баран на новые ворота». А в 24-м году, значит, говорили «как баран в аптеку». Тоже неплохо, кстати. Чего боги хотят, то быстро делается. — Опять: хорошо замечено!
Комм.: «В Колхиде на Кавказе есть река Фасу (ныне Риони). По этому «Фасу» получили название фазаны». — В примечании к другой книге («Мифология» Штоля) река называлась Рион, в старину Фазис. Отсюда «фазан». Тому, кто деньгами богат — тому безошибочно дует / ветер попутный в корму. — Известное дело... Комм.: Символический образ продажной любви: Данаю, дочь аргивского царя Акрисия, Зевс соблазнил в виде золотого дождя. — Ещё в мифические времена история крутилась вокруг денег... Вот, действительно, дьявольское изобретение! Ну, всё: прочитан «Сатирикон». Оказывается, дошло до нас лишь десятка два-три страниц из огромного романа. Разумеется, это не может сегодня восприниматься как полнокровное художественное произведение — мы даже сюжета не знаем, не знаем, какое значение в этом сюжете имеет знаменитый «пир Тримальхиона» (ничего, кстати, такого уж разгульного, непристойного и проч. на этом пиру не происходило: ну ели до обжорства, пили, разговоры разговаривали... Подумаешь!). Приключения главного героя (забыл уже, как его звать) и его спутников — мальчишки-раба и приятеля (тоже забыл имена) заурядны: ревность, подозрения, куда-то от кого-то убегали, прятались, ловчили, ловили и проч. В этом ключе роман Гелиодора «Эфиопика» выглядит полнее и законченнее. Но в «литературоведение» я вторгаться не намерен: не учён, да и не интересно вовсе. В «Сатириконе» интересен не сюжет, а именно детали тогдашней жизни; этого с избытком. Интересны мысли, которые роняют по ходу своих приключений персонажи романа, да и сам Петроний. Некоторые из них попали в «беседу» — разумеется, те, на которые у меня возник отклик. Другой читатель зацепит другие куски. В романе Мариенгофа «Циники» персонажи, дореволюционные буржуа, застигнутые революцией и изнывающие от безделья и безденежья, разговаривают о «Сатириконе» так: «— Хотите, почитаю вам «Сатирикон» Петрония? — Не желаю. Его герои — жалкие, ревнивые скоты. Они не признают, чтобы у их возлюбленных кто-нибудь другой ‘за пазухой вытирал руки’. Вообще, как вы смеете предлагать мне слушать Петрония! У него мальчишки “разыгрывают свои зады в кости”. — Но римляне называли Петрония “судьёй изящного искусства”, elegantiae arbiter! — Вот как?! Так-так-та-а-ак...» Любопытный разговорчик, между прочим. Что-то истинное, носившееся тогда в воздухе, Мариенгоф, полагаю, зацепил... Впрочем, это уже — «из другой оперы». Маруся Климова, «Так когда-то говорил Заратустра» Как я набрёл на интернет-журнал «Топос» в необозримом, поистине безграничном пространстве Интернета, я не помню — скорее всего, случайно. Интернет — это настоящий «параллельный мир», некогда выдуманный — предсказанный — авторами научно-фантастических романов. Это мир, который пользуется своим языком, уже развившемся до уровня «суржика», и посетители которого должны приспосабливаться к интернетовской психологии, а она другая, нежели у нас в нашем классическом земном мире (здесь именно свобода, и не только слόва). Я это быстро понял и эту свободу принял. Так я, полистав «Топос», встрял в какую- то полемику со своим замечанием по некоему поводу, давно мной позабытому, мне ответили, упомянув неведомую мне «Марусю Климову», я поискал Марусю и нашёл её «Заратустру», который меня, естественно, зацепил уже своим названием, показавшимся
мне по-интернетовскому нахальным. А начав читать, обнаружил вполне внятные, не интернетовские, не невежественно-нахальные (нахальство, как правило, от невежества), а весьма здравые слова и мысли о вещах, мимо которых я пройти не мог: о сегодняшнем состоянии наших умов в пространстве современной культуры. Более того, написано было в классически ясной манере Большого Стиля — для Интернета, заполненного графоманией и графоманами, явление редчайшее. Литература Интернета — это мусорная свалка писанины тех, кто вообразил себя писателями. Я начал, по обыкновению своему, обчитывать пространство вокруг «Маруси Климовой». Выяснил, что под этим псевдонимом пишет именитая переводчица и писательница Татьяна Кондратович, исследователь творчества французского авангардиста Селина, романы которого она перевела на русский; у неё у самой выпущено несколько романов; она основала в Питере культурный Фонд Селина; французы за пропаганду французской литературы в России наградили её высоким Орденом Искусств — правительственной наградой Франции. Благодаря Марусе Климовой я познакомился с Селином — писателем, оказавшимся знаменитым, открывшим кое-что в литературе, изобретшим свой приём и т.п. Узнав всё это, я «Заратустру» Маруси Климовой уже читал серьёзно, не так, как всё остальное в Интернете. От «Слова о полку Игореве» попахивает нафталином, какой-нибудь Тредьяковский уже тоже нуждается в переводе на современный, Карамзин, романтизм, народники, Гаршин, даже Чехов и Достоевский — всё становится архаикой <…>. Но нет, вероятно, ничего более замшелого и вышедшего из употребления, чем искусство произносить лаконичные глубокомысленные сентенции, вбирающие в себя полноту жизненного опыта говорящего... — Всё вроде так — нафталин и пр., — но со всем этим я не могу согласиться. Есть логическая неувязка и фактологическая ошибка. Разумеется, «Слово о полку Игореве» — архаика, иначе и быть не может и не должно, но и архаика — это живое дело. Это то, что происходило с нами. Это — мы в прошлом. И не исключено, что мы в настоящем. А если вспомнить о гегелевской спирали, то и в будущем. У Мариенгофа в «Романе без вранья» описывается, как имажинисты организовывались, вырабатывали манифест свой и т.д. Так вот, имажинисты (на тот момент — авангардисты из авангардистов!) мечтали о возрождении большого словесного искусства «Слова о полку Игореве»! И это, заметим, в пространстве культурнейшего Серебряного века, одарившего русскую литературу не одним десятком серьёзнейших «мастеров слова»! Пафос Маруси Климовой об отбрасывании «нафталина» не представляется мне продуктивным при нынешнем жалком состоянии культуры. Культура испокон веков зиждилась на фундаменте классики. Поэтому посыпать нафталином, скажем, того же Чехова... Он много современней всех пелевиных, кастанед, арабовых и улицких, вместе взятых — не говорю уже об уме и культуре. Ну-ка, сегодняшние культуртрегеры, писатели, гуманитарии, сотворите что-нибудь хотя бы на миллиметр приближающееся к классике — по глубине проблем, по блеску языка, по обаянию... Слабό? Вот то-то и оно... А об афоризме как об устаревшем жанре — просто неверно даже с точки зрения сегодняшних фактов. У теперешнего читателя спрос на афоризмы — огромный! И не только в России. Напр., в немецком интернете сайтов афоризмов — десятки! И немецкий афоризм, и мировой, с древних времён по сегодняшний день. Замшелостью здесь и не пахнет — это сверхживой, развивающийся жанр.
Не вижу смысла отказывать себе в удовольствии облекать мысли в афористическую форму... — Про удовольствие — попадание в яблочко. Написать настоящий, культурный афоризм — высший пилотаж для писателя. Кстати, афоризм — это искушение. Афоризмы тянет писать. Наверное, причины этого — в психологии. Но это — трудный и лукавый жанр. Я помню, лет пять назад я видел в какой-то книжной лавке сборник афоризмов, написанный графоманом; назывался сборник «Второй Розанов». Разумеется, галиматья, написанная там, никакого отношения к Розанову не имела. Но ведь писал человек! Сомнительно, что он испытывал при этом «муки творчества», ляпал на бумагу, что в башку стукнет, но ведь — трудился, время тратил. На кой чёрт, скажите на милость? — Обаяние афоризма... Известно, что юный Блок, когда решил опубликовать свою книгу о Прекрасной Даме, вынужден был временно заменить все заглавные буквы в словах «Она», «Ты», «Дама» и т.п. на строчные. Проделав такой фокус, ему удалось пройти церковную цензуру. — Любопытно. Я этого не знал. От этого примечательного узко литературного факта Маруся Климова переходит к мысли о том, что библия, если из неё изгнать все заглавные буквы и таким простеньким образом убрать пафос, превращается в набор банальностей, особенно Новый Завет. Интересный элемент критики Библии. Это мне не приходило в голову. Я не почитатель Библии, и не уклонялся от того, чтобы негодовать по поводу кровавых гнусностей, коими полны книги Бытия, и не только Бытия, но и Пророков. Но о технических приёмах «подъёма» текстов Библии до «священного смысла» я как-то не думал. ...интервью одного современного философа, где он делится воспоминаниями о своей учёбе на философском факультете, а в заключение вдруг предлагает закрыть все философские факультеты вообще <……> Я его, кажется, очень хорошо понимаю <……> Закончить философский факультет и всю жизнь заниматься философией — что может быть ужаснее! Если бы я закончила Литинститут, то при всяком удобном случае требовала бы его немедленного закрытия <……> Поскольку культура безо всех этих бесконечных вторжений со стороны, когда за перо или кисть вдруг берутся врачи, моряки, военные, шахтёры и т.д., была бы бесконечно скучна <……> Кому может быть интересен выпускник Литинститута? О чём он может поведать своим читателям? О чувствах, погоде, ну, может быть, о своих собутыльниках <……> У закончивших философский факультет очень мало шансов заинтересовать окружающих своими мыслями. — Мысль понятна. И на 90% правильна. Особенно то, что касается Литинститута. Научить писать нельзя, человек, испытывающий тягу к писательству (а это, как известно, дар небес), должен научиться писать сам. Но у Литинститута есть несколько преимуществ. Во-1-х, человек со студенческой скамьи попадает в среду и пребывает в ней. Это очень важно. Во-2-х, он воленс-ноленс проходит школу системного литературного и общекультурного образования. Человек со стороны — «врачи, шахтёры» и проч. — образовываются сами и до конца остаются в чём-то недообразованными — именно в силу отсутствия системы во время обучения (сужу по себе, конечно). Но это же и некий плюс для них, ибо Литинститут обкатывает твой дар и твоё видение мира. Маруся Климова именно на это негодует. Литинститутскую прозу внимательный, опытный читатель узнает сразу. На всех выпускниках Литинститута (особенно это касается прозаиков) лежит своеобразная нивелирующая печать. Есть даже выражение: «типично литинститутская проза». Несколько лет назад я читал в «Новом мире» роман одного выпускника Литинститута, молодого, но уже с именем, литератора. И что? Роман был наполнен именно тем, о чём говорит Маруся Климова: пьянство, девки, «сложные» отношения с
ними («я больше не могу, я ухожу от тебя»), неприкаянность, безденежье, опять пьянство и т.п., и всё это — вокруг Литинститута, где герой то ли работает, то ли никак не может в нём защитить диплом, его писания не публикуют, интригуют и т.д. Чёрт-те что! Воистину — не о чем писать выпускнику Литинститута! И это в наше время, когда столько глубочайших проблем в обществе и в стране! Оставим на совести Маруси Климовой неудачное заглавие, что, мол, «Так когда-то говорил Заратустра». Разумеется, Заратустра так никогда не говорил и говорить не мог, но... не в заглавии, в конце концов, дело. Оно ведь не о содержании, а о форме, хотя и по форме он всё-таки говорил не так. Ну, да Бог с ним. В размышлениях Маруси Климовой много вещей, с которыми я должен был бы спорить, но я этого не буду делать. Во-1-х, эта книжка — не территория для спора; она — о моём восприятии читаемых мною вещей, и о моих мыслях, возникающих в связи с этим. Во-2-х, я чрезвычайно рад, что ещё вообще есть люди, всерьёз думающие о культуре. Уровень размышлений Маруси Климовой — высококультурный; поэтому дело вовсе не в том, согласен я с ней в частностях или нет. Читая её, я ощущаю себя дома, т.е. в культурном пространстве; а это чувство возникает у меня нынче крайне редко. А спорить... Вообще-то, спор — дело бессмысленное; всё равно своего оппонента не переубедишь и в свою веру не обратишь, — так же, как и он тебя. Пример «Переписки из двух углов» весьма красноречив. Мысли и рассуждения Леонида Сергеева Я считаю Леонида Сергеева моим другом и надеюсь, что и он считает меня своим другом. Поэтому писать вступление к нашей с ним «беседе» трудновато: нет дистанции, нет отстранённости, необходимой для объективности. Правда, вопрос: а так ли уж она необходима, эта объективность? Объективность — это прохлада анализа; а в субъективности, в личном отношении тепла беспримерно больше. Ругать плохое всегда легче, чем хвалить хорошее. — Спору нет, это так; но сколько критиков-литераторов, получив гонорар от автора-графомана или заказ от своего литературного или финансового покровителя, хвалят плохое! И ничего, справляются... Прекрасное ещё прекраснее, если оно неожиданно. — Прекрасное всегда неожиданно. Это одно из его метафизических качеств. Ожидаемое не может быть прекрасно — «прекрасность» гаснет в ожидании. Лучший способ поднять своё настроение — немного испортить его другим. — Ирония, разумеется. Всерьёз так способен думать и поступать лишь плоский негодяй. Возраст измеряется не годами, а состоянием духа. — Абсолютное попадание. Но замечание несёт не только безусловно положительный импульс. Можно до старости остаться наивным ребёнком; только в старости эта инфантильное состояние духа уже не так симпатично, как в ребёнке. Наивность в старых людях может принести серьёзные неприятности не только её обладателю, но и людям, общающимся со старым дурнем. Лучше всё-таки, чтобы состояние духа соответствовало возрасту... Лучший будильник — беспокойные мысли. — Браво! Выражение подлинного художника слова. О человеке можно судить по его врагам точно так же, как и по его друзьям… Мне заранее симпатичны незнакомые люди, которых чернят мои знакомые,
завистливые и злые. — А бывает и так: негодяй поносит кого-то другого как негодяя; ты к этому другому проникнешься как к хорошему мужику, а познакомишься — и окажется, что тоже негодяй. Бывает такое, бывает... Всякая повышенная ранимость идёт не от чувствительности, а от чрезмерного самолюбия, а то и от ущербности. — Согласен, если убрать из этой мысли первое слово: «всякая». И потом, о какой «чувствительности» идёт речь? Уточнить бы... Не всякое самоутверждение есть признак уверенности и силы — иногда это и защита от беззащитности. — А вот с этим не поспоришь. Каждая, даже самая сильная, любовь должна всё время чем-то питаться, её постоянно надо поддерживать, и уж, конечно, не разрушать. — Не ведаю, о чём шла речь в тексте, из которого выделено это рассуждение, но если взять мысль саму по себе, то Л.Сергеев зацепил одну из важнейших — а может быть, и важнейшую — проблему брака, семейной жизни. Говорят, что любовь убивается привычкой, каждодневным, ежечасным общением и т.п. — но как быть мужу и жене? Для того и женятся мужчина и женщина, чтобы быть вместе каждый день, чтобы жить вместе. Но при этом, естественно, исчезает тайна. А как поддерживать любовь, если исчезает тайна? Ведь именно тайна рождает первый импульс любовного интереса к другому. Тут глубочайшие проблемы психологии, корневые вещи! Всё правильно ты сказал, Лёня, но вопрос вопросов: как? Как сохранить, как не разрушить, какой животворной водой напитать иссыхающий источник? Об этом, кстати, написаны сотни и сотни книг, а проблема остаётся. Настоящая дружба исключает всякие условности. — Категорически не согласен. Условность — великая вещь, необходимая прежде всего именно в общежитии. Не будет условностей — оскотинимся, и в дружбе тоже. И опять-таки — слово «всякие», так любимое моим собеседником. Так уж и «всякие» условности исключаются между друзьями? Говоря о человеке лучше, чем он есть на самом деле, завышая его, мы тем самым вселяем в него уверенность, и он действительно становится лучше. — Хорошо, если б было так. Похвали дурака, и он в мгновение ока умным стал... Похвали графомана, и он превратится в писателя? Нет, он станет ещё графоманистей и обнаглеет. Станет требовать должностей в аппарате писательского союза, премий, денег на издание своей графоманской писанины... Человечество уродует природу. Какой замечательной была бы планета без людей: зеленые леса и луга, голубые озера... Правда, тогда некому было бы оценить эту красоту. — Опять касание к глубочайшим вещам. То, что человечество уродует природу, это знают уже все; Л.Толстой негодовал по этому поводу и стонал: лучше б вообще не родиться, ибо от человека только гадость идёт. То, что земля без людей была бы прекрасна, уже спорно — ибо, совершенно правильно замечено: прекрасное — это категория оценочная; некому оценивать — и прекрасного нет в принципе. Можно лишь вообразить некоего оценщика; но тогда какой прок вообще в разговорах на эту тему? Человечество уродует природу, а без человечества прекрасного быть не может. Это данность, объективность.
Амазонками восхищаются, но их не любят. — Кто же восхищается этими мужеподобными агрессивными существами с мозолью вместо правой груди, воняющими пόтом — своим и конским? Сентиментальность часто граничит с жестокостью. — Из области житейских мудростей. Человек, неизбирательный в дружбе, имеющий слишком много знакомых, не может быть порядочным человеком. — Почему? Странно... Всё перепутано как-то: порядочность, дружба, знакомства — всё вещи из разных пространств. И потом: что значит «слишком много»? Сколько? Где граница? Сто, двести, тысяча? У каждого нормального человека максимум 2–3 друга, около сотни или двух знакомых. Я, например, могу сказать, что у меня знакомых — минимум тыщь пять; за 10 лет доцентирования в одном из ведущих вузов страны я читал лекции, т.е. непосредственно общался, принимал курсовые, экзамены и зачёты у студентов со всего СССР, ныне СНГ — Гродно, Рязань, Касимов, Солигорск, Александров, Москва, Саратов, Владимир... да мало ли где живут сейчас студенты, которых я научил бухучёту и финансам! Я их нередко встречаю то тут, то там, многие стали моими добрыми знакомыми. (Мой бывший студент Лёня Синица, столь рано ушедший из жизни, стал вообще очень душевно мне близким человеком; с его уходом я испытал чувство подлинного горя). А Горный институт? А работа в Германии? А бизнес — Германия, Люксембург, Лихтенштейн, Швейцария, Англия, Австрия? Всюду знакомые, которые меня, конечно, помнят. Самое меньшее — сотня немецко- и англоговорящих. Так что, я — непорядочный человек? Хм... И так можно сказать о каждом. В коллективизме есть великий дух братства, а индивидуализм приводит к разобщённости людей. — Не верю в соборность, в братство и т.п. Всюду, где царит дух скопа, где властвует большинство — там мертвечина, корпоративность, попрание справедливости, угнетение личности. Это всё — коммунистические лозунги, украденные у христианства. Большинство никогда не право. В коллективе удобно: не надо думать своей башкой; как сказал коллектив, так и делай — не ошибёшься никогда! Грош цена братству, настоянному на коллективизме. Личность — выше толпы, выше коллектива. Историю творят личности, а не «коллективы». Кстати, почему «дух братства» — великий? Это штамп, банальность, пошлость. В хозяйстве у фермера, работающего своей семьёй, производительность труда выше колхозной вдвое, втрое, впятеро — если ему никто из чиновников-«коллективистов», исповедующий «великий дух братства», не мешает, не суёт палки в колёса. Кстати, даже при коммунистах производительность труда в совхозах была выше в полтора раза, чем в колхозах — это я знаю из первичных, конкретных цифр, потому что в своё время я зарабатывал тем, что писал кандидатские диссертации председателям колхозов, и даже одному первому секретарю сельского райкома партии. Так что давайте оставим химеры... В детстве мы все способные: каждый день открываем окружающий нас мир, не перестаём ему удивляться, и всё хотим узнать, как же он устроен? В юности пытаемся найти своё место в этом мире. В зрелости, познав многие радости и боли, задумываемся — каким же он должен быть, этот мир? — Задумываться надо совсем над другим: каким должен быть я? Как надо жить? Что такое жизнь? Что есмь Аз? В чём смысл моей жизни, чтобы она была жизнью, а не небокопчением. Не знаю, у каждого своё, конечно... Я в детстве никогда не интересовался, как устроен мир. Было интересно, как устроено то или другое в мире, его конкретная мелочь — муравей, деревяшка, листик дерева, корова («откуда молоко берётся») и т.д. А Большой Мир меня не интересовал ни секунды. А в 20 лет вдруг в записной книжке появляются записи: «Что есмь Аз? Это
главное, что надо знать». «Что такое Наслаждение? В чём смысл его?» «Смысл жизни — в Наслаждении, и ценность каждой конкретной жизни зависит от того, от чего человек испытывает Наслаждение: от того, что он приносит конкретное облегчение кому-либо от беды, напр., врач, или оттого, что ему удалось купить, наконец, машину без очереди». И такими записями я десяток блокнотов исписал. А до Большого Мира и как он устроен, мне никакого дела не было. И сейчас нет. Всё ценное создается в минуты высокого настроя, когда чего-то сильно хочешь, о чём-то сильно мечтаешь, что-то сильно любишь или так же сильно ненавидишь. — Думается всё же, что подлинно ценное создаётся только в моменты любви, в любовном порыве, в моменты, когда прорываешься в горний мир — в «иной мир», по Бердяеву. А когда ненавидишь, то ничего, кроме яда и ругни, не создашь. Красота со временем не исчезает, а переходит в новую форму. — А что есть красота, т.е. в какую форму она переходит? Во что превращается? Не в безобразие ли? Талантливому можно сказать о его работе плохое, неталантливому нельзя — слабо верится, что он сделает лучше. — Да ещё и возненавидит тебя и скажет тебе: «сам дурак». Особенно это «самолюбие» в ходу у писателей, вернее, у графоманов, которые искренне считают себя писателями, коли имеют членский билет СП. Искусство не отображение жизни, а её воспроизведение. Это — воспроизведение параллельно реальности. — Опять зацепил тончайшие, сложнейшие, корневые вещи! Особенно хорошо это «воспроизведение параллельно реальности»! Умри, а лучше не скажешь о вещах, о которых вообще очень трудно говорить и мыслить. Трактат можно писать, основываясь только на этом кусочке фразы. Любому человеку стать красивым не так уж и сложно — надо всего лишь быть естественным, честным и доброжелательным. — Афоризм житейской мудрости в стиле писем Сенеки к Луцилию, в стиле древней нравственности. Слишком серьёзное отношение к себе идет от слабости. — Странно: мне почудилось в этой фразе осуждение человека, относящегося к себе серьёзно. А как надо к себе относиться? Не серьёзно?! Хи-хи ха-ха?! К себе надо относиться только серьёзно, очень серьёзно! К чему, вообще, весь огород под названием «жизнь» городить, если относиться к себе несерьёзно?! Думаю, что Л.Сергеев имел в виде нечто другое. Но что именно — не понятно. К сожалению, опять приходится говорить о сбитости фразы. Что значит «слишком серьёзно»? Откуда и когда появляется «лишек»? Где граница? Это случай, когда обыденная, разговорная лексика письма мешает чёткости выражения своей мысли — может быть, незаурядной. Каждый настоящий художник неотделим от своей страны. — Неотделим, спору нет. Только тогда, когда он национален, он становится всемирен. Космополиты никому никогда не были интересны и не создали ничего ценного. Но запираться в своём национальном — это гибель художнику, мыслителю, писателю, серьёзному учёному. Здесь диалектика, закон сообщающихся сосудов: чем теснее приникнешь к чужому, тем глубже поймёшь своё. Невежество никогда не было плодоносным. Выставлять себя не в лучшем свете, иронизировать над собой способны только сильные люди. — Опять о серьёзном «отношении к себе»! Откуда такой панегирик самоиронии — явлению упадочному, разлагающему? Под маской самоиронии очень легко прятать пустоту, незнание.
Почему и, главное, зачем я должен пред людьми выставлять себя «не в лучшем свете»? Чего я добьюсь этим? По-моему, это путь в тупик, это оскорбление и принижение Бога в себе. Прежде всего надо уважать себя. Только умея уважать себя, научишься уважать других. А самоирония — это самонеуважение. Сам над собой не смеюсь и другим не позволю — вот позиция человека, уважающего себя. Это не значит, конечно, что надо ходить «спесивым» и «великим», чтоб к тебе не подступиться. Среди писателей встречаются надутые индюки, которые... Ладно, не буду. Их, в общем-то, все знают; но люди великодушны и различают, когда эта надутость от самомнения дурака или просто от милой человеческой слабости казаться лучше и знаменитей, чем ты есть. Остановиться надо, Лёня, извини, — в разговоре с тобой я невзначай влез в очень деликатную тему. Ремесленник — всего лишь способный человек, овладевший техническими приемами, а чтобы стать мастером, необходим талант. Именно поэтому всегда заметна разница между работой ремесленника и мастера — работа мастера светится! И главное, эта работа выполнена с такой простотой, что самого мастерства не видно. Настоящего мастерства не видно! — Согласен с каждым словом. Настоящее мастерство («как вещь сделана») должен уметь обнаруживать только профессионал. Всё выдуманное — это надстройка над реальностью, а чтобы выдумывать лучше, чем в жизни, всё-таки нужно знать жизнь. — «Параллельно реальности» (см. выше) лучше, тоньше, чем «надстройка над реальностью». Видимо, это неустоявшиеся вещи в голове у моего собеседника, раз термины «гуляют». И неясно, что значит «выдумывать лучше» и т.д. В сущности, все мы листья одного дерева, звенья в цепи наложений сотен тканей; нам передаются эстафетные палочки наследственности, прошедшие не одну сотню лет. Всякое настоящее — продолжение прошлого. — Ср. у Шпенглера во 2-м томе изд 1998 г., с.8.: «Кровь предков течёт по цепи потомков, объединяя их всех великой взаимозависимостью судьбы, такта и времени». Глубока и верна у Л.Сергеева метафора дерева; опять же «цепь» — замечательный образ, применённый и Шпенглером. Что, к великой досаде моей, портит рассуждение моего собеседника, так это невнятное «наложение сотен тканей». Что это за «ткани»?! Что за «наложение»?! Обидно, ей-Богу: небрежным, неточным, невыразительным словом испорчен великолепный афоризм. Настоящее быстро превращается в прошедшее, но оно ещё не прошлое, поскольку не отстоялось, в нем ещё много случайных, несущественных деталей. — С пониманием дела сказано. В путешествии самое главное — выйти из дома. — Изумительно! Людям надо одуреть от отупляющей массовой культуры, чтобы потянуло к классике, пресытиться распутством, чтобы вернуться к благочестивости, дойти до вопиющего богатства, чтобы оно осточертело, и довольствоваться скромным образом жизни. — Катехизис какого-то умеренного, взвешенного аскетизма. Есть в таком аскетизме тончайшее обаяние культуры.
Когда неприятности множатся, победа близка. — Вот она, мудрость пожившего человека. Искусство своего рода состязание, в котором есть честолюбие и тщеславие. Честолюбие — это состязание с самим собой; тщеславие — просто желание услышать похвалу. — Опасно попасть под взгляд зоркого человека: может и разгадать тебя... Есть талантливые люди, которые с коммерческим цинизмом делают то, что нужно. Но это ведет к нравственной коррозии. Двум богам служить нельзя. — Да, либо деньги, либо удовольствие от работы. Совместить это как-то не получается; вернее, удаётся очень редко. Искренняя грубость ценнее неискренней похвалы. — А сам говорил: похвали дурака, и он умнее сделается. Перед теми, кто непрерывно работает, отступают даже болезни. — Множество старых русских академиков дожили до 90 — 100 лет, не впадая в старческий маразм: мозг работал и заставлял правильно функционировать организм. Примеры — академик Струмилин, поэт С.Михалков, художник из Кукрыниксов (Ефимов, кажется). Женщины без недостатков прекрасны, но с ними скучно. — Замечательно! Сам Бальзак не сказал бы лучше! Дружба ценнее любви. Любовь бывает и без взаимности, а дружба без взаимности не бывает. — Одна из излюбленных мыслей Л.Сергеева. За столом во время выпивок в Нижнем буфете он часто её вспоминает. Подмечено верно. Но у меня вызывает сомнение своей логической неподкреплённостью первая фраза этого умозаключения. Почему, если дружбы не бывает без взаимности, она ценнее любви? В чём логика? О какой ценности здесь речь? М.б., как раз наоборот — любовь, которая, как верно им отмечено, бывает и без взаимности, сама по себе несёт в себе более полный потенциал человеческих взаимоотношений? Она уже совершенна, тогда как дружба обязательно требует второго, другого? В крайностях нет полноценной жизни, только между ними время струится как ему и положено — не слишком быстро, не слишком медленно; только это усредненное пространство насыщено многоцветьем, а не одними черно-белыми красками, в нём уравновешиваются добро и зло. — Очень зорко подмечено. Всё та же философия умеренного аскетизма. К этому мировоззрению подошёл бы лозунг какого-то древнего философа: «Ничего сверх меры!» — кажется, Солона. Надо справиться у Диогена Лаэртского. Многие женщины мечтают о принце, забывая, что для принца и самой надо быть принцессой. — Жестковато сказано, без любви. А ведь это так трогательно — «мечтать о принце»! Умилительно даже, тепло, по-человечески трогательно... И совсем не надо быть принцессой, зачем? Принцессы принцам и так осточертели. Не любите вы женщин, г-н Сергеев... Упрямство — верный признак глупости. — Ну, Лёня, право, не надо уж в самокритичности доходить до мазохизма... Глупым быть нехорошо, а упрямым... Знаешь, это всё-таки не самый страшный порок. Ты про себя, надеюсь, знаешь, что ты упрям, как чёрт, — но ты не глуп, отнюдь. Не надо наговаривать на себя лишнего.
Всё абстрактное, оторванное от жизни, для нормального человека не имеет смысла. — Интеллектуал московский или питерский, посетитель постмодернистских тусовок, над этой мыслью всласть покуражиться может, привяжется к «нормальный человек» («А кто устанавливал норму?! А что такое норма?!» и т.п.). А в глубине души всё равно будет знать, что то, что он делает — не нормально. Неужели можно сомневаться, что Арабов, напр., не отдаёт себе отчёта в том, что его уродские «стихи» нормальные люди не читают? Отдаёт, но ему за его ненормальность хорошие гонорары платят, и он согласен прикидываться ненормальным. Писатель тот, кто создал свой мир, остальные — просто литераторы. А гений — тот, кто сделал открытие и выразил его так, как до него не выражал никто. — Очень верно про создание «своего мира» и слабовато про гения. Гений — это не только «открытие». Открытия бывают разные. Вот Попов открыл возможность радиосвязи — а разве он гений? И Зворыкин, открывший ТВ — тоже не гений. Это просто удачливые изобретатели. Разве Пастернак — гений? Нет, в некоторых прекрасных своих стихах он — первоклассный поэт. Однако его открытия в стихах — а они есть, несомненно, и выразил он их так, как до него «не выражал никто» — не дают повода называть его за это гением... Изобретатель — да: в искусстве стихосложения у него есть достижения и даже открытия. Но не гений же! Вот Пушкин — гений! Лермонтов — гений! А Некрасов, открывший в стихах много чего, уже всё-таки не гений... Главное, чтобы для тебя женщина была красивой и умной, а для других она может быть уродиной и дурой. — Слишком категорично, по-моему. Недооценивать себя так же вредно, как и переоценивать. — Стопроцентное попадание! А то про какую-то самоиронию выдумываешь... Обаяние — самый верный путь к успеху. — Не согласен. Верный путь к успеху лежит всегда в труде — труде ума, души, тела и т.д. А обаяние — это внешнее... Самый большой талант — быть просто хорошим человеком. — Сказано красиво и вроде бы верно, но фраза безупречна только в контексте вещи. А если взять саму по себе, то набежит множество вопросов. Вся закавыка в глаголе «быть». Не знаю, как это называется у лингвистов, но «быть» — это не действие в данном случае. Это состояние. Не зря глагол «быть» в своих формах часто просто опускается в бытовых фразах. «Он хороший человек». Это регистрация данности, а не таланта. Талант — это всё-таки то, сидящее в человеке, что позволяет человеку что-то делать хорошо. Дар, особая душевная зоркость, умение управлять своим голосом и проч. А быть хорошим человеком... Быть не значит делать. Впрочем, зачем я придираюсь? Нет, что-то есть в этой фразе, что заставляет меня придираться. «Талант — быть хорошим человеком...» Нет, талант — это всегда не только что-то делать хорошо, но и делать наперекор противным обстоятельствам. Преодолевать мёртвую косность несуществования! — вот что такое талант. (Писатель, когда пишет роман, например, или рассказ, он всяким следующим словом своим, написанным на бумаге или оттюканным на экране компьютера, отнимает своего героя от чёрной бездны несуществования, небытия; заставляет его жить! Если есть талант. А нет, так и не герой выходит, а картонная схема, которой прекрасно и в небытии). Сбился. Хорошая мысль, но — чего-то в ней не хватает; не дотягивает. Не даётся с ходу сформулировать, в чём именно.
Рассуждения, послужившие пищей для этой «беседы», набраны Л.Сергеевым из его объёмистого трёхтомника; при желании он мог бы из одних только своих афоризмов книжку составить. Составь, Лёня! По богатству твоему внутреннему, по уму твоему, по опыту житейскому — такая книга очень многого стоила бы! И мы бы с тобой основательно поговорили бы — о женщинах, о литературе, об истории, о смысле жизни, о дружбе, о любви. Да мало ли о чём можно было бы нам с тобой поговорить! М.Гаспаров, «Записи и выписки», М., НЛО, 2001 Ниже представлен только обрывок моего эха от чтения замечательной книжки нашего прославленного филолога. Обстоятельный «разговор» о его записях впереди: в книге его столько интересных мыслей и заметок! Кстати, мне представляется, что всякий молодой человек, всерьёз готовящий себя к писательству, должен эту книжку прочитать, и внимательно! Многое в этой книге спорно, воистину субъективно — но то, что писал человек знающий, профессионал высшего класса, делает эту книгу необходимой каждому, кого интересует настоящая литература. Образ человека вырисовывается из писем к нему от разных лиц. Повесть об этом написал Апухтин. — Во времена моей молодости, когда я только ещё готовил себя к писательской стезе, я, не имея возможности поступать в Литинститут, составлявший сам себе программу своего литературного образования, завёл список, который озаглавил по-английски (я тогда учился на курсах английского языка): “Authors I need”, т.е. «Авторы, которых нужно прочесть». Список получился с первого же подхода очень длинный, около пятидесяти имён; но, к ужасу моему, чем больше я читал из этого списка, тем чаще мне приходилось этот список пополнять; вскоре он разросся до сотни имён — от Гомера и Вергилия до какого-нибудь Андре Жида или Надсона. Я отчётливо помню, что и Апухтин был в этом списке — именно своим романом, прозой, ибо сборник его из синей серии «Библиотека поэта» я на чёрном рынке приобрёл (50 рублей, половина моей тогдашней месячной зарплаты мэнээса) и внимательно его пролистал и даже прочитал кое-что. Но до романа его руки так и не дошли... И вот спустя сорок лет я опять натыкаюсь на этот роман — так сказать, долг сорокалетней давности. Придётся всё-таки прочесть, тем более что построен роман, судя по записке Гаспарова, нестандартно. М.Шагинян вызывала Ходасевича биться на шпагах. — Поразительно! Кому сейчас придёт в голову вызывать на дуэль, тем более, чтобы тётка вызывала мужика! Живое время был, однако, этот Серебряный век! И почерк был, стиль: не на пистолетах драться звала Мариэтта Сергеевна, а на шпагах. Возможно ли это сейчас? Можно ли себе представить, чтобы Р.К., напр., вызвала бы драться на шпагах В.Г.?! Или на пистолетах? Непредставимо — и не из-за того, что оружие иметь запрещено законом, а из-за того, что времена другие. Цивилизация! Вместо шпаги — суд. Вместо «защищайтесь, сударь!» раздаётся «Засужу тебя, засужу!» Вспоминается читанное в мемуарах А.Белого: на каком-то литературном собрании литераторы поругались, и одна знаменитость орала другой через весь зал: «Я сейчас оскорблю вас действием!» А как сегодня закричали бы? Очень просто: «Ща в морду дам, уррод!» Время неостановимо. Мы живём в эпоху Упрощения и Упростительства. «Декоративная духовность» — выражение О.Хрусталёвой в 1989 году для поколения Евтушенко и Вознесенского. Увидела бы она, что будет потом! — Очень точно сказано: декоративная духовность. Навынос, по выражению Ю.Нагибина. И всё это продолжается до сей поры, и по-прежнему этим двум литературным фиглярам внимают как подлинным поэтам. В чём загадка такой слепоты?
В «Московских новостях» напечатано, что любимым раздумьем Тынянова было: кто из русских писателей насколько был евреем? — Что за чушь?! Неужто других тем для раздумья у писателя не было? Какой незначительный штришок может выявить и выставить на свет Божий мелкоту души знаменитого писателя... Мне, кстати, Тынянов не нравится и никогда не нравился — со времён, когда я прочёл отвратительно лживого «Подпоручика Киже». Написано слабо, дёргано, неискусно. Вне Большого Стиля. Тогда как русский писатель должен писать только в пространстве Большого Стиля. А Тынянов уже воняет постмодернизмом, абсурдом — не только в содержании, но и форме: в языке, в лексике, в интонации. Всё — бедное и люмпенски хамское. А ведь он — пушкинист! Остаётся только руками развести... «Ваш Эразм — воплощение интеллигентского отношения к действительности: пусть всё будет по-новому, только чтоб ничего не менялось». — Заключение грамотного, знающего и остроумного человека. Кто такой И.И.Х., высказывание которого записал М.Гаспаров, я не знаю, но... Неглупый мужик! Людей, способных нынче сказать такую фразу, следует уважать безмерно. За этой фразочкой — Знание. Ходасевич: «Поэзия — это изготовление зеркала, чтобы, заглянув в него, увидеть своё ничтожество. Это — орудие нравственности в мире без Бога». — Ещё одно из свойств загадочного явления — Поэзии. Есть связь между формой и содержанием; вырази одну и ту же мысль просто, без внешнего ритма и рифм, и стихом — с могучим ритмом, рифмой; и в тексте сразу появляется подтекст, т.е. мера, меняющая всё, углубляющая; высвечивает краешек иного, подлинного мира. Воистину, как очень тонко и зорко сказал Валерий Брюсов: «Есть тонкие властительные связи Меж формою и запахом цветка. Так бриллиант не виден нам, пока Под гранями не оживёт в алмазе». Вот что такое рифма и ритм для поэзии. Не будет ритма и рифмы — никакого зеркала не получится. Аверинцев: «Для предыдущих поколений любовь к Цветаевой была делом выбора, для нас она заданность». — Сказано, кажется, с осудительной интонацией. И я согласен! Мне не нравятся ни Цветаева, ни Мандельштам, остыл я к однообразной «тонкой» Ахматовой с её перчатками, надетыми не на ту руку; гебуха своими запретами создала моду на них. Там всё — не нужно мне. Нет сдёргивания покрова. По-настоящему сдёргивает покров с трепетной тайны жизни из всей знаменитой опальной четвёрки только Пастернак — и то лишь в стихах, приложенных к «Доктору Живаго» (донельзя слабая проза, на грани графомании! «Зверь из бездны» Чирикова сильней), местами гениальных, пронзительных! Да ещё «Колыбельной» («В церкви Бориса и Глеба...») и «Дороги» («То насыпью, то глубью лога, То по прямой за поворот Змеится лентою дорога Безостановочно вперёд»). Я беспокоился, что, переводя правильные стихи верлибром, открываю лаз графоманам. — Для меня в этой неожиданной записи открылась тайна возмутительно слабой книги переводов Георга Гейма, которую подготовил и издал в знаменитой, почтеннейшей серии «Литпамятники» М.Гас-паров. Там не верлибр, там просто неудобочитаемый подстрочник. Я удивляюсь, как такой знаток стиха и поэзии Гаспаров может заявлять чушь, говоря, что правильные стихи надо переводить верлибром (у него в читаемой мною книжке целые страницы об этом). Гаспаров не чувствует, не знает, что ритм и рифма не ограничивают, а ограняют содержание (выявляют бриллиант в алмазе), делают плоско говоримое поэзией. Правда, для этого переводчик должен быть подлинным поэтом.
В рецензии на книжку Георга Гейма я показал разницу между переводом Гаспарова и переводом Пастернака. Показываю это ещё раз. Перевод Гаспарова: Перевод Пастернака: ДЕМОНЫ ГОРОДОВ ДЕМОНЫ ГОРОДОВ Они бродят в ночах городов, Они бредут сквозь ночь по Чёрным выгибом гнущихся под городам, их шагом, Что тяжко стонут под пятою Их моряцкая вкруг лица их. борода — Вкруг подбородка их, как Тучи, чёрные копотью и борода, дымом. Метётся дым и сажи чёрный вихрь. В толчее домов их длинные тени Их тень бежит по улицам Взмахом гасят шеренги кривым фонарей, И гасит блеск ночного Тяжкой мглой наплывают на фонаря, асфальты, И, как туман, ползёт по Медленно вымаривают за мостовым, домом дом. За домом дом ощупывая в ряд. Одной ногой — среди площади, Одной ногой на дальней Коленом — о колокольню, площади, Они высятся, посвистывая в Другим коленом в башню свирели упершись, В тучах, хлещущих кромешным Они свистят под чёрные дождём. дожди В свирели бурь с заоблачных И т.д. вершин. И т.д. В переводе Пастернака есть вибрация, важнейшее качество и отличительный признак настоящей поэзии; эта вибрация рождена ритмом, размером, рифмой, и возникает мера отношения к написанному; в переводе Гаспарова – никакой вибрации и никакой, следовательно, поэзии. Несмотря на то, что у него есть трагическая по сути, посылка: «вымаривают за домом дом»; этого «морить», «вымаривать», наверное, присутствующего в немецком оригинале, у Пастернака нет, но Пастернаку этого и не понадобилось: он добился трагического накала другими средствами: ритмом, рифмой, размером, точной русской лексикой. Поэтому перевод Пастернака имеет культурное значение, перевод же Гаспарова, при всех его умных учёных комментариях и объяснениях, никакого культурного значения не имеет. Напротив, он способен только оттолкнуть нормального русского читателя от немецкого поэта Георга Гейма. Прямо-таки иллюстрация к эпизоду из фильма «Осенний марафон». Как-то в Нижнем буфете ЦДЛ я высказал своё недоумение гаспаровскими «верлибрами» Михаилу Арамисовичу Айвазяну. Мой собеседник принялся защищать Гаспарова, высказав предположение, что Гаспаров подготовил подстрочник к
дальнейшей работе над переводами, а книгу эту издали его наследники, уже после его кончины. Наверное, согласился я с облегчением: такой знаток и энциклопедист, как Гаспаров, не мог издать такое безобразие. А вот, оказалось, мог, сам издал, имел принципиальную позицию... Излишняя учёность приводит к потере вкуса. Письма Ключевского. — Найти, прочесть. Гиляров-Платонов: «Нашествие французов и за ним последовавшее нашествие крестьян на Москву с целью грабежа...» и т.д. — Ай-яй-яй, какая позорная страница, оказывается, была в Отечественной войне 1812 года... Я об этом, например, даже не подозревал. Эригена (Гаспаров пишет «Эриугена»)... — ещё один, кого надо уже сейчас записать в мою современную «Authors I need»... Пара страниц всего чтения записок Гаспарова, а уже — роман Апухтина, письма Ключевского, Эригена. Не Ориген ли? И так всю жизнь. Из записанных мной в течение многих лет авторов я прочитал едва ли половину. В этом месте я прерву свои записи, посвящённые книге М.Гаспарова; закладки у меня на каждой практически странице, а страниц этих — 400 с лишним. Книга М.Гаспарова — энциклопедия и одновременно пиршество «литературного духа»; её надо читать небыстро и спокойно, с величайшим уважением к её многознающему автору, уникальному учёному и писателю. Герберт Уэллс, «Мир Вильяма Клиссольда», М.-Л., ГИЗ, 1928 Мы, русские и советские читатели, знаем Герберта Уэллса как автора знаменитых фантастических романов: «Человек-невидимка», «Машина времени», «Остров доктора Моро» и др. Знаем, что он дважды приезжал в Советскую Россию: первый раз в 1918 или 19 году, когда встречался с Лениным и выразил ему своё скептическое отношение к революции и усилиям большевиков что-то хорошее сделать в России; во второй раз он приехал уже при Сталине, спустя девять или двенадцать лет после своего первого приезда, был якобы поражён успехами пролетариата и стал чуть ли не приверженцем большевистского устройства мира... Об этом писалось даже в советских школьных учебниках истории. Этот хрестоматийный малосимпатичный образ (малосимпатичный из- за советской ходульности его) меня как-то не задевал. Вообще я Уэллса знал мало; да вообще не знал, потому что его знаменитые романы я, конечно, прочёл, но прочёл именно как развлечение «фантастикой и приключениями». Но вдруг... Не помню, в какой книге — наверное, у Честертона — я наткнулся на уважительное упоминание о нём и о его романе «Мир Вильяма Клиссольда». Я моментально «сделал стойку»: как, Уэллс — мыслитель, философ, не только развлекающий фантаст? Немедленно в «Authors I need»! И обчитывая пространство по имени Герберт Уэллс, я узнаюњ, что у него — полтора десятка «настоящих», не фантастических романов, что он — философ в этих романах и т .п. «Мир Вильяма Клиссольда» я получил в нашей славной библиотеке ЦДЛ... Х.Беллок — английский романист-консерватор. В ГИЗе вышла его книжка (до 1928 г.) «Милостью Аллаха» и готовится роман «Мистер Питр». — Найти! Это может быть интересным.
Из предисловия редактора: В.Я.Брюсов в молодости прочёл очень серьёзный, с массой ссылок на научные источники, доклад, не возбудив подозрений аудитории; впоследствии оказалось, что все эти «учёные» и их «труды» существовали только в голове докладчика. — Неточно. Если бы они существовали бы «в голове докладчика», это означало бы паранойю и раздвоение сознания; Брюсов их просто сочинил как сочинитель; это называется мистификацией. Замечательно! Я тоже сочинил несколько эпиграфов в «Тени Титана» и в «Другой жизни» от лица несуществующих Флавия Метелла, А.Мотовилова и др., и многие читавшие мои романы приняли этих авторов всерьёз и спрашивали меня, как называются вещи, из которых я взял цитаты. Это игра литературная, шутка, мистификация. Мистифицировать очень приятно! Это интересно. Романы Уэллса нефантастические: «Колёса счастья», «Киппс», «История мистера Полли», «Сон», «Отец Христины Альберты», «Любовь и мистер Льюшем», «Брак», «Страстные друзья», «Жена сэра Исаака Хармэна», «Предвидения», «Мистер Бритлинг видит всё», «Билби». — Найти! Выступая против канонизированной религии, Уэллс выставляет вместо неё нечто вроде культа Высшего Существа, стоящего над человечеством, неощущаемым и незримым, но — существующим. — Это очень близко моим взглядам на Бога; так я называю То, что невидимо и неощущаемо управляет всем на земле; я не знаю, как это определить точнее и существует ли вообще Его словесное определение; скажу лишь, что я чувствую Его — м.б., как проявление Тонкого Мира. Но это — не Высшее Существо, витающее над; точнее моё чувствование Его как Высшей, всё пронизывающей Силы, физическая природа которой мне неинтересна. Больше об этом я здесь говорить не хочу, ибо многое во мне самом ещё не устоялось и не прояснилось. Об этом я думаю постоянно и с каждым днём верю в это всё крепче и яснее. Даст Бог, напишу об этом — но, разумеется, в другом месте. Дожить бы только. Твёрдо знаю, что до этой Силы можно достучаться, если страстно этого хотеть, и Она исполнит моё желание. Это подтверждают несколько мучительных примеров из моей собственной жизни, когда я молился Ей, и происходило чудо, и жизнь моя преображалась. Человек — это совокупность человеческого знания и мышления, это — коллективный разум всего человечества. В мире всё больше растёт дух коллективизма, отдельная человеческая особь всё теснее примыкает к целому. — Так понятно это виделось в двадцатые годы. Из этого бесспорного родилась философия современного глобализма, когда коллективный разум стремится поглотить, подмять национальное. Это всего лишь трюк «мирового правительства», — сообщества, в котором заправляют космополиты-финан-систы, сделавшие ставку на США как орудие, инструмент для завоевания мира. Текст самого Уэллса: День — промежуток между двумя ночами. — Кажется, что в зависимости от контекста и цели писания, можно так же глубокомысленно и «философски» написать: «Ночь — всего лишь промежуток между двумя днями» или «между заходом и восходом солнца» и т.п. Но — см. выше, в «Петронии», — Уэллс написал именно о ночи, а не о дне. Ночь — это корневое; а день — лишь проблеск в вечной тьме.
Жизнь — это драма, двигающаяся через запутанный клубок противоречивых положений к определённому концу или, по крайней мере, в определённом направлении. — Далее Уэллс задаётся вопросом, а есть ли замысел в этой драме, в чём он и можно ли его постичь той или иной религией? Каждая религия на этот вопрос даёт разные ответы. Уэллс уверен, что ни один из ответов не верен, но в каждом ответе есть частица истины. «А вообще-то эта пьеса слишком сложна для меня», признаётся он. И дальше следует замечательная, красивая фраза: «В продолжении более чем пятидесяти лет я перелистывал страницы книги солнечных закатов и ни разу не почувствовал утомления». В одной этой фразе такая бездна интеллекта, культуры, ума! — что остаётся только руками развести и поникнуть головой: такой уровень письма мне не доступен. Смерть — это такая вещь, которую я никогда не испытаю, потому что в момент её прихода ко мне я буду мёртв. — Чистая схоластика! А есть, однако, в этой мысли что-то такое верное, что на секунду о будущей смерти подумалось без прежнего страха. Звук моего голоса, особенности моей психики, мои вкусы и громадная книга моих воспоминаний окончатся, когда моё сердце перестанет биться. — В обиходных словах Уэллс выразил почти невыносимую, высочайшую парадоксальность всего нашего бытия. Я допускаю, что мир может быть глубоко трагичным, дурным или дивным и прекрасным, но чтобы он был беспросветно глупым — этого я не могу допустить. — Глупость мира — это глупость его насельников: людей. Меж тем подлинных глупостей людьми делается предостаточно. Но баланс мира держится — благодаря умным людям. Я убедился, что пока я писал эти строки, из моей души как-то постепенно скрылось нечто, ухода чего я не заметил. — Далее Уэлльс принялся философствовать о благоговении перед неорганическим и т.п. неинтересными вещами, но вот меня задело то, как верно он сформулировал явление, часто переживаемое мною (и не только мною, многие это заметили): начинаешь писать с одной мыслью, но, пока пишешь, мысль эта незаметно перерождается, т.е. исчезает. Приходится признаваться тогда: «сбился». Здесь важно вовремя заметить это и остановиться. Религия — это только формально дело интеллекта; её сущность — это чувство и пути жизни. — Замечательно, зорко, умно сказано. Пассажир океанского парохода неспособен прыгнуть с палубы вниз с высоты двухсот футов в Атлантический океан, чтобы принять небольшую морскую ванну. Пароход овладел им. — Последние три слова выдают в Уэллсе глубокого и остроумного мыслителя — наподобие какого-нибудь древнегреческого отца философии, мастера схоластики. Например, Зенона. ...сочный голос, не поддающийся обузданию... — Художник! Мы сейчас разучились так видеть и выражать свои мысли. ...дешёвое знание латыни... — Поразительно точное mot (острое словечко, по- французски). Конан-Дойль написал спиритический роман «Земля туманов». — Поискать! Это может быть интересным.
Над интеллектом отдельных людей появляется некий новый интеллект. Это интеллект, в котором существуют наука, история и мысль. Он становится в такие же отношения к нашей индивидуальной деятельности, в каких полк или армия стоят по отношению к отдельному солдату или офицеру. Это коллективная человеческая личность, в которой принимаем участие мы все и которая проникает собой все наши личности. <Выделено мной. — И.Б.-А.> Мы смертны, но этот интеллект бессмертен. Это жизнь просыпающаяся, разбивающая границы индивидуальности, осознавшая самоё себя. Каждый из нас что-нибудь да вносит в это титаническое существо, которое становится сознательным и овладевает нашей планетой. — Здесь, в этом замечательном пассаже, всё ясно и верно и в то же время — всё наперекос и сплошная Тайна. Как и всё в нашей жизни. Всё, что написано здесь у Уэллса, — сейчас, по прошествии восьмидесяти с лишним лет, может послужить основой для написания информативного философического и историософского эссе с элементами психологии и теологии. Кстати, вспоминается учение Вернадского о ноосфере... «Мир Вильяма Клиссольда» я ещё не дочитал до конца. Я буду читать его долго; чтение его — не развлечение ради отдыха и «переключения»; это серьёзное духовное занятие, требующее усилия души и ума. По моим наблюдениям, таких романов в мире — единицы. Это — философский роман. В который раз я убеждаюсь, что Европа — великая труженица. Культура, которую выработали Италия, Германия, Англия и Франция — великая культура. То, что ныне сотворили с душой Европы американцы — это величайшее гуманитарное преступление. Почти всё, что творится в культуре Европы после потрясения Второй мировой войны, когда власть в ослабевшей, смятенной духом Европе захватили американские «культуртрегеры», имеет мало мирового культурного значения. Как-то всё вперекос пошло, в тупик, в уродство. Ветры истинной культуры дуют сегодня с китайского, японского, индийского Востока. Немецкие и французские философы ещё сопротивляются, создают, ищут Зерно — а художники, писатели, театр сплошь «съехали в канаву». М.б., в этой канаве они тщатся найти путь открещения от американизма (американцев в Европе не любят, только терпят их как сильных). Но пока из канавы к нам не вышло ни одного произведения, достойного встать рядом с классикой — по мастерству, по глубине проблем, по остроте Поиска. Это, разумеется, моё непросвещённое мнение. Примечания к книге Клайва Льюиса «Любовь. Страдание. Надежда»., М., Республика, 1992. Немецкий физик Клаузиус предсказал так наз. «тепловую смерть Вселенной» на основе второго начала термодинамики, согласно которому энтропия (мера беспорядка) в мире может только увеличиваться, так что с течением времени все виды энергии превратятся в тепловую и равномерно рассеются по всему веществу Вселенной, что приведёт к полному прекращению всех процессов. — Вот что пишет БСЭ о началах термодинамики: Первое начало термодинамики: Если система совершает термодинамический цикл, т.е. возвращается в первоначальное состояние в процессе своего движения, то полное количество теплоты, сообщённое системе на протяжении цикла, равно совершённой ею работе. Второе начало термодинамики: теплота не может самопроизвольно перейти от системы с меньшей температурой к системе с большей температурой. Таким образом, из системы с большей температурой теплота всегда переходит в систему с меньшей
температурой; это и есть перераспределение тепла. Существует функция состояния системы; её энтропия S, приращение которой при обратимом сообщении системе теплоты равно dS = dQ/T (здесь dS — приращение энтропии, т.е. рост хаоса; dQ — приращение привнесённого в систему количества тепла; Т — температура), при реальных процессах возрастает, достигая максимального значения в состоянии равновесия. Третье начало термодинамики: энтропия всех тел в состоянии равновесия стремится к нулю по мере приближения к абсолютному нулю температуры. Т.е., чем ближе к космическому прасостоянию вещества, тем меньше хаоса, пока не установится воистину Порядок, т.е. полная Неподвижность всего в Пустоте. Вот реальная картина того, что, в Конце Концов, ждёт мир. А говорят, что математика изучает абстракции, ни к чему не нужные. Культурологическая концепция З.Фрейда, изложенная им в работе «Тотем и табу», утверждает, что в основе религиозного поклонения лежит чувство вины древних людей перед убитым ими отцом (вожаком). Стремясь преодолеть сильные негативные переживания, они обожествили образ отца, перенеся свои чувства с него как личности на тотем. Эволюция объекта почитания привела к возникновению идеи личного Бога иудаизма и христианства. — Ох уж эти учёные!.. Мне думается, что наука в своём плоском возвеличивании факта и игнорировании т а и н с т в е н н о г о как составного элемента жизни приводит к обеднению Картины. Я не читал «Тотем и табу», но тезис о «вине древних людей перед убитым ими вожаком» мне представляется сомнительным. М.б., и был в каком-нибудь древнем племени зарезан вожак; но чтобы на этом единичном факте основалось в веках религиозное чувство!.. Надо прочесть «Тотем и табу». Продаётся в книжном магазине возле метро за 78 рублей. Купить себе знания на 78 рубликов. С середины 30-х годов после серьёзного душевного кризиса Хаксли занимали вопросы религии, откровения мистики, поиски смысла жизни, попытки примирить прогрессизм с верностью традициям, результатом которых стал его роман «Остров» (1962 г.) — Не слыхал ничего об этом романе и хотел бы его прочесть. Переведён ли? Поразительно и даже неожиданно, что уже в новое время, время восторжествовавшего и победившего на Западе позитивизма, европейский человек болеет душой за традицию, мучается поисками смысла жизни — прямо таки по-русски! Значит, не победил позитивизм. Пока есть хотя бы один, у которого не позитивистская ментальность — позитивизм не торжествует победу, а терпит поражение. «pons asinorum» (лат.) — «ослиный мост» на латыни. Выражение первоначально возникло среди средневековых школяров как обозначение развёрнутого чертежа теоремы Пифагора (ср. «Пифагоровы штаны»). По внешнему сходству чертёж сравнивался с мостом, а впоследствии это название перешло на любую трудную задачу и стало означать «камень преткновения». — Рассуждение красивое и внешне убедительное, но вот я рисую «пифагоровы штаны»: а с
b Где здесь «сходство с мостом»? Непонятно... Кстати, со школьных лет я недоумевал: почему пифагоровы штаны «на все стороны равны»? Они могут быть равны только при равностороннем треугольнике, когда все три угла равны 60о. Но ведь Пифагор говорил о прямоугольном треугольнике, о катетах и гипотенузе? А там ни о каком равенстве на все стороны и речи быть не может. Стороны квадратов, построенных на отрезках ab и bc , не равны сторонам квадрата на отрезке ac. М.б., «развёрнутый чертёж» — это нечто другое? Докетизм — раннехристианская ересь II—III вв., одно из направлений гностицизма. Считая телесность низшим, злым началом, докетизм отвергал учение о телесном воплощении Христа во время его земной жизни. Так, Маркион учил, что Христос явится на землю исключительно как дух, Симон — что Его телесная природа была лишь кажущейся, иллюзорной, а Керинф — что хоть в Христе и было две природы, но ничем, кроме случайности, они не были связаны друг с другом.— Ереси — это догадки; или, если угодно, гипотезы. Это подтверждается количеством ересей. С точки зрения керинфиста, симониста или маркиониста, православная или католическая вера — тоже ереси, т.е. ошибочные гипотезы. От относительности религиозной истины никуда не деться. Есть Тайна, есть Непознаваемое по имени Бог, и стремление познать Тайну рождает гипотезы — как в любой из позитивистских человеческих наук. Таково свойство человеческого ума, устройство его логики и мозгов. И сие да не прейдеши. Брокенский призрак. Брокен — название одной из горных вершин в Саксонии. Здесь, по народным поверьям, ежегодно проходил шабаш ведьм в Вальпургиеву ночь. Часто в полосе тумана, держащейся возле горы Брокен, на противоположной солнцу стороне возникало некое видение с текучими и изменчивыми формами, называемое Брокенский призрак и дававшее простор воображению. — В который раз приходится сожалеть, что в те годы, когда я пять лет жил в Германии, я ни черта не ведал в культурном контексте. Про гору Брокен я смутно что-то слышал или помнил — по небрежно читанному в ранней юности «Фаусту»; но вот про Брокенский призрак не слыхал даже. А у меня была возможность уже позднее, в середине 90-х, когда я болтался по всей Германии, — от Берлина до Бонна, от Саарбрюкена до Гейдельберга и Мюнхена, от Аугсбурга до Нюрнберга и Ганновера, — на этот Брокен, при известной настойчивости, съездить и посмотреть, что это такое. И деньги были. — А сейчас уже, конечно, время упущено... Зерно умирает, чтобы жить. — Живуч этот мудрый евангельский посыл! Нет мудреца, который не вспоминал бы его в том или ином контексте. Опять приходит на ум всё тот же стих Гёте об «унылом госте на тёмной земле» — «Умри и стань!» — а не далось /Тебе понять, чтό это, /Ты всего лишь мрачный гость /На земле без света». Дух предвечно исходит от них. — По католическому учению, Святой Дух исходит не только от Бога-Отца (как считает Православная Церковь), но и от Бога- Сына. — Мелочь, казалось бы, а разделила христианскую церковь и мир, и история человечества течёт в берегах, определённых этим роковым разделением.
Кай, Тит, Семпроний — три распространённых латинских имени, употребляемых в том же смысле, как у нас «Иванов, Петров, Сидоров». Вместо Семпрония у Льюиса — Орбилий, драчливый школьный учитель Горация, чьё имя тоже нарицательно. — Вот образчик культурной эрудиции. Чепуха, мелочь — а интересно. И конечно, мысль о одних и тех же законах человеческой психологии — что в древности, что в наше время. Дальше чтения примечаний к тому избранных эссе Клайва Льюиса (кстати, подготовленного всё той же неутомимой Н.Трауберг, дай ей Бог здоровья за её труды!) я не пошёл: не взяли меня эссе Льюиса, показались неинтересными — во всяком случае, не для «Эха и Эго». Но его фантастические романы я всё равно прочту — М.Попов и Э.Балашов меня ими серьёзно заинтересовали. Глава 13 О литературе из дневника В «Климе Самгине» Горьким упоминается роман некоего Лопатина «Чума». Какой- то студент распространил в Москве чуму, и полгорода вымерло, и начался хаос и т.д. Что- то прямо-таки современное, из американского триллера. Издан между двумя революциями. Найти в библиотеке. В юные годы, читая Горького, я, помню, раздражался на необыкновенно цветистые его портреты. В жизни, рассуждал я, не бывает и не может быть такого количества людей с необыкновенной, яркой внешностью. Придумывает Горький, сочиняет, решил я — почему-то осудительно. В «Климе...» — более сотни персонажей. И каждый из них — портретно описан: ярко, сочно, броско. И ни одного повторения! (За единственным исключением: в начале романа какой-то из героев Горького был с головой и лицом «как тыква», а в конце романа сам Клим Самгин, глядя на себя в зеркало, видит там человека с головой и лицом «как тыква»). Какое поразительное разнообразие! Что это — мощь художественного писательского воображения или работа с записной книжкой? И вот ещё что придумалось в связи с этим. За романом в 15-ом томе Собрания сочинений Горького 1963 года следует комментаторская статья Ал.Овчаренко. Этот литературовед был в своё время, как я догадываюсь, литературным генералом. Так вот, этот ортодоксальный советский исследователь пишет о том, что Горький не любил Клима Самгина, что Клим — отрицательный герой, что роман — о революции и т.п. Мне же сдаётся, что роман Горького был задуман не только и не столько как роман лишь о революции. Это — обмельчение и упрощение замысла. Всё значительно глубже. Это роман о жизни человека — вообще. Революция, пришедшаяся на тот период времени, когда Климу Самгину выпало единственный раз в пучине времён прийти в этот мир, исковеркала его жизнь, направила её по какому-то изломанному, искорёженному пути, заставила изучать никому не нужную мертвечину марксизма, устраивать какую-то возню с передачей и развозкой мерзкой нелегальщины, встречаться с неприятными и ненужными людьми, участвовать в спорах ни о чём и т.п. Роман — космичен, космологичен. Иначе не нужно
было столько деталей — мельчайших — о быте, не нужна была такая портретность, не нужны были «большие груди» Никоновой-Любимовой. Горький, как талантливейший и опытнейший мастер, знал, конечно, о принципе «бритвы Оккама» о ненужности неполезных, лишних для дела персонажей и деталей. — О «Климе...», конечно, нужно писать заново, его надо анализировать и изучать уже без давления цензуры и советской предвзятости. Вообще, Горький — фигура интереснейшая. Этот великий «пролетарский» писатель, «организатор советской литературы» и пр., не написал ни одного художественного произведения о советском времени! Как и Бунин, он писал только о «до революции». Даже в советское время, живя уже в Советском Союзе, он пишет «Клима Самгина» и «Достигаева». Ни романа, ни пьесы о советском времени у него нет. Составить бы книгу — «Портреты персонажей Горького». Выписать горьковские описания внешности всех героев всех его томов. Наверняка открылось бы много интересного о писательской кухне, о технике писательской работы. Идёт телесериал по «Доктору Живаго». Я обнаружил удивившую меня вещь: диалоги Пастернака с его острыми бытовыми словечками, остроумными репликами и проч. словно написаны Горьким. Совпадение стиля, манеры, даже иногда лексики — ошеломляющие! Я по прочтении многих и многих «литературных произведений» заметил, наконец, закономерность: если «произведение» ничем меня не задело, т.е. подлинно «показалось неинтересным», — я напрочь забываю его содержание. Увы мне, убогому — я не помню, о чём «Дым» и «Новь», хотя читал их и перечитывал не раз. Не помню их персонажей и отношений этих персонажей между собой. Брезжит имя «Санин» (хотя он, кажется, не Санин, а что-то вроде Сычёва) и имя «Джемма»; и впечатление чего-то тёмно- фиолетового, связанного с этой «Джеммой» (возможно, в каком-то эпизоде на «Джемме» было тёмно-фиолетовое платье). И ничего боле! Из «Дыма» они, из «Нови» ли — Бог их знает! Точно так же обстоит дело и с «Доктором Живаго». Из всего «Доктора...» у меня осталось впечатление кладбища под облачным небом (кажется, с этого «Доктор...» начинается), потом библиотека где-то в снежной Сибири, в которой Живаго видит Лару, и какой-то большевик Синельников, который застрелился. Всё! А типа, которого играет Янковский, я вообще не помню. И сюжета не помню. Помню, что Живаго помер в тридцатые годы в жаркий летний день, едучи в трамвае. Проза Пастернака кажется мне манерной, мёртвой, пластмассовой. Какое отличие от его мощной, полной жизненных соков, местами гениальной поэзии! Но многие, весьма почтенные, филологи — со степенями и известностью — прозу Пастернака называют гениальной. Краем глаза смотрю сериал про Живаго. Нудная экранизация нудного романа. Когда Пастернак строит диалоги «по Горькому», они воспринимаются. Когда от себя (или когда их выдумывает сценарист, жалкий Арабов), выходит жвачка. Вообще, сей сериал — типичный коммерческий проект, не произведение высокого искусства. Чулпан Хаматова рассказывает ученикам о Пушкине, а читает при этом стихи... самого Пастернака! Без ссылок! Что за постмодернистский изыск?! Наверное, расчёт на то, что уже никто Пушкина не знает, и стихи Пастернака примут за стихи Пушкина? Тайный замысел русофоба Арабова заменить в сознании невежд Пушкина Пастернаком?
Арабов на своей русофобии зашибает деньгу. Бабло наваривает. Чтение «Клима...» — интересное. Горький не успел его закончить и отделать. Печатали прямо с рукописи. Любопытно. Напр., в первой части персонаж назывался «Никонова», во второй Горький её называет «Любимова». Перепутал фамилии или забыл. Но не забыл деталь (по которой я понял, что «Любимова» и есть «Никонова»): как она «укладывает свои большие груди в лиф». Дочитываю «Клима Самгина». Роскошное чтение! — Горькому удалось показать разложение, страшное гниение русской жизни в царствование Николая II. Над этой исторической данностью надо ещё думать, и, вообще-то говоря, изучать это время как следует, — но, сдаётся мне, в истории неискушённому, что всё дело в нецарской нерешительности последних наших царей. На стенах Спаса-на-крови в Петербурге запечатлена в золоте вся деятельность убиенного Александра II, царя замечательного, мощного, для России сделавшего грандиозно много. Бесы его убили. Мощный, деятельный, образованный руководитель России стоял им поперёк дороги. Россия уже тогда была серьёзно больна бесовщиной демократии. Уже тогда её надо было решительно лечить. Большевики впоследствии, надо сказать, извлекли уроки из этого исторического ляпсуса: нецарской нерешительности царей — и властвовали в покорённой стране решительно! По-царски! И сделали-таки дело — превратили Русь в сверхдержаву. Здесь, надо сказать, нерусские враги России, вскормившие большевиков и большевизм, думавшие революцией раздавить и уничтожить Россию, ошиблись. Будет ли когда-нибудь разгадана эта историческая загадка: что же произошло на самом деле в России в начале ХХ-го века? Глава 13 ИЗ ДНЕВНИКА В «Климе Самгине» Горьким упоминается роман некоего Лопатина «Чума». Какой- то студент распространил в Москве чуму, и полгорода вымерло, и начался хаос и т.д. Что- то прямо-таки современное, из американского триллера. Издан между двумя революциями. Найти в библиотеке. В юные годы, читая Горького, я, помню, раздражался на необыкновенно цветистые его портреты. В жизни, рассуждал я, не бывает и не может быть такого количества людей с необыкновенной, яркой внешностью. Придумывает Горький, сочиняет, решил я — почему-то осудительно. В «Климе...» — более сотни персонажей. И каждый из них — портретно описан: ярко, сочно, броско. И ни одного повторения! (За единственным исключением: в начале
романа какой-то из героев Горького был с головой и лицом «как тыква», а в конце романа сам Клим Самгин, глядя на себя в зеркало, видит там человека с головой и лицом «как тыква»). Какое поразительное разнообразие! Что это — мощь художественного писательского воображения или работа с записной книжкой? И вот ещё что придумалось в связи с этим. За романом в 15-ом томе Собрания сочинений Горького 1963 года следует комментаторская статья Ал.Овчаренко. Этот литературовед был в своё время, как я догадываюсь, литературным генералом. Так вот, этот ортодоксальный советский исследователь пишет о том, что Горький не любил Клима Самгина, что Клим — отрицательный герой, что роман — о революции и т.п. Мне же сдаётся, что роман Горького был задуман не только и не столько как роман лишь о революции. Это — обмельчение и упрощение замысла. Всё значительно глубже. Это роман о жизни человека — вообще. Революция, пришедшаяся на тот период времени, когда Климу Самгину выпало единственный раз в пучине времён прийти в этот мир, исковеркала его жизнь, направила её по какому-то изломанному, искорёженному пути, заставила изучать никому не нужную мертвечину марксизма, устраивать какую-то возню с передачей и развозкой мерзкой нелегальщины, встречаться с неприятными и ненужными людьми, участвовать в спорах ни о чём и т.п. Роман — космичен, космологичен. Иначе не нужно было столько деталей — мельчайших — о быте, не нужна была такая портретность, не нужны были «большие груди» Никоновой-Любимовой. Горький, как талантливейший и опытнейший мастер, знал, конечно, о принципе «бритвы Оккама» о ненужности неполезных, лишних для дела персонажей и деталей. — О «Климе...», конечно, нужно писать заново, его надо анализировать и изучать уже без давления цензуры и советской предвзятости. Вообще, Горький — фигура интереснейшая. Этот великий «пролетарский» писатель, «организатор советской литературы» и пр., не написал ни одного художественного произведения о советском времени! Как и Бунин, он писал только о «до революции». Даже в советское время, живя уже в Советском Союзе, он пишет «Клима Самгина» и «Достигаева». Ни романа, ни пьесы о советском времени у него нет. Составить бы книгу — «Портреты персонажей Горького». Выписать горьковские описания внешности всех героев всех его томов. Наверняка открылось бы много интересного о писательской кухне, о технике писательской работы. Идёт телесериал по «Доктору Живаго». Я обнаружил удивившую меня вещь: диалоги Пастернака с его острыми бытовыми словечками, остроумными репликами и проч. словно написаны Горьким. Совпадение стиля, манеры, даже иногда лексики — ошеломляющие! Я по прочтении многих и многих «литературных произведений» заметил, наконец, закономерность: если «произведение» ничем меня не задело, т.е. подлинно «показалось неинтересным», — я напрочь забываю его содержание. Увы мне, убогому — я не помню, о чём «Дым» и «Новь», хотя читал их и перечитывал не раз. Не помню их персонажей и отношений этих персонажей между собой. Брезжит имя «Санин» (хотя он, кажется, не Санин, а что-то вроде Сычёва) и имя «Джемма»; и впечатление чего-то тёмно- фиолетового, связанного с этой «Джеммой» (возможно, в каком-то эпизоде на «Джемме» было тёмно-фиолетовое платье). И ничего боле! Из «Дыма» они, из «Нови» ли — Бог их знает! Точно так же обстоит дело и с «Доктором Живаго». Из всего «Доктора...» у меня осталось впечатление кладбища под облачным небом (кажется, с этого «Доктор...» начинается), потом библиотека где-то в снежной Сибири, в которой Живаго видит Лару, и
какой-то большевик Синельников, который застрелился. Всё! А типа, которого играет Янковский, я вообще не помню. И сюжета не помню. Помню, что Живаго помер в тридцатые годы в жаркий летний день, едучи в трамвае. Проза Пастернака кажется мне манерной, мёртвой, пластмассовой. Какое отличие от его мощной, полной жизненных соков, местами гениальной поэзии! Но многие, весьма почтенные, филологи — со степенями и известностью — прозу Пастернака называют гениальной. Краем глаза смотрю сериал про Живаго. Нудная экранизация нудного романа. Когда Пастернак строит диалоги «по Горькому», они воспринимаются. Когда от себя (или когда их выдумывает сценарист, жалкий Арабов), выходит жвачка. Вообще, сей сериал — типичный коммерческий проект, не произведение высокого искусства. Чулпан Хаматова рассказывает ученикам о Пушкине, а читает при этом стихи... самого Пастернака! Без ссылок! Что за постмодернистский изыск?! Наверное, расчёт на то, что уже никто Пушкина не знает, и стихи Пастернака примут за стихи Пушкина? Тайный замысел русофоба Арабова заменить в сознании невежд Пушкина Пастернаком? Арабов на своей русофобии зашибает деньгу. Бабло наваривает. Чтение «Клима...» — интересное. Горький не успел его закончить и отделать. Печатали прямо с рукописи. Любопытно. Напр., в первой части персонаж назывался «Никонова», во второй Горький её называет «Любимова». Перепутал фамилии или забыл. Но не забыл деталь (по которой я понял, что «Любимова» и есть «Никонова»): как она «укладывает свои большие груди в лиф». Дочитываю «Клима Самгина». Роскошное чтение! — Горькому удалось показать разложение, страшное гниение русской жизни в царствование Николая II. Над этой исторической данностью надо ещё думать, и, вообще-то говоря, изучать это время как следует, — но, сдаётся мне, в истории неискушённому, что всё дело в нецарской нерешительности последних наших царей. На стенах Спаса-на-крови в Петербурге запечатлена в золоте вся деятельность убиенного Александра II, царя замечательного, мощного, для России сделавшего грандиозно много. Бесы его убили. Мощный, деятельный, образованный руководитель России стоял им поперёк дороги. Россия уже тогда была серьёзно больна бесовщиной демократии. Уже тогда её надо было решительно лечить. Мне рассказывал немецкий историк, мой друг Игорь фон Глазенап: в начале 1905 года на железной дороге на Дальнем Востоке начали бузить опропагандированные большевиками солдаты. Генерал Меллер-Закомельский поехал туда на поезде с ротой гвардейцев. На первой же после Сибири станции он провёл энергичное следствие, выявил и арестовал зачинщиков, самых главных повесил, остальных расстрелял. На следующей станции зачинщиков ему уже выдали без всякого следствия; он их тут же расстрелял; так же поступил на следующей станции. И дорога вмиг успокоилась. Насколько правдоподобен этот рассказ, не знаю: Глазенап был человеком увлекающимся. Большевики впоследствии, надо сказать, извлекли уроки из этого исторического ляпсуса: нецарской нерешительности царей — и властвовали в покорённой стране решительно! По-царски! И сделали-таки дело — превратили Русь в сверхдержаву. Здесь, надо сказать, нерусские враги России, вскормившие большевиков и большевизм, думавшие революцией раздавить и уничтожить Россию, ошиблись.
Будет ли когда-нибудь разгадана эта историческая загадка: что же произошло на самом деле в России в начале ХХ-го века? В отрывке из «Песни о Цейхановиче» Льва Котюкова (в газете «Московский литератор») прочёл пассаж о том, что земную радость полнее всего ощущает дурак. Замечательно! Феномен по названию «дурак» заслуживает отдельного исследования (и научного, и художественного) — из-за всеприсутствия дурака в нашей жизни и из-за его неисчерпаемой многоликости. Не таким ли исследованием (помимо всего прочего) и занялся Л.Котюков в своём «Цейхановиче»? Написать диссертацию — хотя бы кандидатскую — на тему «Роль дурака в жизни общества». И защищать такую диссертацию следовало бы по социологическим наукам. Материала — предостаточно. На днях разговорились с Эдуардом Балашовым об «Эхо и Эго». Сначала он меня похвалил, что мне было, разумеется, приятно: «Ты умеешь думать, и это хорошо, это самое главное». А потом он возьми и скажи: «Ты мыслишь, но ты в плену у своей мысли, и потому не свободен. Нет парения над! А надо парить...» — Истина часто прячется в парадокс. Балашов — любитель, вернее, мастер парадоксов. У него парадоксы настоящие, не выдуманные, не натужные, а всегда внезапные, как искры. Признак подлинной глубины. Читаю «Византизм и Славянство» К.Леонтьева. Вызывает симпатию его рассуждения о родовом аристократизме и его положительной роли в развитии страны, нации и государства. К удивлению, когда я редактировал для журнала «Дом Ростовых» статью неизвестной мне Ш.Нурпеисовой, я обнаружил в ней те же мысли — о необходимости национальной аристократии для развития и укрепления национального самосознания. Постмодернизм — пробный путь к культуре глобализма, т.е. к антикультуре, к нивелированию культуры, т.е. к уничтожению её как ненужной. Культура — это всегда особенное, отличие, выступление из ряда, вспышка света, сияние; глобализму это не нужно. Ещё Прудон писал, что цель истории — это обратить всех людей в скромных и однородного ума счастливцев. Глупость человеческая, провинциализм мышления и мысли. На днях в «Библио-глобусе» прошла презентация книги С.Есина «Ах, заграница, заграница...» В числе выступавших там был и молодой критик, ученик С.Есина Кириллов. Любопытная литературная особь! Мне рассказали, что некогда он написал неплохую статью в «Литературке» (я не читал, не знаю), его стали за неё хвалить, и он, похоже, «возомнил». Выступал он на презентации в стиле мэтра, не говорил, а изрекал. В большинстве своём, увы, глупости — напр., о провинциальности Шолохова или о гениальности Кафки. (Его тезис о провинциальности советской литературы в целом представляется мне отчасти верным суждением; только он не заметил, при всей своей начитанности, что ныне вся мировая литература, за малыми исключениями, сделалась, увы, провинциальной). Молодой литератор хвастался тем, что знает два европейских языка, но не английский, это язык дураков и примитивов (!). Закончил он своё выступление о творчестве Есина тем, что обозвал Уэльбека дураком и порвал перед микрофоном его книгу, картинно бросив разорванные половинки на пол перед зрителями. Как-то неловко сделалось за него. Бросив книгу, он ушёл от микрофона, предоставив обрывки убирать другим людям, гостям презентации.
Думаю, что вся эта размашистая и глуповатая фразеология Кириллова — от молодости, от того, что «возомнил», от похвал; хотя не исключаю, что это — пиар, вернее, самопиар, продуманная стратегия эпатажа с расчётом, что публика — дура и всё съест. Интеллигенция наша в основном, конечно, дура, но... Не исключаю, впрочем, и того, что подобная самоуверенность молодого критика зиждется на том, что он читал много больше других и, в отличие от большинства окружающих его среднеобразованных молодых литераторов, он, начитанный, может говорить о Кафке (не забыв отметить, что читал того в подлиннике. Ах-ах!), а Кафку и не читает никто. В самом деле, кому нужна сейчас эта ветошь Кафка? (Кстати, если уж о Кафке, то должен заметить от себя, что, по моему мнению, именно от Кафки-то и пошла вся эта провинциальность в литературе, и не только в советской, а и в мировой. И постмодернизм, глубоко провинциальное течение в искусстве, от Кафки и пророс. — Но разговор о провинциальности надо вести серьёзно, а не походя.) Ну, читал, ладно, больше других, но хвастаться этим, право, просто глупо. Уэльбек, м.б., и дурак, — но и вы, г-н Кириллов, не производите впечатления умного человека. Уж извините. Скорее всего, вы умны, но дурно воспитаны, вести себя не умеете и слишком высокого мнения о себе. Мнить о себе вы вправе, конечно, что угодно; выказывать же высокое мнение о себе на людях — черта провинциальная. Несколько человек из писателей, которые прочли первый выпуск «Эха и Ego», выразили мне гневливое недоумение по поводу моих хвалебных слов в адрес Ю.Нагибина. Все, как один, возмущались, как я мог про такого негодяя написать что-то хорошее. Господи, да не знал я Нагибина! Пусть он трижды негодяй — но писал-то мужик хорошо! И хвалю я не его, а его прозу, причём дневниковую. Врезался в Маркузе, в «Одномерного человека». Дошёл до мест, которые надо читать медленно и вдумчиво, ибо наткнулся на мысли, над которыми стоит подумать. В авангардизме всё не так просто, и воображать, будто авангард, постмодернизм — это некий заговор некультурных злодеев против «человеческого» искусства и культуры, против народных или классических традиций в культуре и т.п., — значит, упрощать дело. Одномерный человек, одномерное общество, по терминологии Маркузе, — это как раз результат того упрощения, о котором писал Леонтьев. Любопытно, кто-нибудь из исследователей отметил совпадение взглядов Леонтьева (конец 19-го века), Германа Гессе (спустя 30 лет, в канун Первой мировой войны) и Маркузе (спустя ещё 40 лет, после Второй мировой войны)? И авангардизм в искусстве и литературе — это искусство и литература упрощённого, «одномерного» общества. У Маркузе есть в «Одномерном человеке» очень сильный анализ того, как одномерное общество, провозглашая свободу от устаревших норм общественной жизни и, следовательно, морали, тем самым репрессивно навязывает человеку упрощённые и тем самым разрушительные цели, нормы поведения, нормы жизни. Так что появление постмодернизма — явление не случайное. Здесь интересна частица «пост» — она появилась в эпоху, когда человечество вступило в фазу постиндустриального общества — которое якобы преодолело репрессивную фазу маркузианского одномерного общества и приблизилось к идеалам гуманизма. О постиндустриальном обществе я не читал ничего. Я читал, однако, что французские студенты, устроившие бузу 65—68 гг., были как раз вдохновлены идеями Маркузе о репрессивности технологической цивилизации, подавляющей свободу. Они ринулись за свободу от репрессий путём новых репрессий. Знакомая, однако, вещь! И опять вспоминается Леонтьев, писавший, что любая революция имеет «уравнительные, пошлые цели». А парижские леваки в 68-м году называли себя революционерами. Так же как сменившие их в Италии «красные бригады», в Германии
РАФы (террористическое движение «Rote Armee Fraktion» —«фракция Красной Армии»). Почему-то кажется, что и французские леваки, и итальянские и немецкие «красные» 70-х имели один источник финансирования — от спецслужб, координируемых из одного центра. Сегодня этот центр навязал репрессивно человечеству мысль о неизбежности и необходимости всем нам глобализма. — Сбился, недодумал, утекла куда-то в сторону мысль. — Надо зайти в книжный магазин и что-нибудь купить серьёзное о нынешнем анализе глобализма. Читаю Гончарова, его воспоминания. Удивительный писатель — вот где воплощение кузминского кларизма, ясности первозданной. Речь, что называется, льётся. Никакой жёсткости, нарочитости отделки — во всяком случае, работа по отделке не видна совершенно. Естественность и одновременно художественность самой высшей пробы. Ничего себе писатель «второго ряда»! Это первый ряд, авангард в лучшем и точнейшем смысле этого слова. Идея коммунистического обобществления деревни произошла, конечно, от российской крестьянской общины. Коммунисты не захотели, побоялись разрушить вековой уклад. Почему? Они же такие борцы за всё новое, против отжившего... Что, недотюмкали? Отнюдь. Не дураки они, ох, не дураки! — Нищим и, следовательно, бесправным крестьянином легче управлять. То же происходит и ныне — во всём. Власть вовсе не хочет зажиточности народа. Народ должен быть на коленях. Нищенская зарплата на грани выживания — лучший инструмент для принуждения, для того, чтобы держать всех в повиновении. Важно только палку не перегибать, вовремя повышать зарплату на какие-нибудь 8 — 9 % в год. Чтоб не бузил народишко-то, не бунтовал. Бог — это и есть реальность в её высшем смысле. Кроме того, я чувствую, что Бог — реален; какое ещё требуется доказательство Его существования? — Мысль эта — моя, выстраданная мной, явившаяся мне из глубины переживающей души моей. Но понимаю, конечно, что она — дюжинная, что до меня так думали и писали десятки, сотни и тысячи. Но от этого она не становится для меня менее дорогой и истинной. Постмодернизм — это страшно серьёзно и страшно просто. Поэтому за ним — будущее? Демагогия — язык демократии; и, с другой стороны, — сущность демократии. А каков сейчас общественный идеал? У коммунистов был рабочий; у Гитлера — солдат; а у нас нынешних? Неужто средний буржуа? Похоже, увы. Какое понижение градуса, однако... Есть ли разница между торгашом и торговцем? Есть, конечно; и в языке эта разница и закрепилась. Объяснять ничего не надо. Вспомнилось, как я однажды получил предложение от Ф.Ф.Кузнецова сделать бизнес-план издательской программы, которую намерен осуществить ИМЛИ, и в поисках авторов забрался в Ленинку. Предварительно справился в словаре русских писателей 1800–1917 гг. Для начала выписал — по алфавиту — Абельдяева, Апраксина, Вербицкую. Из статей словаря вычитал, что Абельдяев был популярен, слава Вербицкой была столь же велика в конце века, как сейчас у Улицкой, и т.д. Принесли мне Абельдяева, начал было читать с интересом — и содрогнулся: Боже мой, элементарный графоман! То же Вербицкая. По сравнению с ними беллетристы Гейнце, Мордовцев, Боборыкин — мастера первого ряда.
А Апраксин вообще меня восхитил. Читаю его роман, называется, кажется, «Паутина». Начальные строки: «Надворный советник Катин посмотрел в окно и увидел, как к подъезду его дома подкатила коляска княгини Соломиной, и её саму узнал по тонкой белой руке и шелковистой пряди белокурых волос, мелькнувшим в опущенном окне кареты». Дальше княгиня повествует Катину, что у неё пропали бриллианты, что подлая гувернантка княгини... ну, и т.д. Пролистал до конца, читая по диагонали, отложил, понял, что никакого Апраксина в издательскую программу ИМЛИ вставлять нельзя. На всякий случай — для проверки впечатления — открыл второй роман, кажется, «Призрак из прошлого». Открываю, читаю: «Князь Кутаев посмотрел в окно и увидел, как к подъезду его дома подкатила коляска графини Соммюр, и её саму узнал по тонкой белой руке и шелковистой пряди белокурых волос, мелькнувшим в опущенном окне кареты». И дальше — то же: графиня в тех же словах жалуется на подлость гувернантки, на пропажу бриллиантов и проч. Заключительная фраза «Призраков» та же, что «Паутины». Во прохиндей, во жулик! — Поменял название и имена персонажей — и издал! «Паутину» — в 1913 году, а «Призраков» в 1914-м! Кажется, этот опыт ныне забыт литературными шабашниками. А впрочем, кто знает... Нет, сейчас приёмы посложней, конечно. Я не изучал этот вопрос, но подозреваю, что ныне у бульварных авторов действует принцип, который я называю «модульным». Кто-то подсчитал, что есть 36 сюжетов, в которых укладывается вся мировая литература. Точно так же можно подсчитать, что имеется, например, 1200 или 12000, или 120000 ситуаций, в каких оказываются герои литературных произведений. С помощью датчика случайных чисел можно произвольно выбрать и сопрячь между собой 20 ситуаций, которых хватит на один роман. По-моему, американцы делают так своё кино. Перемешал, вытащил 10 карт, то бишь модулей, описывающих «ситуацию», разложил их друг за дружкой в произвольном порядке — и вот тебе свеженький сюжетец! Впаривай – не хочу. Я не знаю, что значит «блок-бастер», но связываю его именно с модульным, т.е. блоковым, принципом. Сопрягай блоки, наугад выбранные из мешанины — и вперёд. Число сочетаний из 120000 по 20 неисчислимо! И искусство писателя в такой вот блочно- модульной литературе — это искусство обрабатывать швы между блоками-модулями. Чем незаметней шов, тем, значит, мастеровитей писатель. Скоро компьютеры приспособят для сочинений сюжетов, т.е. для произвольного сопряжения модулей. Если уже не приспособили. Сегодня в «Нашем современнике» имел неожиданный разговор с Геннадием Михайловичем Гусевым. Вхожу — у него среди бумаг лежит на видном месте «Эхо и Эго». Приятно, елейный ветерок по душе просквозил. Спрашиваю: «Открывали?» — «Ты же видишь — пухлая. Значит, открывал, значит, листал. Тут и мои отметины есть. О многом говоришь интересно, особенно начиная с Декарта, с третьей главы. Но я не знал, слушай, какой ты яростный антисове-е-е-етчик, оказывается!» Я что-то лепечу — не в оправдание (чего уж оправдываться — ущучил!), а в объяснение: мол, молодой был и проч. А выйдя на улицу, раззадоренный, подумал вовсе уж неожиданное, вернее, непривычное: а ведь не было у нас, Геннадий Михайлович, по сути, никакой советской власти! Была власть компартии. Советскость — это лишь форма отправления коммунистической власти. Ничего стратегически-политического не зависело от председателя Совета любого уровня. Всё и всегда решал на всех уровнях управления секретарь комитета партии. Совет, как сейчас говорят, был лишь исполнительская власть. Он исполнял то, что приказывал ему партком. Да, не любил я коммунистическую власть — инстинктом, скорее, чем пониманием дела. Коммунизм — не русское дело.
...В Нижнем буфете этот разговор получил продолжение в виде короткого и неутихающего спора с Ваней Голубничим. Кто-то, кажется, Лёня Сергеев, заявил, что я не люблю коммунистов, Ваня шумно его поддержал. Я отбиваюсь: «Не коммунистов, а коммунизм». Это часто путают. Коммунизм — учение, придуманное русофобом Марксом. Энгельс что-то писал хулительное о России, что Россию нужно уничтожить, что это мировая язва и прочее в таком роде (когда-то помнил точно, да забыл). Ленин русскость ненавидел, на сокрушение тысячелетней русской твердыни брал деньги у Яшки Шифа, у Парвуса, у Германского генштаба и т.д. Отцы-основатели ненавидели Россию и русскость — как я могу сочувствовать коммунизму! Впрочем, об этом в «Эхе и Эго» я уже писал... Я как-то сказал Ване: «Уберёте со знамени профиль русофоба Ленина и откажетесь публично от учения русофоба Маркса как руководящего и т.д., я вступлю в Компартию вашу». Ваня засмеялся: — Ничего мы убирать не будем и как-нибудь обойдёмся без тебя! Разумеется, обойдётесь, товарищи. Как и я без вас. Несомненно, эксперимент с коммунистической властью в России нельзя считать неудавшимся. И результат этого эксперимента нельзя считать отрицательным. Очевидно, что в России образовалась какая-то небывалая ранее форма новой цивилизации. Это надо понять. (У Вани Голубничего, кстати, об этом хорошо написано в одной из его передовиц в «Московском литераторе».) Появилась эта цивилизация неожиданно для отцов-основателей, у них были другие цели, когда они затевали в 17-м году бучу. Они не были готовы к такому результату и не смогли его осмыслить, понять и управлять им. Не смогли! Не хватило интеллектуального ресурса. Сами, своими безумными ограничениями в информации и страхом перед инакомыслием (а без инакомыслия ничего нельзя подлинно осмыслить), загнали себя в угол непонимания, что же такое им в руки свалилось. Молились на Маркса и Ленина, пели о прогрессе, а сами пылинки сдували с замшелых догм, остановили движение в мысли, прежде всего в философской и политической. И поплатились, и позволили разрушить небывалую цивилизацию. Они даже не поняли, что то, что вышло на территории России — это новая цивилизация. Поняли бы — не боялись бы этих недоумков-диссидентов, диссидентствующих пошляков «философов». И легче было бы бороться с этой духовно плоской скверной. — Думать. Философствуя об одномерном обществе, Маркузе говорит часто о всеобщей необходимости. В одномерном обществе, к которому всё ближе и ближе общество российское (где единственное мерило всего — деньги, чистоган, нажива), такой всеобщей необходимостью сделались деньги. Без денег никуда не сунешься. Без денег ты никому не нужен, даже собственной жене и собственным детям. Мы в сегодняшней России стремительно становимся одномерным обществом. Сейчас всюду висит гадкая реклама: изображена смазливая сексапильная тётка с жадными очами и с мерзкой улыбкой, где-то за ней в пространстве — золотое колье, и надпись: «если любишь — подари». (Первая реакция моя — потянуло воскликнуть: «Ага! Щас! Побежал! Аж споткнулся от торопливости!» И пальцы сами собой сложились в кукиш). Заяви мне такое моя женщина — она бы моментально была послана в такую даль, откуда подлинно не возвращаются. И любовь мгновенно испарилась бы. — Но сколько женщин именно так требуют: любишь — покупай мне дорогие цацки. На этой пошлости целая жизнь построена, целое и цельное бабское мировоззрение; семьи строятся. Отвратительно!
Начал читать книжку о З.Гиппиус, её переписку с Милюковым, где есть очень интересные куски о русском либерализме, монархизме и проч. Глубоко рассуждает Милюков в письмах к ней. Читая эти обрывки эмигрантских споров, убеждаюсь, что я, кажется, прав, говоря о нравственном и просвещённом монархическом правлении как об идеальной форме государственного управления. Не должно невежественное, оболваненное тем или ином образом, теми или иными демагогическими приёмами и технологиями большинство управлять обществом и государством! Истина нового всегда — всегда! — у меньшинства, это в природе вещей. Это же так просто, так понятно! Большинство всегда давит меньшинство. Тогда как просвещённый правитель, находящийся в нравственном пространстве, в любой момент может на это большинство цыкнуть и велеть сделать так, как надо. Нынешние либералы, говоря о новом, имеют в виду только новое в материальных условиях жизни, в машинерийной технологии, имея в виду материальный прогресс, в основе которого — деньги, барыш. Конкурируй в производстве товаров, нужных рынку, выигрывай конкуренцию — и этим обеспечивай прогресс! Тогда как прогресс — это нечто совсем другое. Такое узкоматериальное понимание прогресса — утло, оно ведёт к Упрощению самоё жизни. Прислуга-робот вместо живой прислуги — это не прогресс. Робот-хирург вместо живого хирурга, способный на архитончайшие операции — это, при всей необходимости его — не прогресс. Прогресс — это путь. Китайцы, кажется, в своём понимании пути как дао ближе к сути прогресса (конец одного пути означает немедленное начало другого, следующего пути). Мы вслед за европейцами стали под прогрессом понимать материальное улучшение жизни. Но кто сказал, что материальное улучшение — это движение вперёд? (Прогресс, по латыни — «движение вперёд».) Истинный прогресс — это духовное движение к осознанию Божественного в себе, к познанию тайны жизни, к Служению высшему в себе. Это и есть движение вперёд. — Думать. Чёрт возьми, а всего-то переписку Гиппиус и Милюкова читал... Читаю Уиндема, автора потрясающих «Триффидов», когда-то так восхитивших меня (прочёл «Куколок», сейчас читаю «Мидвича») и «Воспоминания» Б.Н.Чичерина, которого купил вчера на развале за 45 рублей. И то, и другое — с удовольствием. Чичерин просится в «Эхо и Эго». Дельно пишет о славянофилах в середине 19-го века. Совсем не те, которые правят бал в patriotica сейчас. Тогдашние славянофилы были людьми грамотными, языки знали, читали много, были в курсе мирового контекста; а нынешние русофилы («трусофилы», как острила некогда Катя Маркова) — зашоренные, неинтересные, с несвежими идеями невежды. Недавно в Нижнем буфете невольно подслушал разговор за соседним столиком одного такого «трусофила». Вроде серьёзный, в возрасте уже, писатель говорил своим собеседникам: «Название «Греция» произошло от слова «грех»! А вы что, не знали?! — возопил он на несказанное удивление собеседников. — И почему так назван город Херсон, тоже не знаете?!» — И поведал какую-то чушь, из которой выходило, будто «Херсон» образован от слова «хер». Ну что можно сказать про такого вот «русского патриота» и — прости, Господи — «писателя»? Из переписки Милюкова с Гиппиус обнаружил, что ярый либерал и антимонархист Милюков — т.е., по трафарету если шпарить, настроенный против России, разрушитель её и т.д. — в вопросе войны был за то, чтобы Россия завоевала, наконец, проливы и навела нужный ей порядок на Чёрном и Средиземном морях. Как обмельчала наша история, однако! Вот на какое исторически-геополитическое достижение реально претендовала Россия в начале прошлого века! А сейчас? Кто-то сообщил на днях в Нижнем буфете, что ходит слух, будто «Москву» хотят продать... Ай-яй-яй! Как не стыдно! Вот уж либералам и русофобам радость!.. «Маэстро,
туш!» Ведь загнулся русский толстый литературный журнал! Как же не порадоваться, не торжествовать! Только что закончил читать очень интересную книжку о Гиппиус, изданную в ИМЛИ (120 рублей отдал за неё!). Масса есть что выписывать и читать вокруг неё. — Пожалуй, Серебряный век и всё, что с ним связано и в нём клубилось, было последним отражением эпохи подлинной сложности в культуре — сложности перед торжеством Упрощения. Что- то случилось с «человеческим материалом» — обмельчал он, душа обмелела, культура погасла и ниспала, люди сделались «людишками». Герои великой войны 1941—45 гг. духовно вышли оттуда, из прежней России. Мы же сейчас — другие: мелкие, плоские. Мы — духовные дети хрущёвско-брежневского коммунистического безвременья 60-х — 70-х годов ХХ-го века. Ощущение страшной пустоты впереди. Дочитал «Франциска» Мережковского. Такое впечатление, что Франциск был безумцем с маниакальным стремлением к бедности. Всё указывает на это: и необычайная, нечеловеческая схоластическая изворотливость в доказательствах и аргументах, и странности поведения, и «перевёрнутое» содержание аргументов и речей. Он не нёс с собой добра, а скорее, привносил в мир конкретное зло. Это не энергия созидания, это воплощённая энтропия разрушения — в благостной оболочке. Совсем другой Франциск у Честертона. Глубокий, искренний, чистый человек, видевший мир в его истине. И не сопрягавшийся с «сим» миром, неистинным, перевёрнутым с ног на голову, и т.д. — Я очень доволен, что преодолел себя и раскрыл таки скучно внешне изданного «Вечного человека». Изумительное чтение! Честертон, автор заурядных детективов об отце Брауне, предстал вдруг одним из образованнейших европейцев XX-го века, с которыми так приятно иметь дело! Он очень интересно пишет о св. Франциске, о Христе, о Фоме Аквинском... Просто духовное пиршество! — Редко какую книгу читал я с таким удовольствием. Придётся, придётся и её в «Эхо и Эго»... Собрала эту книгу Н.Трауберг. Б.Н.Чичерин постоянно сетует на падение градуса русской культуры и обмельчание человека. М.Попов и Э.Балашов в Нижнем буфете в разговоре со мной наперебой восхищались неким Клайвом Льюисом, фантастом, о котором я ничего доселе не слыхал. Я послушал их восторги и как-то внутренне отмахнулся: мало ли хороших писателей есть на свете! И вдруг наткнулся у Честертона на восторженное упоминание о Льюисе — оказывается, этот Льюис не современный, а «тогдашний», из XIX-го века! И в двадцатых годах, когда на мякине-то особо не проведёшь культурного человека, имел уже уважение и славу! Писатель масштаба Уэльса, только шагнувший дальше! Надо читать, надо... В «Authors I need» его! А что: вот так, «по случаю», в разговорах с культурными людьми, и составляется достойный круг чтения. Вспоминаю, как я таким вот образом, после разговора с Ваней Голубничим, наткнулся на Иво Андрича и узнал этого изумительного писателя, прочёл его «Хронику». Ваня пропагандирует ещё какого-то Миксата, но я что-то не тово... А вот Угрешич у меня где-то записана в очереди на прочитывание, да всё как-то не попадается в руки.
Сегодня нашёл листок с записью: «Человеческая природа вне известных верований, преданная на добычу внешней действительности, может быть только одним: судорогою бешенства, которой роковой исход — только разрушение. Это последнее слово Иуды, который, предавши Христа, основательно рассудил, что ему остаётся только одно: удавиться. Вот кризис, через который общество должно пройти, прежде чем доберётся до кризиса возрождения». Паскаль был мудрым человеком, Тютчев конгениален ему. Он был воистину искушён во всех соблазнах лукавого Искусителя. Тютчев, похоже, всё предчувствовал и знал, что случится с Россией и в России. Новый ныне торжествующий в России Иуда-предатель, имя которому легион, вешаться не собирается и каяться не собирается. Да и российское общество настоящего кризиса ещё не прошло, он ещё грянет. России после безбожных коммунистов нужно было очищение, а последовала только новая грязь, новое предательство, новая ложь. Россию, с её православной душой, силком, не обращая внимания на её корни, тащат на западные пути рационализма, высшее воплощение идей которого на сегодняшний день — то, что нынче не совсем точно называется «глобализм», что в итоге окажется такой же фикцией, как нерусский «пролетарский интернационализм». Наверное, я читал книгу Б.Н.Тарасова о Паскале. Прописные истины, штампы, при всей их правильности — это всего лишь ничего не значащие слова. Сотрясение воздуха, бесплодные колебания эфира. Например: «Все мы смертны». Мы эту фразочку произносим походя, вовсе не задумываясь над тем, как гибельно страшно её содержание! По сути, отрицание смысла жизни! А мы этак порхающе — «Все мы смертны!» — и побежали дальше. — Не додумано. В жизни случаются удивительные, глубоко символические совпадения, напоминающие готовые создания поэтического гения. Например, история с пленением кровавого злодея Наполеона капитаном английского корабля «Беллерофонт». Дело в том, что Беллерофонт — это мифологический герой, убивший огнедышащее чудовище Химеру... Какой глубокий, замечательный символ в этом магическом смешении мифических и реальных имён! Разве Наполеон по сути своей — не Химера?.. Витя Крамаренко взял у меня читать роман «Из глубины багряных туч» (манускрипт полного варианта, с восстановленными купюрами, неуклюже сделанными журналом «Москва»). Прочитал; похвалил — что мне было, разумеется приятно и лестно: трудяга и многочтец, Витя понимает литературу, поэтому его хвала многого стоит. Сейчас он отдал роман читать Вите Пронину. Себе я говорю: «За эту прозу мне не стыдно». И тем не менее приговора Вити жду с опаской: Пронин — мастер; его суждение — не проходной звук. Кстати, Лёне Сергееву, человеку, редко что когда хвалящему, роман тоже понравился. — Ну, и дай Бог. Со стеснением в горле читаю стихи Кости Коледина, «Сны и тени». А прочёл «Суворов» — и вообще слеза прошибла... Говорят, что сентиментальная слезливость — признак склероза сосудов головного мозга. М.б., и так, не спорю — но... Ни к чему вроде выстраивать поэтов по ранжиру, но ни от одной строчки или стиха Рубцова или Передреева, столько ныне хвалимых, у меня горло не стискивало и слеза не прошибала.
Странное чувство я испытал час назад: приехав на дачу и поднявшись к себе в летний кабинет, я обнаружил в углу какие-то писанные здесь два года назад куски из романа «Новая жизнь», которые не вошли в окончательную редакцию. О них я забыл: давно не разбирал завалы бумаг, руки не доходили прошлым летом. Перечитывая, не сразу вспомнил: что это я такое писал, откуда? Вспомнив, изумился: роман уже напечатан, живёт себе своей жизнью, а ненужные фрагменты ещё лежат как живые, словно ждут своего часа. Нет, милые, вы уже ни на что не нужны... А в этих «черновиках» — другие сюжетные ходы, другие персонажи, другие разговоры, какая-то шашлычная на берегу реки (в которой мы когда-то славно выпили в Касимове на бреге Оки)... даже эротическая сцена, довольно пряная, неожиданная и интересная, ведущая к совсем другой развязке романа, к другому его наполнению. Но я её в своё время выкинул и свернул на другие тропы. — Интересен всё-таки труд писателя... Провожу дачное время в компании двух великолепных писателей и образованных европейцев — Г.Честертона и Анатоля Франса. Культурный градус обоих чрезвычайно высок. По эрудиции и глубине знания с ними можно сравнить у нас Валерия Брюсова, Вячеслава Иванова, Д.С.Ме-режковского, Ф.Ф.Зелинского... м.б., Бердяева и Лосева... из современных, пожалуй, только С.Аверинцева. — Хотя многие знатоки просто в тени — напр., Бибихин, превосходный переводчик и комментатор Хайдеггера; Свасьян, переводчик и исследователь Ницше; А.Столяров и М.И.Сергеенко, исследователи Блаженного Августина; замечательный знаток (в лучшем смысле этого слова) русской и мировой литературы П.В.Палиевский; исследователь Розанова (к сожалению, чрезвычайно мало пишущий) В.Г.Сукач; исследователь Паскаля и русской литературы и истории Б.Н.Тарасов; переводчик, поэт и философ В.Б.Микушевич; поэт и философ- мудрец Э.Балашов; исследователь Пушкина и Блока, знающий чуть ли не дюжину языков (среди них венгерский, португальский и турецкий) С.Небольсин... Всё солидные, знающие, культурные люди. С такими общаться и таких читать чрезвычайно интересно. Увидал Витю Пронина. С облегчением, словно экзамен сдал, выслушал его мнение о моей «Туче» — он её хвалил. Слава Богу!.. — Особенно хорошо ты придумал, что своего Литвина в дыру баржи засунул; отличный ход! высокий класс! Слушать такое от мастера сюжета — чрезвычайно приятно. Настоящей женщине, увы, часто в жизни приходится прибегать ко лжи. На свете не бывает женщин, которые не лгут. Ещё не рождена женщина, которая не солгала бы хотя бы раз в день — или раз в жизни. «Сестра моя жизнь» — выражение святого Франциска из его «Гимна». Борис Пастернак дал это заглавие своему циклу стихов без ссылок на Франциска. Замужней женщине приобрести любовника легко; для этого не надо прилагать никаких усилий, кроме некоторого усилия над собой: преодолеть секундное замешательство в некоторое решительное мгновение, вызванное мыслью об измене. Но вот отделаться от настырного любовника, которому в известные минуты так много было показано, дадено и доверено!.. — Это искусство; особенно если любовник — человек нечистый, цепкий и имел на женщину влияние. Так просто он своё не отдаст. Поэтому осуществление желания отделаться от него требует от женщины ряда организационных мер, обдуманных жёстких ходов и т.д., т.е. превращается в целый, как сейчас говорят в бизнес-кругах, «проект», в некоторую «дорожную карту»: сначала сделать то-то, потом сказать то-то, потом организовать такой-то звонок, потом построить с ним такой-то
разговор, потом подстроить такие-то и такие-то обстоятельства, в которых уместно объявить о необходимости разрыва в таких-то и таких-то выражениях, предъявить те-то и те-то резоны, и проч., причём чтобы муж ничего не узнал! — У Анатоля Франса в его «Красной лилии» это так хорошо показано! Знал женщин Франс, ничего не скажешь... Некогда, лет эдак 45 назад, когда я ещё, живя в Керчи и будучи школьником, игрывал в шахматы, против меня один перворазрядник по фамилии Бекузаров сыграл так в тогда очень модной (после матча Ботвинник—Таль) защите Каро-Канн (я играл чёрными): 1. е4 с6 2. d4 d5 3.Кс3 dе 4.К:е4 Сf5 5.Кс5?! вместо хрестоматийного 5.Кg3. Чем кончилась та партия, я не помню (скорее всего, я продул), но дело не в выигрыше или поражении, а в том, что ход Бекузарова конём на с5 вызвал тогда шум в нашей керченской шахматной среде: мы бросились его анализировать, спорить и проч. Прошло после того лет двадцать, и в одном немецком шахматном обзоре я с удивлением читаю, что ход 5.Кс5 в этом варианте защиты Каро-Канн изобрёл в начале семидесятых годов... знаменитый Роберт Фишер, который и ввёл его в практику! Возникла, оказывается, полемика, поднялась волна анализов, были найдены лучшие возражения за чёрных и т.п. (Кстати, одно из них — 5. … е5 — применил против меня один начитанный в теории гэдээровский любитель, и мне пришлось тяжело: этого ответа я не знал). Я вспомнил об этом вот почему. Два-три года назад в одной статье в «Парламентской газете» я, рассуждая в связи с чем-то о культуре в современной России, написал, что в России, на мой взгляд, существует две культуры: культура народная, реалистическая, человеческая, и культура антинародная, постмодернистская и античеловеческая. Как-то так. И выразил опасения, что за этот крамольный посыл меня учёный культуролог вправе пнуть: мол, дилетантские рассуждения, двух культур в лоне одной нации быть не может, и т.п. Оказывается, ничего я не изобрёл. Читая недавно одну учёную книжку о Вячеславе Иванове, я прочёл там эту же мысль. Разумеется, никаких ссылок на меня там не было. Более того, о том же — т.е. о двух культурах в лоне одной нации — писал в «Грядущем Хаме» ещё в начале ХХ-го века Мережковский, только в другой форме и в других выражениях! О Мережковском учёный вспомнил, обо мне нет. — Претензий у меня к учёному нет, разумеется; я доволен уже хотя бы тем, что, в общем-то, не глупость брякнул, а самостоятельно подметил существенное явление в культуре. Даже льстит, знаете ли... Но, подумалось, есть некоторая несправедливость в таком порядке вещей. Вот, никому не известный провинциальный шахматист-любитель Бекузаров изобрёл интересный ход — и никакого отзвука. Знаменитый гроссмейстер на этот ход набрёл только спустя десять лет — и возник шум, умноживший его и без того мировую славу. Таков вот порядок вещей в нашем не самом совершенном из миров. Утром без четверти восемь в соседней церкви звонят к заутрене. Чистые, красивые звуки колокольного звона свободно, «лёгким дыханием», доносятся в моё открытое в сад окно. — Думаю: как жаль, что не было такого звона в отрочестве, 45 лет назад! В нём, в этом звоне, свежий призыв к внутреннему, к душе, ко всему благому и целомудренному, что есть в ней. Начинать свой день с молитвы — как это целительно, как необходимо! Какое поразительное отличие от «советского» начала дня с идиотской передачей по радио «С добрым утром», с бодряческих песенок советской попсы — от всего этого внешнего, от «ударов по взору», как выражался Розанов. Гогочи, слушай песенки, развлекайся анекдотами и гэгами — только не думай о душе, не дай одолеть себя мыслям о сокровенном, заглуши в себе тягу к высокому. Сейчас мне так не хватает в Москве храма, куда я мог бы зайти в любую минуту, когда нужно! Нет в моём районе церкви Божьей; до ближайшего храма час езды на двух автобусах. А как было бы хорошо: возвращаясь вечером домой, по пути зайти в храм,
постоять, умирить душу, свечки поставить за здравие, за упокой, лоб перекрестить, глядя на лик Спасителя или Матери Его... В старой Москве это было; но коммунисты порушили всё. Зато игорных клубов, магазинов с игорными автоматами, кабаков и проч. хоть пруд пруди в моём Южном Тушине! И всякий день, идя к метро, я на улице Фабрициуса встречаю двух тёток с постными, благожелательно и одновременно искательно улыбающимися лицами. Неизменно они обращаются ко мне (как и ко всем встречным) с вопросом, не хочу ли я узнать об истинном боге, и т.п. Я и с улыбкой благодарил и отказывался, и молча проходил мимо, и ругался нехорошо в ответ — но всякий раз они всё равно подходят и пристают... Нет храма — и в свободной «нише» шуршат сектанты. Ваня Голубничий привёл меня на днях в хорошенький книжный магазинчик на Большой Грузинской. На меня дохнуло там шестидесятыми годами, когда я бегал по букинистическим. Помню, после занятий в институте начинался круг, по алгоритму: сначала — возле несуществующего уже кинотеатра «Авангард», который помещался в какой-то знаменитой церкви; сейчас её снесли; далее — на второй этаж магазина на Серпуховке (здесь я сделал первую в своей жизни букинистическую покупку, положившую начало моей нынешней библиотеке: «Жизнь 12-ти Цезарей» Светония из Литпамятников); далее — погружался в метро и выскакивал в центре: Столешников — Пушечная — Кузнецкий мост — «Находка» у памятника Ивану Фёдорову — Метрополь — и ещё куда- то, уже забыл. И не ленился — и снежную кашу месил, и под дождём, и в жару... Но как светло на душе было в такие минуты! Было чёткое сознание того, что я занимаюсь делом. Какие только книги не прошли через мои руки! Скажи современным библиофилам — только головами качать будут от зависти. Из раритетов помню двухтомные «Проповеди» Савонаролы, «Исповедь» Петрарки (недавно переиздана), «Иудейские древности» Иосифа Флавия, «Мемуары» князя Адама Чарторыжского, что-то о раскольниках, «История» Гиббона, «Пути и перепутья» Брюсова, первое издание, третий том (помню там изумительное стихотворение «Ея колени»; ныне оно перепечатывается как «Её колени», но колорит не тот...), «Освобождённый Иерусалим» Тассо дореволюционного издания... Вихри жизни вымели все эти ценности с моих книжных полок, но кое-что от тех славных лет осталось, осталось... И уже никуда не уйдёт. Читаю пьесы Леонида Андреева. Прочёл «Анатэму», которую вознамерился прочесть ещё в студенческие годы, в 1967 году, когда начал заболевать философией. Тяжеловесно и — наивно, наивно... Как изменились времена! — В Упрощении, этом основном содержании современной эпохи, есть мощный заряд здравого смысла, который бестрепетной рукой убирает из жизни всё усложнённое (не сложное! Сложное убрать невозможно; оно трансцендентно и органически присутствует в мире; а — усложнённое постепенно исчезает...). Сбился. Думать. «Жизнь человека» — странная пьеса. Не пьеса даже, а проза сложной формы. Знаменитый андреевский «Некто в сером» — оказывается, отсюда. Не знал. Вот — ликвидировал на старости лет ещё одну дыру в своём образовании. А сколько же таких дыр... Обнаруживать такие дыры — удел всех самоучек, не кончавших университеты. Думаю, что если бы я верил в Бога и в дьявола, мне было бы легче писать. Новое родится только в сложности. Эпоха Упрощения и Упростительства способна породить только неновое. Не забывать, что мы живём в эпоху Великих Упростителей. Упадок присущ всему, что характерно для современного человека.
Есть разница между философом и мыслителем. Достоевский, например, не был философом; он был мыслителем. Как и Лев Толстой. Университетский профессор философии, — какой-нибудь Нарский, или Лекторский, или Ойзерман (имя им легион) — это философ, но не мыслитель. Философ есть толкователь чужих мыслей, анализатор чужих идей; мыслитель же тот, кто прорывается к новым истинам. Даже если он не доктор философских наук. Прочесть: 1) Г.К.Честертон, «Еретики» (переведена ли?); 2) К.Лоренц, «Кольцо царя Соломона», М., 1970. — Лоренц — это лауреат Нобелевской премии — за то, что открыл у животных интеллект; кажется, так. Что-то там с гусями, что ли, экспериментировал... Помню коллаж с Лоренцем на титульной странице журнала «Шпигель». — 3) О.Хаксли. «Остров» (переведён ли?). Написал на форзаце при чтении первых строк «Писем Баламута»: «Наивно полагать, что аргументы могут обратить кого-то на путь истины». И отложил пока Льюиса в сторону: что-то не взяло, показалось не интересным. Как всякий подлинный писатель, Честертон создал свой неповторимый мир, свою вселенную. Читающая публика знает его в основном по его детективным рассказам об отце Брауне; но главный-то Честертон — в его философско-исторической публицистике и в философских романах. Там он раскапывает темы подлинно важные. Но публике эти темы не нужны и не важны. Что открывает знающим людям подлинный Честертон? Он открывает двери в загадочный мир духовной культуры. Или, самое меньшее, подводит к этим дверям. Он как бы говорит: мой мир, моё здание, моё мировидение вас не устраивает? Пожалуйста, вам отверсты все двери, я вам пути не перекрываю, но согласитесь, господа: пройдя через мой мир, вы стали отчётливее видеть пути культуры, открывающиеся вам за этими дверями! Прочитал дневники Есина за 84—96 годы. Есть несколько интересных моментов, которые просто полезны. Например, замечание о Большом стиле. Замечаю, что есть ответы на мои вопросы — в том смысле, что мои вопросы не такие уж школярские, волнуют они и других. По просьбе Вани Голубничего, дам на них рецензию в МЛ. Нет, Есин мне симпатичен и даже близок, что ли, по духу и мировидению. Читаю гадкие дневники Кафки. От них разит погребом, холодом, распадом. Не зная ничего о нём, о его биографии, думаю, что он психически больной. Но его отрывки, вписанные прямо в дневник, без начала и конца какие-то эпизоды из обдумываемого им, навели меня на мысль: написать вот так фрагментами роман в постмодернистском ключе. Прочёл дневники Кафки. Со всей определённостью понял, что это — психически больной человек. Не знаю, как называется его болезнь — это когда человек всё видит в чёрном свете, всюду ему мерещится чернота, нигде нет ему покоя, всё только страх, плохо ему и проч. Паранойя? Чёрная меланхолия? Чёрная безнадёжная волна изливается на меня со страниц его дневника. Он, конечно, страдал — ну-ка, как можно жить в таком состоянии, в таком напряжении, в таком угнетённом состоянии духа многие годы — по сути, всю жизнь?
Всё так — но при чём тут литература? И романы его болезненны и страшны, в них нет света, радости, человеческого тепла. «Замок», «Процесс», «Превращение» — ужасные вещи, при всей их художественной силе. Это гений — но выродок, урод, монстр. Европейский безумец принёс в мир литературу абсурда, стал законодателем моды, которая породила постмодернизм. Литературно он, бесспорно, талантлив, его фрагментарные зарисовки в дневнике сделаны мастерски, чудовищно талантливо — но сама фрагментарность не есть разве показатель распада цельности мира, цельности мировосприятия? Кафка — конкретный, объективный носитель зла, привноситель зла в литературу, в ментальность, в мировидение. Он не принёс пользы человечеству, он принёс смятение, черноту, уныние, ужас, бессилие. Сам бессильный, он заразил бессилием целое поколение творцов. От него веет замогильным, запредельным холодом, в нём нет животворящего тепла. Кастанеда — не от него ли? Прямо — нет, не от него; ничего похожего. Но дух, дух! По духу, конечно, Кастанеда заражён Кафкой. Прочёл второй раз «Демиана» Гессе — на сей раз не слепо и глухо, как когда-то, а в полной ясности ума и способности восприятии. Меня поражает, что я иногда читаю слепо и глухо, не участвуя в чтении ни умом, ни душой — читаемое не проникает в меня, а отскакивает, как от барабана. В первый раз я прочёл «Демиана» примерно год назад, но читал его в сотрясении духа, далёкий от чего- либо культурного. Читал, даже что-то в записную книжку выписал, для «Эха и Эго» — но ни черта не запомнил! Читал просто вмёртвую. А сейчас, перечитывая, обнаружил бездну интересного, глубокого, подлинно культурного и важного для понимания — понимания всего: мира, Европы, себя, тебя, его, её. Прошлого и настоящего. Вещь выпетая, а не сделанная. Вот как надо писать философские романы о сути. Прочитал, кроме «Демиана», знаменитую «Сиддхардху» и другое из философской книги Гессе «Путь к себе». Основной пафос его: всё происходит в тебе, ты лично ответствен на всё, что творится с тобой в мире; поэтому первое, что ты должен сделать, — это понять себя, придти к себе и доверять себе, но для этого надо сделать себя сильным и прояснить свой ум, а также понять другого. Читаю дневники Гиппиус. Нет, Серебряный век положительно свихнулся на поле. «Идут вопросы пола,/ Румяная фефёла, / И ржёт навеселе» — писал, издеваясь над «глубинами» серебряновековцев, Саша Чёрный. Его можно понять. Это было массовое полупомешательство. (Невольно скаламбурил: «полопомешательство»). Гиппиус, как пишут Злобин и Маковский в своих воспоминаниях, осталась девственницей. Она и сама в этом признаётся в своих дневниках. И в то же время в своих Contes d’amour, «Сказках любви», интимном своём дневнике, она признаётся в постоянных влюблённостях; влюблена то в Минского, целуется с ним «в дверях», нечаянно столкнувшись; то в какого- то Червинского, с которым тоже целуется; потом преследовала Философова, гея, любовника Дягилева; что-то мурлыкала о любви с Нувелем, геем, любовником Кузмина. Священника Карташёва влюбила в себя и тоже целовала его, совращая, где-то в тёмной прихожей. И всё это, будучи замужем за Мережковским и не расставаясь с ним «ни на один день», как она писала. Впрочем, она соврала: расставалась: однажды Мережковский на несколько дней укатил в Москву к своей любовнице Евгении Ивановне Образцовой. У З.Н. была теория: половой акт между мужчиной и женщиной символизирует неравенство: мужик как бы воспаряет над женщиной, а женщина пребывает в унижении под ним; поэтому об акте не может быть и речи: Гиппиус была помешана на равенстве личностей.
Как-то в дневнике она передаёт разговор с Мережковским, и в этом разговоре они друг друга называют на «вы». И постоянно отмечает в себе плотские желания, т.е. физиологически она была нормальна; в голове путаница. Плюс невнятная любовная лесбиянская история с английской музыкантшей, Овербек, кажется. Читаю «Женщину французского лейтенанта». Фаулз хороший, добротнейший европейский реалист; в «Мартине Даниэле» он слабей, в «Аристосе» просто глуп. «Аристос», оказывается, он написал в молодости, в начале 60-х годов. Читаю Гончарова, его воспоминания. Удивительный писатель — вот где воплощение кузминского кларизма, ясности первозданной. Речь, что называется, льётся. Никакой жёсткости, нарочитости отделки — во всяком случае, работа по отделке не видна совершенно. Естественность и одновременно художественность самой высшей пробы. Ничего себе писатель «второго ряда»! Это первый ряд, авангард в лучшем и точнейшем смысле этого слова. Бог наказал всех — так или иначе: ранней смертью, отверженностью, одиночеством, забвением, проклятием потомков, безумием и проч. — кто рушил русское самодержавие: большевиков, эсеров, октябристов, гучковцев, кадетов и всех других, и поимённо — Ленина, Сталина, Гиппиусов и всех прочих. Написать бы об этом исследование. Любопытно получилось бы. Читая книжку Новалиса, подготовленного В.Б.Микушеви-чем, вдруг записал на её форзаце: «Ныне высокое поэтическое служение сведено до воспевания плоских земных радостей — радостей, а не Радости. В стихах кушнеров, асеевых, рейнов и прочих есть лишь более или менее изощрённое искусство игры словами; прирождённое или развитое трудами чувство слова заменяет чувство божественного присутствия, служения, Истины. Это из-за них, из-за асеевых и Со, эти высокие слова воспринимаются как треск словесный. Разумеется, этот пассаж — выпрямление проблемы поэтического слова, но снижение поэтического градуса идёт параллельно с процессом Великого Упрощения и носит системный характер. Вот с этих позиций и надо смотреть на современную поэзию. Пушкин, Лермонтов, из современных Пастернак этот императив божественности ощущали; у Некрасова, у Блока, у сухого Брюсова в ранних его стихах он был; из советских — только у Твардовского». Как много глупостей пишется под влиянием минутного настроения, сбитой эмоции! ЗАКЛЮЧЕНИЕ На этом я заканчиваю второй выпуск откликов моего alter ego на эхо, доносящихся с вершин литературы. Смолкли голоса моих литературных собеседников, замолкаю и я. Будет ли третий выпуск? Я пока не знаю. У меня готово продолжение бесед с Честертоном, с Гоббсом, с Чеховым — после чтения его писем; на очереди перечтение многого из того, что прочитал когда-то, — Монтеня, например; надо дочитать Маркузе — «Эрос и цивилизация»; чрезвычайно интересен Диоген Лаэртский; несколько лет, когда я копаюсь с какой-нибудь сиюминутной целью в книжном шкафу, мой глаз выцапывает дневники Делакруа и письма Ван Гога — знатоки говорят, что это выдающиеся литературные памятники; но руки до них не доходят почему-то, всё время что-то отвлекает; ждёт своего часа прочитанный, но не до конца обработанный Новалис в
новейшем издании В.Б.Микушевича; стоят в очереди три тома дневников А.В.Никитенко, записные книжки и «Старые записные книжки» П.А.Вяземского, «Хроника русского» и дневники А.И.Тургенева; очень много интересного из классики нахожу в электронных библиотеках интернета. И Ортега-и-Гассет смотрит на меня с книжной полки у меня за спиной; и Плотин; и Ориген; и даже Штейнер... Хватило бы времени.

More Related Content

DOC
встречи с замечательными людьми
uslishsebya
 
DOC
Pasternac
Proznanie.ru
 
DOCX
В помощь выпускникам: зимнее сочинение. Направление 5: год литературы в России.
Roman-13
 
DOCX
Итоговое сочинение по литературе. Направление 5: год литературы.
Елена Павлова
 
PPTX
Категория времени в литературе
Roman-13
 
PDF
Мастер дороги. Владимир Аренев (2 рассказа и начало повести для ознакомления)
Fantaversum Ph
 
PPT
Литература как искусство слова
ozlmgouru
 
PDF
7 l l
YchebnikRU1
 
встречи с замечательными людьми
uslishsebya
 
Pasternac
Proznanie.ru
 
В помощь выпускникам: зимнее сочинение. Направление 5: год литературы в России.
Roman-13
 
Итоговое сочинение по литературе. Направление 5: год литературы.
Елена Павлова
 
Категория времени в литературе
Roman-13
 
Мастер дороги. Владимир Аренев (2 рассказа и начало повести для ознакомления)
Fantaversum Ph
 
Литература как искусство слова
ozlmgouru
 
7 l l
YchebnikRU1
 

What's hot (18)

PPT
пишем итоговое сочинение
МАОУ СОШ №96
 
PDF
1 pdfsam morfologia_propp
axyra
 
PDF
Vstuplenie i zaklyuchenie_v_itogovom_sochinenii_
Roman-13
 
PDF
143 литература в 8 классе. урок за уроком турьянская б.и. и др-2006 -240с
dfdkfjs
 
DOCX
В помощь выпускникам: зимнее сочинение. Направление 2: ДОМ.
Roman-13
 
PDF
Остров Проклятых, Сергей Могилевцев
neformat
 
PPTX
Креативная рецепция незаконченного текста
Самарский государственный социально-педагогический университет
 
PDF
Literatyra 7-klas-nadozirnaya-2015
kreidaros1
 
PDF
Пьецух В. "Что такое литература, и как это делается"
инна ветрова
 
PPTX
итоговое сочинение нарушевич
Roman-13
 
DOCX
В помощь учителю и ученику по написанию основной части Итогового
Roman-13
 
PDF
Ахмадулина Б. "Мне нравится, что жизнь всегда права"
инна ветрова
 
PDF
Stat2007 3-6042
SergeyTeleguin
 
PDF
8 l s_2016
4book
 
PPTX
презентация1
Roman-13
 
DOCX
Итоговое сочинение по литературе. Направление 2: Дом.
Елена Павлова
 
DOC
сидерский а.. око возрождения для новой эпохи Royallib.ru
Ирина Левченко
 
PDF
7 l n_2015_ru
7klnew
 
пишем итоговое сочинение
МАОУ СОШ №96
 
1 pdfsam morfologia_propp
axyra
 
Vstuplenie i zaklyuchenie_v_itogovom_sochinenii_
Roman-13
 
143 литература в 8 классе. урок за уроком турьянская б.и. и др-2006 -240с
dfdkfjs
 
В помощь выпускникам: зимнее сочинение. Направление 2: ДОМ.
Roman-13
 
Остров Проклятых, Сергей Могилевцев
neformat
 
Креативная рецепция незаконченного текста
Самарский государственный социально-педагогический университет
 
Literatyra 7-klas-nadozirnaya-2015
kreidaros1
 
Пьецух В. "Что такое литература, и как это делается"
инна ветрова
 
итоговое сочинение нарушевич
Roman-13
 
В помощь учителю и ученику по написанию основной части Итогового
Roman-13
 
Ахмадулина Б. "Мне нравится, что жизнь всегда права"
инна ветрова
 
Stat2007 3-6042
SergeyTeleguin
 
8 l s_2016
4book
 
презентация1
Roman-13
 
Итоговое сочинение по литературе. Направление 2: Дом.
Елена Павлова
 
сидерский а.. око возрождения для новой эпохи Royallib.ru
Ирина Левченко
 
7 l n_2015_ru
7klnew
 

Viewers also liked (19)

PDF
Jarmarka
eid1
 
PDF
Ageev
eid1
 
PDF
1
eid1
 
PDF
Pavlov blok
eid1
 
PDF
Arefjev text
eid1
 
PDF
Oskolki 1
eid1
 
PDF
Lm2
eid1
 
PDF
Dvorzov togda-1-1
eid1
 
PDF
Kan vkleika
eid1
 
PDF
Lm.mai
eid1
 
PDF
Seda text
eid1
 
PDF
Vstretshi v avguste
eid1
 
PDF
93
eid1
 
PDF
Za dal'yu -_dal'.
eid1
 
PDF
Ziganshin zoloto
eid1
 
PDF
Книга Майи Полетовой "С любовью о былом"
eid1
 
PDF
Rp1 14
eid1
 
PPT
лит музей курск.
eid1
 
PDF
Echo 1
eid1
 
Jarmarka
eid1
 
Ageev
eid1
 
1
eid1
 
Pavlov blok
eid1
 
Arefjev text
eid1
 
Oskolki 1
eid1
 
Lm2
eid1
 
Dvorzov togda-1-1
eid1
 
Kan vkleika
eid1
 
Lm.mai
eid1
 
Seda text
eid1
 
Vstretshi v avguste
eid1
 
93
eid1
 
Za dal'yu -_dal'.
eid1
 
Ziganshin zoloto
eid1
 
Книга Майи Полетовой "С любовью о былом"
eid1
 
Rp1 14
eid1
 
лит музей курск.
eid1
 
Echo 1
eid1
 

Similar to Echo 2 (20)

PDF
Манифест молодого литератора. Татьяна Андреева
OpenLibrary35
 
PDF
Vl 1-1-2016
eid1
 
PDF
предисловие к книге научная журналистика
Ecolife Journal
 
PPTX
презентация
Наталия Шестернина
 
PDF
Dem1
eid1
 
PDF
Пьецух В. Интервью
инна ветрова
 
PDF
7 l z_2007
4book
 
PDF
7 литер надозирная_полулях_рус_заруб_2015_рус
Aira_Roo
 
PPT
Romanicheva
Swetlanag
 
PPT
Romanicheva
Swetlanag
 
PDF
В. Пьецух "Любовь к ученикам – вот и вся педагогика"
инна ветрова
 
PPTX
Союз женщин россии чтение галицких в раздел семейное чтение
Cpec45
 
PDF
8 klas literatura_bondareva_2016
UA7009
 
PDF
8 klas literatura_bondareva_2016
NEW8
 
PDF
8 l b_2016
4book
 
PDF
8 l b_2016
Svinka Pepa
 
PPTX
Драгоценные книги
МАОУ СОШ №96
 
PDF
Zinoviev 2009 2
zinoviev.info
 
PDF
Dem
eid1
 
PPT
Cочинение-рассуждение по статье  В. Непомнящего «Зачем нужна литература в шко...
docendo_dicimus
 
Манифест молодого литератора. Татьяна Андреева
OpenLibrary35
 
Vl 1-1-2016
eid1
 
предисловие к книге научная журналистика
Ecolife Journal
 
презентация
Наталия Шестернина
 
Dem1
eid1
 
Пьецух В. Интервью
инна ветрова
 
7 l z_2007
4book
 
7 литер надозирная_полулях_рус_заруб_2015_рус
Aira_Roo
 
Romanicheva
Swetlanag
 
Romanicheva
Swetlanag
 
В. Пьецух "Любовь к ученикам – вот и вся педагогика"
инна ветрова
 
Союз женщин россии чтение галицких в раздел семейное чтение
Cpec45
 
8 klas literatura_bondareva_2016
UA7009
 
8 klas literatura_bondareva_2016
NEW8
 
8 l b_2016
4book
 
8 l b_2016
Svinka Pepa
 
Драгоценные книги
МАОУ СОШ №96
 
Zinoviev 2009 2
zinoviev.info
 
Dem
eid1
 
Cочинение-рассуждение по статье  В. Непомнящего «Зачем нужна литература в шко...
docendo_dicimus
 

More from eid1 (20)

PDF
Bv6 2017
eid1
 
PDF
Territori ya slova_2
eid1
 
PDF
Print рк
eid1
 
PDF
Print рк
eid1
 
PDF
Vl2 2017
eid1
 
PDF
Tjumen lit
eid1
 
PDF
Rodnay kuban itog
eid1
 
PDF
Nv 2017 01_for_web
eid1
 
PDF
Moy kray
eid1
 
PDF
Vl mart2017-1
eid1
 
PDF
2017 vr aprel (1)
eid1
 
PDF
а. фролов.-посох ред4
eid1
 
PDF
устав новый окончательный
eid1
 
PDF
положение поэзия 2017
eid1
 
PDF
Otvet
eid1
 
PDF
Territorija
eid1
 
PDF
2017 yanvar
eid1
 
PDF
двина 4 2016 стр. 53 68
eid1
 
PDF
Невский альманах
eid1
 
PDF
Sogl kur
eid1
 
Bv6 2017
eid1
 
Territori ya slova_2
eid1
 
Print рк
eid1
 
Print рк
eid1
 
Vl2 2017
eid1
 
Tjumen lit
eid1
 
Rodnay kuban itog
eid1
 
Nv 2017 01_for_web
eid1
 
Moy kray
eid1
 
Vl mart2017-1
eid1
 
2017 vr aprel (1)
eid1
 
а. фролов.-посох ред4
eid1
 
устав новый окончательный
eid1
 
положение поэзия 2017
eid1
 
Otvet
eid1
 
Territorija
eid1
 
2017 yanvar
eid1
 
двина 4 2016 стр. 53 68
eid1
 
Невский альманах
eid1
 
Sogl kur
eid1
 

Echo 2

  • 1. ИГОРЬ БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯН ЭХО и EGО ВЫПУСК ВТОРОЙ «КНИГА БЕСЕД» Станешь мудрым тогда, когда научишься всему, чему можно научиться у других людей. Ксенофонт НЕБЕСПОЛЕЗНЫЕ ИСТИНЫ ВРЕМЕНИ Предисловие автора Несколько человек из прочитавших первый выпуск моей книжки «Эхо и Egо», не сговариваясь меж собой, советовали мне продолжать эти заметки из дневника и записных книжек, на полях читаемых книг и проч. Сознаюсь, советы эти меня несколько смутили. Дело в том, что книжка «Эхо и Ego» составилась почти случайно, под влиянием минутного порыва. Продолжать — это уже некоторая заданность, если не принуждение себя. И я, наверное, не стал бы продолжать, если б не появилась у меня эта привычка — по свежим следам, не дав остынуть впечатлению минуты, делиться своей случайной мыслью, — зачастую рождённую эмоцией, — с дневником, с полями страницы, с записной книжкой, с форзацем книги, наконец. То есть продолжение «Эха и Ego» рождается как бы само собой, без моего почти участия, и, разумеется, без принуждения себя. Мне кажется, что в самом факте появления этих искренних заметок может быть что-то от истины времени, в котором мы живём, и уже одним этим они могут быть любопытны и — кто знает! — не бесполезны. А вдруг это не истины, а заблуждения? Ничего страшного. Заблуждения — это тоже знак времени, и поэтому они тоже в некотором смысле — истинны. Во всяком случае, они — истинны, потому что искренни. Искренность — вещь редкая в наше коммерческое время; в большинстве случаев она вредит выгоде, мешает кредиту, не отягчает портмоне, а облегчает его. Ей следует доверять: она бескорыстна. ВВЕДЕНИЕ ЧТЕНИЕ КАК ИСКУС Искус — испытание, проверка чьих-нибудь качеств. Словарь С.И.Ожегова
  • 2. «Чтение — это воспроизведение написанного путём произнесения его вслух или про себя». «Литература — это совокупность написанных или устных художественных произведений (проза, поэзия, драма)». Так определяют интересующие меня занятия человека толковые словари. Как-то, в один поистине случайный и пустой момент, который время от времени выпадает в жизни каждому, вдруг вспомнилось французское выражение, вычитанное мною когда-то давно у И.Кашкина в одной из его статей о труде переводчика: «Писателем не могу, переводчиком не хочу; редактор есмь!» Применительно к тем обстоятельствам, в которых вспомнилось это старинное чужеземное присловье, в голове сразу вспыхнуло подобие этой фразе: «Писателем лень; редактором — не царское это дело; читатель есмь!» Написав это, я увидел, что упоминание редактора здесь — ни к селу, ни к городу. Выкинул; получилось выражение, очень точно описывающее моё настроение в ту минуту: Писателем — лень; читатель есмь! Да, такое настроение порой посещает и писателя. Когда писатель читает, он не перестаёт творить, оставаться писателем. Граница между чтением и писательством условна. Я люблю читать. Я всегда любил читать. Странное, казалось бы, занятие; большинством оно воспринимается как безделье; в лучшем случае, как отдых в минуту безделья. Как к занятию, к труду, к необходимости его для жизни — к чтению в наше «деньголюбивое» время относятся редко. Литература в Российской империи — всё равно, в царской ли, в советской — была больше, чем литература; она имела другие задачи, чем в Европе или в Америке, включала в сердце и в умах «другой свет» (про Азию ничего не могу сказать: не читал и не знаю, как с этим обстоит ни в Китае, ни в Индии, ни в Японии). Предлагаю следующий пассаж П.Кропоткина: «Западная Европа и, по всей вероятности, Америка не знает этого типа учителя, хорошо известного в России. <…> Один только преподаватель литературы, руководствующийся лишь в общих чертах программой и которому предоставлена свобода выполнять её по своему усмотрению, имеет возможность связать в одно все гуманитарные науки, обобщить их широким философским мировоззрением и пробудить таким образом в сердцах молодых слушателей стремление к возвышенному идеалу (курсив мой. — И.Б.-А.). В России эта задача, естественно, выпадает на долю преподавателя русской словесности». Если в этом абзаце слово «учитель» заменить на «читатель», то мы получим сентенцию, удивительно точно выражающую суть чтения в России: «Западная Европа и Америка не знают того типа читателя, который присущ России. Только русский читатель связывает в одно все гуманитарные науки, обобщает их широким философским мировоззрением и имеет в сердце стремление к возвышенному идеалу». Нет такой науки «литературология» — есть литературоведение. Оно изучает как бы «механику» литературы. В литературоведение входит три составляющих его: а) теория литературы; б) история литературы; в) критика. Т е о р и я л и т е р а т у р ы — это изучение законов её развития, методов, структурных особенностей построения произведений, языка произведений, выразительных средств. И с т о р и я л и т е р а т у р ы изучает процессы развития литературы опять же с «механической» стороны: возникновение и развитие жанров, идей и проч.
  • 3. Наконец, к р и т и к а определяет роль и значение отдельных явлений литературы в текущей общественной жизни и социальной борьбе*). Если следовать этому определению (на мой взгляд, не очень совершенному), то литературоведение — это не наука о литературе, а как бы в и′ дение литературы, т.е. комплекс внешних сведений о ней. Но мне сдаётся, что сейчас, в пору всеми признаваемого кризиса литературы, настала пора задуматься о литературе как таковой; настала пора попытаться осмыслить сам феномен литературы. Даже ещё ýже. Зачем сегодня литература человеку? — вот вопрос, который интересует меня. Обратите внимание, любезный читатель: при расшифровке термина «критика» профессора литературы, составившие цитированный мной Словарь, ни слова не сказали о влиянии литературы на человека. На конкретного — на меня, на вас, на эту вот Марусю, на вон того Васю. То, что «отдельные явления литературы влияют на общественную жизнь и социальную борьбу» — это понятно (хотя, честно говоря, весьма сомнительно; более справедлива, мне кажется, во взаимоотношениях литературы и общества присловье: «собака лает, а караван идёт»); а как влияет литература вообще на конкретного человека? — спрашиваю я профессоров. Профессора молчат. А ведь осмыслить это — и есть в «кризисном сегодня» самое интересное и самое важное. А что такое, собственно, чтение? Вроде бы странное занятие: не менее странное, чем писательство. Нет, ещё более странное! Писательство — это своеобразная реализация извечно присущего человеку порыва к творчеству. Это, как ни крути, а — созидание. А — чтение? Зачем оно-то нужно? Оно что созидает? «Онтологически» понятно: всё созданное должно быть потреблено, следовательно, написанный роман должен быть прочтён; роман-то должен быть прочтён (грамматический passiv), но почему я должен его читать (а здесь уже aktiv, другой оттенок)? — А потому и должен читать, — кричу я возмущённо этому непонятливому своему альтер эго, — что книжки чаще пишут умные люди, а не глупые, а умного человека никогда не грех лишний раз послушать и ума от него набраться! Чтение — это созидание. Созидание души; внутреннего своего храма; или, проще если сказать, внутреннего своего дома, жилища, которое уже подлинно твоё, где ты — полновластный, неоспоримый, категорический хозяин. Нет в мире ничего более твоего, чем твоя душа. Недвижимость, машина, даже земля — всё это мура. С собой эту собственность туда не возьмёшь. Придёт Сильный Ворог — и отберёт у тебя землю, машину, дом, имущество. Жену даже может отобрать. И это не будет трагедией, а всего лишь драмой. Ты и без этого проживёшь, даже если вновь уже не заработаешь недвижимость и землю и женщины новой не найдёшь. А вот если у тебя отнимут душу!.. Такое случается, хоть и редко и в исключительных обстоятельствах. Чаще всего душа с тобой навеки остаётся и даже туда уходит с тобою. Душа, душа организует пространство твоей жизни на белом свете! Поэтому созидание её — дело архиважное. Чтение нужно понимать как искус на путях строительства своей души. Искус — это испытание, проверка тебя на прочность, на изгиб, на истинность твою: есть ты в этом мире или только фантом, бесполезная тень, раб обстоятельств и других людей? Каждая прочитанная книга, каждая мысль, рождённая этим чтением — это кирпичик в фундамент, в стены, в купол храма твоей души. *) Словарь литературоведческих терминов. М., «Просвещение», 1974.
  • 4. Поэтому очень важно и интересно, чтό ты читаешь. Несколько облегчённо судя, можно сказать: «Скажи мне, чтό ты читаешь, и я скажу, кто ты». Большинство нормальных людей читает художественную литературу для развлечения, отдохновения, переключения от обыденных забот и проч. Это понятно, и поэтому не стόит осуждать человека, читающего детектив Донцовой, например, или какую-нибудь развлекаловку Ника Перумова. Но я осуждаю человека, читающего только донцовых и перумовых и им подобных авторов, имя которым сейчас — легион. На донцовых и перумовых храм души своей не воздвигнешь, ни одной мысли, интересного сопоставления, знания и проч. их писания не породят. По сути, их даже писателями назвать нельзя, это — сочинители второго сорта. Принципиально — второго сорта! О них писал Теофиль Готье: «Сочинитель за три недели кропает книжицу, которую прочитывают за час и о которой забывают через несколько минут. Цель таких сочинителей — выкачивать из публики деньги, всячески её улещивая и соблазняя (из рассказа «Даниэль Жовар»)». О душе читателя сочинители второго сорта не заботятся, истин о жизни они не открывают, умнее после прочитывания их книг читатель не становится. Самих донцовых и перумовых я не осуждаю — упаси Бог: каждый зарабатывает как может. Я приглашаю читателя в мой читательский мир. Принято считать, что каждый писатель создаёт свой мир и тем подобен если не Богу, то Демиургу, гностическому творцу, то есть богу более низкого уровня. Вот что я вычитал об этом, например, у Джона Фаулза. — Вы, — говорит он, обращаясь к читателю, — может быть, полагаете, что романисты всегда заранее составляют планы своих произведений, так что будущее, предсказанное в главе первой, непременно претворится в действительность в главе тринадцатой? Однако романистами движет бесчисленное множество разных причин: кто пишет ради денег, кто — ради славы, кто — для критиков, родителей, возлюбленных, друзей; кто — из тщеславия, из гордости, из любопытства, а кто — ради собственного удовольствия, как столяры, которым нравится мастерить мебель, пьяницы, которым нравится выпивать, сицилианцы, которым нравится всаживать пули в спину врагу. Причин хватит на целую книгу, и все они будут истинными, хотя и не будут отражать всю истину. Лишь одна причина является общей для всех нас — мы все хотим создать миры реальные, но не совсем такие, как тот, который существует. Фаулз проходит мимо отнюдь не гипотетической возможности того, что мира у писателя может и не получиться. Такое бывает; свои миры, свою жизнь, свою действительность создают только хорошие, настоящие, писатели. Сложить гладкую и даже умную фразу дано многим, при известной тренировке почти каждому; но чтобы создать свой мир, нужно быть хорошим писателем. Донцовы своих миров не создают. Вот леди Агата создала — гениальная, потрясающая писательница! А Донцова и иже с нею — нет. Так вот, убеждённый в том, что читать следует лишь хороших писателей, я утверждаю, что и читатель, входя в мир хорошего писателя, созидает свой мир. Невольно он становится созидателем своего мира, отличного от того, в который ввёл его писатель. Этим-то — способностью помогать читателю создавать свой мир в его мире — большой писатель отличается от заурядного беллетриста. Мой мир «Анны Карениной» отличается от мира, созданного Толстым, иначе быть не может, ибо я, разумеется, не только не Лев Толстой, но я вообще другой. И это имеет колоссальное значение. А когда я читаю Чейза какого-нибудь, или ту же Донцову, или Арцибашевского «Санина», или Амфитеатрова, Евдокимова, Гейнце, Пермитина, Мордовцева, Шишкина, Булгарина, Крутилина, Кабакова, Вербицкую, Улицкую (намеренно мешаю современников и предков в одну кучу) и проч., — я только вхожу в их мир, если сотворённое ими можно назвать «миром» (больше тянет на пространство, пусть даже и трёхмерное, но не больше), но
  • 5. своего мира в их мире я сотворить не могу: нет соприкосновения. Нет искры зажигания, без которой не заводится внутренний мотор души. А в «Анне Карениной» — мой мир возникает с первых слов. Этот второй мир делает тебя духовно и душевно богаче. Он тебя изменяет к лучшему. Мой читательский мир, в котором я строю храм своей души, — перед тобой, о любезный мой читатель. Каждая моя мысль, т.е. реакция на ту или иную фразу — это кирпичик цельного духовного сооружения, которое я столь высокопарно называю «храмом». Предупреждаю: это храм лишь для меня; читателю он может предстать кособоким сараем из полусгнивших досок. Предлагаемая вам, любезные мои читатели, книжка состоит из комментариев, сделанных по выписанным в записную книжку чем-либо понравившихся мне фраз, цитат, кусков, фрагментов читаемого текста — спустя иногда значительное время после чтения. Я назвал их «беседами». Но, кроме этого, я включил в книжку выписки из моего дневника по поводу прочитанного; даже если это запись о чём-то бытовом, непосредственно с книгой не связанным — всё равно это реакция на прочитанное: не сегодня, не сию минуту, так вчера, позавчера, десять или двадцать лет назад — и вдруг ожившее в связи с каким-то острым событием, мыслью и проч. и потребовавшее зафиксировать себя на бумаге или в компьютере. В книжку вошли и записи, непосредственно отражающие эмоцию, мысль, переживание по поводу только что прочитанного — такие записи делаются, как правило, немедленно, во время чтения, на форзаце, на полях читаемой страницы, на закладке и т.п. или в записной книжке; Каждый элемент такого со-чтения и пост-чтения имеет свои недостатки и свои достоинства. Но, собранные вместе, они — для меня, во всяком случае — несут характер некоей цельности. Я посчитаю свою цель (а любая книжка — это путь к цели) достигнутой тогда, когда читатель, если он эту книжку прочитает, тоже ощутит в себе некую новую цельность; если что-то, пребывавшее в читателе разрозненным, после её прочтения хоть немного приобретёт характер стройности и культурного смысла; если какая-нибудь моя цитата из классика или моя реакция на неё подвигнет читателя на собственную и обязательно созидательную мысль. Глава 1 БАЛЬЗАК Бальзак — неисчерпаем и бесконечен; это — стихия, а не человек. Вот кто поистине создал свой мир, в который он сам и поверил, в котором он сам жил. Известно, что перед кончиной он звал к своему смертному одру Ораса Бьяншона — врача, которого он сам выдумал. И сейчас, когда я прикасаюсь к французскому XIX веку, я представляю её прежде всего по картинам, явленным мне Бальзаком.
  • 6. Наблюдения Бальзака над жизнью, психологией, историей точны, нестандартны, зорки и умны. Уровень обобщений, блеск и глубина выводов из этих наблюдений не превзойдены, по-моему, никем из французов до сих пор. В предлагаемой читателю главе представлены мои отклики по прочтении лишь нескольких томов Бальзака. Таких томов у меня — 24, как их издало в начале 60-х годов прошлого века издательство «Правда». Заготовок у меня, подобных нижеследующим, много; пока не знаю, войдут ли они все в этот или другие выпуски «Эха и Ego»; это зависит от многих привходящих причин. Но здесь и сейчас я хочу заметить: Бальзак не устаревает. Больше 150 лет прошло, как он написал эти тома — а удивительным образом этих 150 лет не замечаешь: настолько хорошо всё написанное им. ... они в конце 1815 года купили у г-на Гене одно из крупнейших розничных предприятий, соединили свои капиталы... и проч. — Бальзак пишет так, как будто не шла в этот момент во Франции война: вот что значит для Франции непрерывность традиций народной жизни. ...интересы либералов исключительно эгоистичны и ни в коей мере не национальны, а построены только на стремлении к власти и ни на чём больше. — Бальзак с нескрываемым пренебрежением пишет о либералах и либерализме. Как живуча эта либеральная зараза! Впрочем, в этой живучести нет ничего странного: она, эта зараза, подпитывается деньгами врага человеческого. Человек, который не останавливается ни перед чем, лишь бы это не каралось законом — очень силён. — Потрясающе точное и зоркое наблюдение; тянет на максиму, которую можно было бы положить в основу своего жизненного поведения. Мораль как регулятор человеческого отменяется. У детей тонкий нюх на недостатки тех, кто их воспитывает; они великолепно чувствуют, любят их или только терпят. Чистые сердца чувствительней к оттенкам, нежели к контрастам: дети, ещё не понимая, что такое зло, безошибочно знают, когда оскорбляется чувство прекрасного, заложенное в них самой природой. — Красиво, но не могу сказать, что верно. Идеальная или идеализированная схема; но не жизненная реальность. Чувство прекрасного никакой природой не заложено. Как и когда оно в нас появляется, я не знаю, не думал над этим. Но инстинктивно знаю, что говорить так — значит, упрощать дело. В ХХI веке прекрасное оттеснено на задворки. На концертах попсы залы битком. Миллионы взрослых людей слушают Пугачёву или какого-нибудь Укупника и с восторгом аплодируют. Миллионы! Значит, они считают убогую продукцию укупников искусством, Прекрасным. Подпевают их песням (значит, слова знают! Значит, слушали эти дебильные песни десятки раз, коли запомнили слова!), руками в такт самозабвенно раскачивают, воздев их вверх. А укупников у нас сейчас, в эпоху «свободы», развелось невероятное количество. Дилетанты, не имеющие ни музыкального вкуса, ни поэтического слуха, стали властителями... не хочется об этом. И так всё ясно. Чувство Прекрасного надо воспитывать. ...крючковатые пальцы личного интереса... — Гениальная метафора! ...презрение к людям этой эпохи, единственным кумиром которой являются деньги... — Деньги и презрение к людям — две взаимосвязанные вещи. Где деньги — кумир, там человек — сор. Что мы и видим сейчас в России.
  • 7. Надгробная надпись на могиле знаменитой римлянки: «Она блюла дом и пряла шерсть». — Напрасно я искал комментарий к этой интересной фразе Бальзака, имеющей культурное значение. Между тем надпись настолько замечательна, что следовало бы сообщить читателю, о какой знаменитой римлянке идёт речь. Недоработка издателей! Сюда же можно отнести пропуск в комментариях к фразе: «Змея под цветами — один из превосходных мифов, которые древность завещала нам в руководстве нашими делами». Не откомментирована фраза: «...пропасть, которую мифология назвала бочкой Данаид...» — Это, м.б., и мелочи, но они определяют уровень культуры издания. Он много читал, приобрёл те глубокие и серьёзные знания, что даются только самообразованием, которым и занимаются в возрасте между двадцатью и тридцатью годами все даровитые люди.— Так и тянет подправить: порядочные люди, не потерявшие интерес к полнокровной жизни, занимаются самообразованием до глубокой старости. Не скрою, мне было приятно прочесть эту фразу Бальзака, которая написана словно обо мне. Как я благодарен судьбе, что усадила меня в 1966 – 1967 гг. в Румянцевскую библиотеку! Да так прочно усадила, что я туда приходил, как на работу (а это и было настоящей работой) к 9 часам утра, к открытию, и уходил в 9 ч. вечера в числе последних. Приходил с радостью, с сладкой надеждой — уходил всегда с сожалением, что день и работа кончились, и утра ждал с нетерпением. С 1770 по 1780 гг. у богатых людей была мода учиться какому-нибудь ремеслу... Людовик XVI был слесарем. — Бальзака от 1780-го года отделяло 50–60 лет. Он знал детали. А знают ли эти детали тогдашней частной жизни сегодняшние историки? Недавно ко мне в руки попала книга М.Е.Сергеенко «Жизнь Древнего Рима». В ней скрупулёзно и с таким знанием дела описана повседневность Древнего Рима! О М.Е.Сергеенко речь ещё предстоит, но в этом месте я упоминаю о ней потому, что этой книгой судьба как бы ответила мне на мой вопрос о знании деталей. Знают, и ещё как! В России предостаточно подлинно знающих, культурных людей. ...улыбающаяся природа... — Вспоминается Горький с его «Море смеялось». Но «море смеялось» как-то мельче. Не исключено, что Горькому сию метафору навеял именно Бальзак: Горький был прилежным, жадным, внимательным читателем. Ной, согласно библейской легенде, первый ввёл виноградарство. — Так вот кому должно быть благодарно человечество, погрузившееся в пьянство! Писатель существует тогда только, когда тверды его убеждения. — Браво, г-н Бальзак. Вы ухватили суть писательства. — Но кое-чего в этой фразе недостаёт. Помню, лет пятнадцать назад, на заре новой «демократии», один кандидат в депутаты (ректор института, где я тогда доцентировал) распинался перед нами, выборщиками, какой он хороший: вот как начал отстаивать свои принципы с началом перестройки, так и отстаивает их по сей день; а вот его противник сначала был убеждённым коммунистом, а сейчас вдруг стал демократом, не верьте, мол, ему. (Хотя сам ректор, разумеется, не мог не быть членом КПСС в известные времена). Я тогда усердно штудировал дневники Л.Н.Толстого и помнил толстовскую мысль, что умный человек тогда только и живёт по- настоящему, по-божески, творчески, когда способен меняться и менять свои мнения, а не упёрто стоять на своём, что доступно каждому тупице. Но тогда это мало кем понималось (и мало кем понимается сейчас).
  • 8. Подлинная критика — это целая наука, она требует полного понимания произведений, ясного взгляда на стремление эпохи, устойчивых политических воззрений, веры в определённые принципы; иными словами — беспристрастного разбора, точного отчёта, приговора. И критик тогда становится властителем дум, судьёй своего времени, он несёт священное служение. — Вот так, господа современные критики и критикессы! Критика — это наука, требующая понимания произведений, а не инструмент сведения узких личных счетов, чтобы отбить себе место возле литературного пирога. Какое уж тут «священное служение»! А ну как не того и не так похвалишь или обругаешь, и тем не угодишь в этом «служении» литературному начальнику, и он тебя не впишет в писательскую делегацию, и ты не съездишь «на халяву» в какой-нибудь Армавир или на чьи-нибудь «чтения» — Рубцовские ли, Кожиновские или Пушкинские. «Нет, уж лучше я напишу то, что угодно начальнику... Он ко мне так хорошо относится!» И едет тётка-критикесса на Кожиновские чтения, порет там чепуху, поносит, дура, кстати, того же Кожинова — ах, смотрите, как я независима, все Кожинову фимиам кадят, а я вот пинаю! «Разве это не творческая смелость?! Разве я не заслуживаю славы?! Пожалуйста, отметьте меня, скажите, что я самая-самая лучшая, борец за русскую литературу, единственная!» А Кожинова, который мог бы ответить ей как надо, нет. А начальники, которым она угождает — вот они, рядом. Тьфу! «Потому что!» (на гербе печатки) — великие слова, которые могут объяснить всё, даже сотворение мира. — Какая «энергетика» в этой фразе Бальзака! Вообще, Бальзак поразительно энергетичен. Нравственность, которую отнюдь не следует смешивать с религией, начинается с достатка: деликатность чувств, которую мы наблюдаем в более высоких сферах, расцветает в душе человека только после того, как богатство или достаток позолотят его обстановку. — Увы, как бы ни хотели певцы пролетарской бедности внушить нам, что бедность есть условие нравственности и добродетели, прав Бальзак, а не они. И то, что сегодняшние новые русские богачи абсолютно безнравственны и даже антинравственны, не опровергает мысли Бальзака. Человек должен жить в достатке, не испытывать нужды, страха перед будущим и проч.; проникновение в суть нравственной жизни возможно только тогда, когда голова свободна от страшных мыслей о голоде и бесприютности. — Утерял мысль, сбился. А жаль. Когда она вспыхнула, как зарница, в голове, она показалась правильной и важной; но пока к ней подступался, она ускользнула. С 1789 года религия утратила власть над двумя третями населения Франции. — Знал ли это Ленин, когда организовывал революцию в России? Наверное, знал, и потому гнал религию. — Когда-то у о. С.Булгакова в его статье «Маркс как религиозный тип» я прочёл, что Маркс придумал своё антикапиталистическое учение для того, чтобы сокрушить религию, — христианство и иудаизм. (Да-да, о. С.Булгаков доказывает, что Маркс был не только воинствующий атеист, но и антисемит!). Рабочие и их судьбы Маркса на деле совершенно не заботили. Его цель была — разрушить, «отменить» религию. Но религия не давалась, не та эта материя, которую можно отменить. Мешал этому вековой уклад жизни. Маркс понял: не сокрушив уклад, не сокрушишь религию. Поэтому поначалу убьём «помещиков и фабрикантов», а потом уже и попов перевешаем, посеем в душах ужас беспросветный, и тем самым ликвидируем религию. Технология дьявола, Сатаны.
  • 9. ...воистину наглое здоровье... — Замечательно! Какая экспрессия, какая энергетика у писателя! Одно-единственное определение нашёл, но какое! Ненависть, ум и деньги — вот грозный треугольник. — Ещё один пример точного и энергичного писательского слова. …блики осеннего солнца, быстро исчезающие, как шлейф уходящих женщин. — В сравнении ярче всего проявляется стилистическое мастерство писателя. Беспощадны бывают те ураганы, что заставляют просить душевного покоя у пистолетного дула. — Да-а-а, сейчас так писать мы уже не можем... Другое время — время торжествующего Упрощения. Свобода рождает анархию, анархия приводит к деспотизму, а деспотизм возвращает к свободе. Миллионы существ погибли, так и не добившись торжества ни одной из этих систем.— Поразительно глубокое и ёмкое наблюдение! Нельзя, нельзя не думать о системе последних ценностей и всеобщего бытия, и своего личного бытия, неразрывно связанных! Можно ли свою единственную жизнь отдавать за дурацкую демократию какую-нибудь, за торжество того или иного политика! Мох, нежный, как пенная бахрома океанской волны... — Бездна наблюдательности, тонкости чувств, зоркости глаза и души, художественного вкуса и безупречного чувства стиля. Вместо того, чтобы вяло струиться вдоль однообразных берегов Прилавка или Конторы, жизнь его кипит и бежит, как горный поток. — Мастер! Что ж тут скажешь... Хацельдама — «Поле крови» на арамейском: так назывался участок земли, который купил Иуда за свои 30 сребреников. — Откуда Бальзак это взял? Наверное, из апокрифа какого-нибудь. Я попробовал найти источник о Хацельдаме в интернете — увы, там на «Хацельдаму» отзываются лишь отсылки к Бальзаку... Почему зелёный цвет так распространён в природе? Почему в ней так мало прямых линий? Почему в творениях человека так мало кривых? Почему только человек ощущает прямую линию? — Сплошь интересные вопросы. Молодец Бальзак. На них только сейчас начинают отвечать учёные. Я где-то об этом читал — в «АиФ»’е, кажется. ...инстинктивная способность бесконечно разнообразить наслаждение... — Бальзак пишет о сексуальных наслаждениях в словах, в каких сказали бы сегодня. Такую фразу невозможно себе представить в русском романе 1-й половины XIX-го века. Отсталость ли это русской литературы от европейской или другие пространства, другие координаты? О человеке: «холодный, как нетопленая печь». — Замечательно! Бальзак — собеседник неисчерпаемый. Я поместил здесь лишь малую часть из бесед с ним, обработанную на сегодняшний день. С Бальзаком придётся побеседовать ещё, материала хватит на отдельную книгу, которая вряд ли будет написана. Хотя пользу такая книга принесла бы несомненно. Бальзак принадлежит ещё не нашей эпохе Великих Упростителей (называю так нашу эпоху по Герману Гессе), т.е. эпохе тотального и агрессивного упростительства всего и вся, относящегося к духовному пространству. Читая Бальзака, погружаешься в
  • 10. мир нормальных, т.е. сложных, страстей, нормальных, т.е. сложных, мыслей; встречаешь в его романах нормальных, т.е. сложных, непримитивных людей. Прогнозирую: скоро, очень скоро, лет через 20–30, если не раньше, Бальзак станет слишком сложным для чтения поколением, взращённым эпохой ЕГЭ, эпохой Великих Упростителей. Глава 2. Максим Горький «Жизнь Матвея Кожемякина», Пьесы, «Жизнь Клима Самгина» и др. То, что я «врезался» в Горького, для меня самого было в некоторой степени неожиданным. Я Горького никогда не любил. Горького я читал в детстве, не отрываясь, проглотил «Детство» и «В людях», но уже «Мои университеты» прочёл с натугой. Рассказы его, изучавшиеся в школе, моей души не достигли и не могли достичь — там было всё «дежурно-советское»: этот Данко с пылающим сердцем (какая пошлая ходульность!), невнятная Изергиль, равнодушно воспринимаемый и крайне несимпатичный мне стандартный Челкаш и проч.; немного позже я прочёл отклик Бунина на «Песню о Соколе», где узнал, что ужи в горы не ползают, и романтический поэтизм Горького в «Соколе» и в «Буревестнике» предстал передо мной как натужная надуманность. «Высоко в горы вполз уж и лёг там». Интонация этой фразы изначально казалась мне какой-то нерусской, фальшивой, и впоследствии я убедился, что это — школярское подражание Ницше. Горький сделался для меня окончательно неинтересным, когда мне вдолбили, что он — певец революции, играл в шахматы с Лениным на Капри, сыпал деньжищи большевикам и т.п. После 85-го года, когда стали печатать всё, что раньше было запрещено, моё неприятие Горького усилилось после того, как я прочёл нелестные, прямо-таки чёрные воспоминания о нём З.Н.Гиппиус. Между детством и 85-м годом я несколько раз натыкался на Горького, что-то почитывал его («Коновалов», начальные книги «Клима Самгина»), и всякий раз бросал: это было «не моё». Заинтересовался я Горьким, когда узнал, что в его отношениях с Лениным и большевиками не всё было так просто, и никакой гармонии меж этим «пролетарским» писателем и политическими разбойниками, захватившими власть в стране, не существовало. Оказалось, что за границу Горький не лечиться уезжал, а от большевиков бежал, эмигрировал. Одно о нём что-то случайно прочёл, другое; выяснилось, что Горький был не большевик, а ницшеанец; и т.д. Постепенно выкристаллизовалось ясное убеждение, что уж коли я писатель, так Горького хотя бы в общих его чертах почитать было бы не лишне. Пришлось читать — и прежде всего «Жизнь Клима Самгина»; потом дореволюционные повести его, какими он себе тогда славу мировую завоевал; наконец, пьесы его. Начав читать, я попал под его писательское обаяние и долго не мог вырваться из его плена. Горький — мастер. По технике — за исключением «ужа» и этих романтических «море смеялось» — он стоит на уровне Льва Толстого и Чехова, не уступает Алексею Н. Толстому.
  • 11. Как мыслитель он, конечно, середнячок и часто повторяет обыденности своего времени, но писательская интуиция всякий раз спасает его. Чтение Горького — интересно и полезно. Вскачь землю не пашут... А у нас все подхлёстывают друг друга либеральным хлыстиком, чтобы Европу догнать. — Удивительная штука — серьёзная, значимая, т.е. настоящая, литература! Эту фразу сказал персонаж «Клима Самгина», серьёзного художественного литературного произведения. Ну-ка, знатоки современной художественной литературы, приведите мне пример из сегодняшней прозы, чтобы герои её разговаривали вот так же вот живо, по-человечески, о столь же значимых, корневых вещах, открывающих сокровенное в сегодняшнем общественном бытии! У кого из нынешних знаменитых писателей можно найти такого героя? У Пелевина? Полноте, не мелите чепухи... У Улицкой? Куда ей... У Чхартишвили- Акунина, лауреата Государственной премии? Жанр не тот... У Маканина? О таких вещах говорить его героям... как-то не тово. Замес слабоват. Не тем души их отягчены. У кого же? У кого? У Татьяны Толстой? Она больше озабочена подыскиванием четырёхбуквенных названий для своих вещей. У Распутина? Нет, его герои вообще разговаривают неорганично, книжно, тяжеловато, иногда плакатно. Нет... У Горького же — гениальные, совершенно органичные диалоги. Его герои разговаривают о самых серьёзных вещах именно так, как должны разговаривать меж собой люди в жизни. И сколько блеска, мощи, жизни в разговорах сочинённых им персонажей! Удивительное мастерство. Недавно показывали по телевизору «Егора Булычёва». Случилось так, что и до, и после этого показа я попадал на других каналах на современные сериалы. Страшное, убийственное убожество сериальных диалогов после диалогов Горького! Продукт, сделанный дебилами для дебилов. Наверное, здесь уместно будет сказать о моих диалогах. Интуитивно и бессознательно я использую технологию Горького, стараюсь, чтобы мои герои говорили так, как говорят люди в жизни. В живой речи совсем другая грамматика, редко присутствует взвешенность, характерная для написанного текста, нет гладкости, част перескок с одного на другое, перемена темпа, энергетика и проч. Удаётся это мне или нет, живо ли говорят мои герои или нет — не мне судить. Вспоминается мне в связи с этой темой отругивание в мой адрес обиженного моей рецензией автора, некоего Ю.Самарина (псевдоним писательской супружеской пары), за то, что я в критическом обзоре написал об их романе, что люди в жизни не могут говорить так гладко и такими сложными многоэтажными конструкциями, сложносочинёнными и придаточными предложениями и т.п., как говорят их герои. В «Литроссии» обиженный «Самарин» лягнул меня площадно и саркастически воскликнул: «Неужели литературные герои должны говорить так, как герои Блудилина-Аверьяна?!» Но ни слова о том, где же я ошибся в диалогах. Я был бы благодарен Самарину, если бы он указал мне (как я указал ему), где мои герои выражаются по-книжному, а не по-человечески. А потом понял: не взята планка, заданная мной! Задело автора, что я его поругал, а не похвалил, и всё! И пошла плоская ругня в ответ. Вообще-то говоря, последнее это дело для серьёзного писателя: обижаться на критику. Неужто люди всерьёз считают себя непогрешимыми создателями вечных и совершенных текстов, «нетленки»? Вот таких людей я не понимаю. А ответ Самарину должен звучать так: романные персонажи должны говорить не так, как в романах Блудилина-Аверьяна, а так, как они говорят у Горького. Вот — подлинная высота писательского мастерства. Сначала бы жён да детей перестали чем попадя колотить, водку меньше лакали бы, а уж потом и поискать — где душа спряталась? <……> Занимаетесь розысками
  • 12. души, а чуть что — друг друга за горло, и жизнь с вами опасна, как среди зверей. Человек же в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. — Удивительно точно! И что сейчас, спустя сто с лишним лет, изменилось в нашем обществе? После стольких войн, революций и контрреволюций, реформ, потрясений, катастроф, надежд, упований, прозрений? Существует ли вообще какая-нибудь сила, которая способна переменить русскую жизнь, заданную столь неказисто? Подумаешь — и начинаешь сомневаться, что существование такой силы вообще возможно. Нет-нет, господа коммунисты, и под вашим более чем семидесятилетним правлением мало что изменилось в человеческой жизни, даже в частностях. …женщина живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже. — Прямо-таки готовый эпиграф к роману о жизни женщины! Мудрый человек был Горький, знал людей-то... — Женщина захочет — к ней и камень прильнёт, не то что живое. — Женщина — повелительница нашей жизни, конечно. Как ни дюжинно это звучит, но — как она скажет и как она решит, так и будет. Женщина определяет и направляет жизнь мужика — никуда не денесся, как ни пыжься и ни спорь. Так постановила природа. Поэтому суффражистки и прочие эмансипэ — просто дуры, не понимающие ничего в сокровенном устройстве жизни. Не понимают, что уравнять себя с мужиком — это не значит подняться до него, а значит — опуститься до него. Уничтожать в себе женственное — значит, уничтожать самоё жизнь. Что и делают современные европейские воительницы за «равенство». Женскую одежду забыли, сняли юбки и впрыгнули в штаны, матом кроют, водку хлещут, штангу тягают, в футбол играют, ходят грубо, как матросы. По нелепой моде демонстрируют голые пуза с пупами и ложбинки меж ягодиц. Прочь воспетую поэтами «das Ewig- Weibliche», вечную женственность, вечную Тайну, на которой стоит мироздание! В Германии по телеку я видел, как молодые тётки дерутся на специально оборудованном ринге, наполненном жидкой глиной, и под рёв подонков-зрителей возят друг дружку мордасами в этой грязи, ногами месят по животам и по грудям, лупцуют, испуская истошные вопли и визги. Неужто к такой женщине можно «прильнуть»? А раз нельзя, раз отвращение — то и нет её власти над нами: всё, приехали, воительница равенства, вылазь и ступай, мешайся с толпой мужиков, тебе там самое место... Всюду действуют люди, как будто не совсем плохие и даже — добрые, и даже иной раз другому добра желают, а всё делается как-то за счёт третьего и в погибель ему. — Прекрасно сформулированный с математической точностью закон жизни, этакая формула для определения существа нашего общежития. Это наше общее, общерусское: у народа мысль на восток заскакивает, а у нас, образованных, вперёд, на запад, и отсюда великое, не сознаваемое нами горе, мучительнейшее горе и стояние на одном месте многие века. Ибо вкопаны мы историей промежду двух дорог, вкопаны по грудь. — Горький нашёл точнейшее слово: «вкопаны». И поэтому мы всё время лишь мечтаем о каком-то «движении» к «цивилизации». Кажется, и здесь нужна последовательность, как и всюду в сильной политике: надо определиться, по какой же дороге двигаться. И на эту дорогу выбираться из «вкопанности», на другую уж не оглядываясь. Но чтобы решить о дороге, нужна идея, та самая национальная идея, в поисках которой за века сломано понапрасну столько
  • 13. русских копий. Вот и стоим, озираясь — и страшно не то, что стоим, а то, что в этом стоянии отстаём — и от востока, и от запада. ...А спустя несколько минут или дней подумал вдруг: а не в этой ли вкопанности историческая цель России, её предназначение? И вовсе не отсталость это, а некое неразгаданное пока состояние «исторической материи»? В самом деле — века летят, всё бурлит, твёрдые тела превращаются в воду, вода — в газ, газ — в плазму, — а Россия стоит как скала, непонятая никем в своём стоянии. Америка рухнет, подточенная маргинальными латиносами и неграми, Европа отдастся исламитам — а Россия и Китай как стояли в веках, так и останутся стоять. Что есть душа? Она есть тугой свиток, ряд наслоений древних, новых и новейших чувств, ещё не освещённых светом Духа Божья, и свиток этот надо развернуть, и надо внимательно, любовно прочитать начертанное на нём острыми перстами жизни. — Вот так, господа. «Душа есть тугой свиток чувств» и т.д., но — будем внимательны к оговорке Горького, явно обдуманной им, неслучайной: «не освещённых светом Духа Божья». Не мешает над этими словами без торопливости и суеты подумать в сердечной тишине. Такие вещи случайно, для сотрясения воздуха, не пишутся. — Ай да пролетарский писатель!.. Гегель говорил: «Люди и русские». Моммзен: «Нужно колотить славян по башкам». — При желании можно было бы подобных пренебрежительных отзывов умных, культурных европейцев о русских насобирать мешок. В чём здесь дело? Память у европеев короткая? Русские от Батыя их загородили; турок, осадивших Вену, на себя отвлекли; от Наполеона их избавили; от Гитлера. И всё равно: они — люди, а мы — всего лишь русские, всё равно нас «нужно колотить по башкам». Прав был Данилевский: мы для Европы — чужой мир. И нечего нам там искать. Кстати, а почему нужно быть с кем-то? Почему надо идти «в Европу», «с Западом», или «дружить с Китаем»? Дружить-то надо со всеми, но никому не поддаваться, не жить по чужим меркам и стандартам. Мы, Россия — самодостаточны! (Слово уродское, но как- то угнездилось в обиходе, и понятно, об чём речь). И пока у нас есть нефть, газ и интеллектуальный ресурс — мир в нас нуждается больше, чем мы в нём. Всё недоброе, всё враждебное человеку носит женские имена: злоба, зависть, корысть, ложь, хитрость, жадность, глупость, грязь, боль. <……> Все имена злому даны силою ненависти Адама к Еве, а источник ненависти — сознание, что подчиниться женщине — неизбежно. — Эти фразы произносят персонажи Горького; этакие отзвуки того, о чём и как говорило когда-то интеллигентное общество в России. Этим необычайно ценен Горький: по его романам — садись и пиши историю общественных настроений и духовных поисков в России конца ХIХ – начала ХХ века! Вот что такое настоящая литература. По сегодняшней же литературе о подлинной жизни страны и человека в ней ничего не напишешь и не узнаешь. Пустопорожнее дело, коммерция. Историку будущего в ней искать нечего. Бога — нет, царя — не надо, люди — враги друг другу. Всё не так! — Вот оно, содержание российских мозгов и душ перед революцией 17-го года. Опять нечто, напоминающее математическую формулу. А какова формула состояния мозгов и душ перед переворотом 91-го года? Пока что писателя, сумевшего описать этот период новейшей российской истории, не находится. Пишем о частностях. Тогда как нужен роман-эпопея, вроде «Клима Самгина».
  • 14. Самгин: «Человек имеет право жить для себя, а не для будущего, как поучает Чехов». — Розанов писал, что русская литература подготовила и сделала возможной в России революцию, погубившую и Россию, и русскую литературу. Мысль горьковского Самгина к этому розановскому посылу имеет, мне кажется, непосредственное отношение родства. Чехов убеждал, что «мы ещё увидим небо в алмазах» — какая извечная русская черта: мечтательство о будущей блестящей жизни — и нежелание делать немедленно эту жизнь блестящей. Для улучшения жизни нужен ежедневный кропотливый, терпеливый, накапливающий труд. Вместо этого учители жизни пели о прекрасном будущем, а с настоящим призывали бороться. Не накапливать трудом, а по-разбойничьи, по-бандитски отобрать накопленное другими — сразу и много, всё. Тогда как «жить для себя» — и означает: трудиться и тем улучшать свою жизнь. (Кстати: почему — нигде в Европе революция не удалась, а в России удалась? Что, Вильгельм был умнее Николая? Или Европа не имела своего Ленина? А может быть, потому, что Европа именно «жила для себя», не беспокоясь о будущем? Она раз и навсегда установила закон наследования состояния и недвижимости от родителей к детям и накапливая «себе», тем самым накапливала и детям? Вот вам и будущее, вот вам и «небо в алмазах». И это ввинчено в европейских мозгах, в душах, в менталитете. Какая же, к чёрту, революция, разрушающая сами эти европейские основы жизни, упраздняющая их!) Мне думается, что в эту мысль Самгина Горький вложил своё отрицание чеховского пафоса жить для будущего. Горький несколько раз встречался с Чеховым; о чём-то же они говорили! И возможно, здесь вырвался протуберанец горьковских споров с Чеховым. К Горькому надо относиться внимательно, мужик знал жизнь и людей. Об этом всеведец Толстой говорил. Всё человечество не есть ли слепцы, не ходят ли они в мире ощупью? — В том, что человечество «ходит ощупью», догадывались, наверное, ещё древние. Об этом же пишет Гёте в «Эгмонте» и в «Поэзии и правде» — «Куда мы несёмся, кто знает? Ведь никто не знает даже, откуда он пришёл». Отрывок из речи епископа Гермогена об отлучении Толстого от церкви: «О окаянный и презренный Иуда, удавивший в духе своём всё святое, нравственно чистое и нравственно благородное, повесивший себя, как самоубийца лютый, на сухой ветке возгордившегося ума и развращённого таланта, нравственно сгнивший до мозга костей и своим возмутительным нравственно-религиозным злосмрадием заражающий всю жизненную атмосферу нашего интеллигентного общества! Анафема тебе, подлый, разбесившийся прелестник, ядом страстного и развращающего твоего таланта отравивший и приведший к вечной погибели многие и многие души несчастных и слабоумных соотечественников твоих». — Ругня бессильного, адски раздражённого. Где же смиренный дух прощения? — Впрочем, наверняка множество слов подобных и комментариев к отлучению было говорено в своё время; ничего нового к тем словам я добавить не сумею. (Один такой разговорчик приведён у Горького в «Климе…», на стр. 154 в 15-м томе издания 63-го года). Но я не знаю: а нынешняя наша славная православная Церковь — сняла ли это отлучение? Или так и остался Толстой прόклятым? — Господа, а ведь, пожалуй, Толстой-то, если подумать, сильнее Церкви; не кажется вам? За последнюю фразу наши новые воцерковлённые христиане на меня хаёж поднимут, наверное... Если они её прочтут, конечно, что сомнительно.
  • 15. Старики Лафарги, дочь Маркса и зять его, кончили самоубийством... — Моя мать, врач высшей категории с более чем полувековым врачебным стажем, знающая о людях всё, утверждает, что психически нормальный человек никогда не кончит жизнь самоубийством — в последнюю миллисекунду да остановится: здоровый организм пересилит истерику. Я прекрасно осознаю, что прочёл какую-то кроху из написанного Горьким. «Несвоевременных мыслей» его я не читал и уже, наверное, не прочту, поскольку неинтересно: всё о них знаю. Вообще, увлечения Горьким я не испытываю; лишь его литературному мастерству отдаю должное. Но каждый божий день, читая то то, то это из истории России начала прошлого века, я узнаю о нём много несимпатичных вещей... Бог с ним. Он прожил свою жизнь так, как хотел. Глава 3 КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ «Византизм и Славянство», «Записки отшельника», письма к Влад.Соловьеву и др. — В кн.: К.Леонтьев, Избранное, М., «Рарогъ», «Московский рабочий», 1993 О Константине Леонтьеве я много слышал уважительного в кругах так называемых «писателей-патриотов». Прочёл книгу Т.Глушковой «Цветущая сложность», ещё что-то. Несколько отдельных томиков его избранного со временем обрели пристанище на книжных полках моей библиотеки. Время от времени я натыкался на них, роясь в книгах, листал, почитывал, но «внедриться» не получалось. На серьёзное чтение К.Леонтьева меня подвигнул известный исследователь творчества В.В.Розанова В.Сукач, ценящий Леонтьева очень высоко. Он же буквально силой навязал мне на чтение первые два тома издающегося в настоящее время Полного собрания сочинений — издания роскошного на грани помпезности, представляющейся мне ненужной. Когда я обнаружил, что в этом роскошном издании слово «мир» почему-то печатается как «мiр» (или даже как «мiръ», точно не помню) при том, что остальной текст издаётся в современной орфографии, я вообще было засомневался, стоит ли тратить время: что-то в этом «мiр» было от нездорового и малокультурного пафоса... В тех первых томах опубликованы художественные произведения Леонтьева. Из предисловия я вычитал, что их чрезвычайно высоко ценил И.С.Тургенев. После такой оценки я начал читать Леонтьева с великими ожиданиями. Каково же было моё удивление, когда вместо Большого Стиля, к середине XIX-го века уже выработанного русской литературой, я обнаружил письмо на грани графоманства. Не было искусства!.. Местами текст был невыносимо наивен и даже отчасти глуп. Герои Леонтьевы не вызвали у меня никакого отзвука: ни симпатии, ни антипатии. Дочитал я эти два тома с натугой, по некоей обязанности; отдал их В.Сукачу и от третьего тома отказался. Летом того же года я обнаружил в старых книгах на даче ксерокопии из дореволюционных томов Леонтьева, касающиеся критики Л.Толстого и Достоевского. Критика меня опять-таки не задела; в ней было что-то не то; не сфокусированной на истину она мне показалась; невнятной и даже неверной. Но здесь уже наличествовал меткий взор Леонтьева, его строгое отношение к предмету, строгий и, главное, умный спрос с великих писателей. Вскоре последовала упомянутая мной книга Т.Глушковой и, наконец, «Византизм и славянство», письма к Соловьёву и др. И — передо мной выявилась совершенно
  • 16. своеобразная, мощная фигура подлинного мыслителя («философами» я называю выпускников философских факультетов, у которых учёба и «школа» напрочь отбили вкус к мышлению; современные российские марксистские и постмарксистские философы способны большей частью только на гелертерское писание докторских диссертаций и профессорских монографий; своего взгляда они, кроме единичных исключений, не имеют: их стезя — перетолковывать открытое другими). Писаное им в своей философской публицистике оказалось настолько живым, горячим и подлинно нужным сегодня, что передо мной никакого вопроса о величии Леонтьева не стояло больше. Я читал и выписывал из Леонтьева довольно много. Часть отголосков на Леонтьева вошла уже в первый выпуск «Эха и Эго». Здесь представлен более цельный фрагмент моих бесед с Леонтьевым. На очереди книга «К.Леонтьев. Pro и contra», до которой руки никак не дойдут. Но на моей книжной полке эта книжка уже стоит — и смиренно ждёт своего часа. Сильны, могучи у нас только три вещи: византийское православие, родовое самодержавие и сельский поземельный мир. — Почти копия уваровской триады «Православие — самодержавие — народность». Такова ли она, Россия конца XIX-го столетия, какой её видел К.Леонтьев? Не слишком ли узкий, идеальный, кабинетно- гелертерский взгляд на уже кипевший в ту пору, гудяще-вибрирующий от внутреннего давления российский котёл? Не было разве других могучих вещей? М.б., Леонтьеву следовало сказать «положительно могучи» или «сдерживающе могучи» и далее по тексту? В то время нигилисты, «бесы», уже могучими ударами сотрясали эти вековые устои. — Коммунисты, конечно, знали об этих устоях, и сокрушили все три: и церковь, и царизм, и деревню. Быстро спохватились, похоже, и вместо церкви возникли партсобрания и парткомы с каждениями богам — Марксу и Ленину; вместо царя — генсек с неограниченной властью; вместо сельской общины — колхоз. Опять копия того, что за века создал русский народ! А что, получилось интересно и живуче: 70 с лишком лет управляли Россией и на мощном её историческом фундаменте привели-таки её к конкретному статусу сверхдержавы, что позволило сохранить «на Земле мир, в человецех благоволение». Всё-таки исторический срок, историческое достижение. А сейчас что? Церкви нет, есть лишь тень её, несамостоятельная служанка администрации Президента; царя нет, есть Президент, избираемый на время с использованием сомнительного качества политтехнологий; крестьянина, похоже, нет вообще: крестьянство наполовину спилось, а неспившаяся половина влачит жалкое существование на задворках когда-то мощного хозяйства и никакой политической роли в жизни страны не имеет. При коммунистах место крестьянина в устоях государства занял рабочий — хотя бы в пропаганде. Сегодня политическую роль рабочий имеет? Тоже нет. Удивительно и страшно: на чём же держится сегодня Россия? На каких устоях? Нет ответа и, кажется, не может быть: ибо нет устоев. По инерции, что ли, живём? Нет, давайте покопаемся и попытаемся создать, по образцу опробованному, триаду. Может быть, что-нибудь прояснится для нас в будущем России? 1)Вместо Православия, культа Христа — культ денег, наживы. Этот культ поддерживается государством, стал идеологией. Так что замена логически оправдана. 2) Вместо самодержавия — власть криминала, который ставит в управление коррумпированного чиновника. Страной правит не Царь и не Президент, а Бандит. 3) Вместо народности — …? На первый взгляд — пустота. С крестьянином и рабочим всё ясно: они от устоев отодвинуты, политической роли в государстве не имеют. Кто имеет? Кто может сегодня выразить категорию «народность»? Я не вижу. Не могу сформулировать — не даётся «категория», будь она неладна... Что означает сегодня «народ»? — А чёрт его знает! — отвечается почему-то с интонацией В.В.Розанова.
  • 17. Лезу в толковый словарь. Ожегов, изданный при коммунистах, в 68-м году: 1.Население государства, жители страны; 2.То же, что нация; 3.Основная, трудовая масса населения страны (т.е. бездельники, преступники, а также дети, пенсионеры, больные инвалиды к народу не относятся? — И.Б.-А); 4. То же, что люди. Даль: 1.люд, народившийся на известном пространстве; 2.люди вообще; 3.язык, племя; 4.жители страны, говорящие одним языком; 5.обыватели государства, страны, состоящей под одним управлением; 6.чернь, простолюдье, низшие, податные сословия; 7.множество людей, толпа. (Попутно: насколько определения вроде бы устаревшего Даля точнее, глубже и конкретнее, богаче содержанием, чем определения «коммунистического» Ожегова). Итак: какое определение, что такое «народ», мы выберем для того, чтобы уяснить, на благо кого или чего направлены современные российские реформы? — Сбился. Этот кусок надо продолжить и превратить в статью. Власть помещиков была стеснительной, т.е. крепкой охраной для целости общины. К внутренней организации прививалось и внешнее давление. Отсюда прочность мира крестьянского; надо опасаться, чтобы, предоставленный только внутреннему деспотизму своему, он бы не разложился. В северных губерниях, где помещиков не было, так, говорят, и случилось. — Это излюбленная мысль К.Леонтьева: о необходимости внешнего принуждения, внешней непререкаемой власти, т.е. о необходимости сильного нелиберального государства. Собственно, в этой мысли — весь К.Леонтьев, с его православием, государственностью, монархизмом, антилиберализмом, антиэгалитарностью. В книге Маркузе «Эрос и цивилизация» говорится о необходимости государства (как формы культуры) для того именно, чтобы ограничить необузданные и, следовательно, разрушительные (Фрейд) природные склонности и инстинкты человека и человечества. Неожиданные пересечения сходных идей у русского православного философа, австрияка социолога-психиатра Фрейда и немца полумарксиста- полуфрейдиста Маркузе. О необходимости принуждения и присутствия аристократического в жизни общества с антилиберальных позиций пишет и казашка культурологиня Ш.Нурпеисова в одной из статей по культурологии. С Петра началось более ясное, резкое расслоение нашего общества, явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов. — Ещё одна любимая, фундаментальная идея К.Леонтьева: о разнообразии, «цветущей сложности», без чего нет жизни. Либеральность, эгалитарность, свобода без ограничений ведут к смешению частностей, сдвижке границ, к гибельному упрощению всего, самоё жизни. И я вспоминаю Германа Гессе, его Великих Упростителей, захватывающих власть. Опять пересечение замечательных мыслителей! Что, как не Православие, скрепило нас с Малороссией? Остальное всё у малороссов, в преданиях, в воспитании историческом, было вовсе иное, на Московию мало похожее. — Что ж, написано со знанием дела. Новейшая история в этом вопросе показывает правоту Леонтьева. — Немного зная менталитет украинца и белоруса (на Украине рождён и вырос, в Белоруссии живал и часто бывал и бываю), я не согласен с Петром Красновым, который в газете «День литературы» (№9 (121) от сентября 2006 г.) страстно пишет о том, что нет украинца, нет белоруса, есть лишь русский, а украинцы и белорусы — это, выражаясь языком математика-системщика, лишь «поднация» в русской нации. Страшное упрощение сложнейшей психологической, этнографической и политической проблемы! Разумеется, я как русский и славянин, за то, чтобы Россия, Украина и Белоруссия были объединены в единое и несокрушимое государство, но...
  • 18. Впрочем, остановись, писатель! Не забывай, что ты не политолог, и не лезь в область, которую ты не изучал. Ибо без подлинного знания всей проблемы, без обладания полной информацией — научной, экономической, исторической, философской и проч. — все твои рассуждения отдают кухней, образованщиной, болтливой и плоской гуманитарщиной. Никакое польское восстание, никакая пугачёвщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция <……> Россия будет до тех пор сильна, пока у неё не будет конституции. — Если б сказано это было сегодня каким-нибудь известным философом или политиком — какой бы хаёж подняли демократы, либералы и прочие прохиндеи от политики! Демократия стала священной коровой. Скажите на милость, чем такая «упёртая» позиция лучше коммунистического отношения к неприкасаемому марксизму- ленинизму? Циничный масон Черчилль сказал, что человечество ничего лучше демократии не придумало. Почему-то это принимается за непререкаемую истину. Почему, однако, физико-математическое понятие «сложной системы» не применяется в области устройства и управления такой сверхсложной общественно-государственной системой, каковой является Россия? Сложнейшая территория с разнящимися рельефами и порой экстремальными климатическими зонами, громадные пространства (от Петербурга до Камчатки — треть окружности Земного Шара!), множество разновеликих этносов с различными культурами и хозяйственными укладами и т.д. Применимы ли к России рецепты какой-нибудь Англии или Польши (кто-то из либералов призывал нас учиться у поляков демократии; большей пошлости и глупости в политике и представить трудно). — Но считается, повторяется на всех уровнях управления, что России нужна демократия. Орать хочется: да почему, чёрт бы вас взял?! Какие бы то ни было поиски иного политического устройства, более, может быть, пригодного именно для России, тем самым запрещаются. В том числе и в области политической мысли. Разве это не застой? А ведь всякий застой ведёт к болоту, к бучилу тинному да бездонному. Ах, да всё это слова. Чего переть против рожна... Солому политической пошлости никакой силой не переломишь. Хорошие люди нередко бывают хуже худых. Личная честность, вполне свободная, самоопределяющаяся нравственность могут лично же и нравиться, и внушать уважение, но в этих непрочных вещах нет ничего политического, организующего. Очень хорошие люди иногда ужасно вредят государству, если политическое воспитание их ложно, и Чичиковы, и городничие Гоголя несравненно иногда полезнее их для целого, для политической системы. — У меня, кажется, выше в «Эхо и Ego» есть запись из дневника о том, что политику делают безнравственные люди или что политика — занятие безнравственное. Я говорил об этом осудительно, а, оказывается, по Леонтьеву, это чуть ли не в природе вещей. Думается, что Леонтьев прав. — Вообще, жизнью внешней управляют другие, жёсткие законы, чем те, которые управляют жизнью внутренней, частной. Увлекаясь то какой-то холодной и обманчивой тенью скучного, презренного всемирного блага, то одними племенными односторонними чувствами, мы можем неисцелимо и преждевременно расстроить организм нашего царства, могучий, но всё- таки же свободный, как и всё на свете, к болезни и даже к разложению, хотя бы и медленному. — Можете, господа, что угодно говорить о Леонтьеве, громоздить какие угодно pro и contra, но ведь прав Леонтьев, чёрт побери! Упадок классической России начался с упадка и разложения царизма, когда в России восторжествовал именно либеральный лозунг о всемирном благе, с одной стороны, и, как реакция на него,
  • 19. «племенные односторонние чувства», с другой. Не за Россию боролись, а за свою правду, за своё место. Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? За что его любить? За кровь? <……> Все великие нации очень смешанной крови. — Так. Человек называет и ощущает себя русским или евреем, или башкиром, или поляком и т.д. не за кровь как раз, а за принадлежность к своей национальной культурной традиции. Эту традицию и любят, и холят, и защищают. Бжезинский поляк? Нет, конечно, американец. Традиция держится на религиозных и государственных идеях. Поэтому я уважаю англичанина, немца, француза и китайца, но люблю русское. Хоть тресни! И перестаю уважать англичанина, француза и др., когда они плохо, унижающе и пренебрежительно говорят о моём русском. А когда говорят хорошо, готов любого нерусского возлюбить и заключить в свои дружеские объятья. Ямиль Мустафин, я вас люблю! Вы цените русское и русскую культуру. Омар Айшах, я тебя люблю, потому что ты ценишь русское и русскую культуру. А как иначе? Абстрактный христианский призыв «любить ближнего и т.д.» остаётся для меня абстрактным. Ненавижу американо-поляка Бжезинского как врага и ненавистника всего русского, и никакие христианские загробные награды не заставят меня его возлюбить: пошёл он к чёрту! Ненавижу Ленина прежде всего за его ненависть к «великороссу». И не понимаю современных коммунистов, которые называют себя патриотами России, а на трепещущих их алых знамёнах — зловещий профиль свирепого русофоба. Не лукавство ли? Уважаю еврея Непомнящего за его гигантскую созидательную работу над Пушкиным, и отвергаю русскую Марину Кудимову, которая Пушкина лягает и призывает отказаться от восприятия Пушкина как «нашего всего». Культура есть не что иное, как своеобразие; китаец и турок поэтому, конечно, культурнее бельгийца и швейцарца; а своеобразие ныне почти везде гибнет… — Знакомо: глобализм уже тогда, во времена Леонтьева, захватывал умы. Не тем ли силён Китай, что не поддаётся, строго говоря, глобализму, всемирному усреднению, упрощению, стандартизации жизненных элементов, а стоит на своём, защищает своё своеобразие и не стремится стать «цивилизованной страной». Примером вторичного упрощения всех прежних европейских стилей может служить современный реализм литературного искусства. В нём есть нечто и эклектическое (т.е. смешанное), и приниженное, количественно павшее, плоское <…… > В настоящее время, особливо после 48-го года, всё смешаннее и сходнее между собою. Общий стиль — отсутствие стиля и отсутствие субъективного духа, любви, чувства. Диккенс в Англии и Жорж Санд во Франции, как они ни различны друг от друга, но оба — последние представители сложного единства, силы, богатства, теплоты. Реализм простой наблюдательности уже потому беднее, проще, что в нём уже нет автора, нет личности, вдохновения, поэтому он пошлее, демократичнее, доступнее всякому бездарному человеку и пишущему, и читающему. — А что же можно сказать о современном постмодернизме, напр., в поэзии или в живописи? Пожалуй, Леонтьев уже тогда, чуть ли не полтора века назад, увидел, что постмодернизм — это воплощение демократии в искусстве, т.е. высшая степень банальности. Демократия — это, в конечном счёте,— торжество плоскости, бездарности, площади. — Постмодернистская поэзия поразительно одинакова, одноголоса — при всём кажущемся разнообразии приёмов, лексики, техники, тем. Кстати, о темах постмодернистской поэзии: это нечто трудно поддающееся внятному анализу. Глубокомыслие постмодернистских стихов — мнимое. За абракадаброй формы очень легко скрыть пустоту содержания.
  • 20. То же можно заметить и об «авангардной» «живописи». Постмодернистские картины неуловимо похожи одна на другую. Об этом прекрасно написал Леонид Сергеев. Плоский реализм, о котором столь негодующе пишет Леонтьев — это начало пути к плоскому нынешнему постмодернизму. Думать. Где граница между реализмом «плоским» и реализмом могучим, живым, в котором культурная традиция народа, истина и животворящая сила? Материализм есть бесспорно система, но, конечно, самая простая, ибо ничего не может быть проще и грубее, малосложнее, как сказать, что всё — вещество и что нет ни Бога, ни духа, ни бессмертия души, ибо мы этого не видим и не трогаем руками. В наше время это вторичное упрощение философии доступно не только образованным юношам, стоящим ещё, по летам своим, на степени первобытной простоты, на степени незрелых яблок, но даже трактирным лакеям и т.п. Материализм почти всегда сопровождает реализм; хотя реализм сам по себе ещё не даёт права ни на атеизм, ни на материализм. Реализм отвергает всякую систему, всякую метафизику; реализм есть отчаяние, самооскопление; вот почему он упрощён! На материалистические же выводы он прав всё-таки не даёт <……> За скептицизмом и реализмом обыкновенно следует возрождение: одни люди переходят к новым идеальным системам, у других является пламенный поворот к религии <……> И метафизика, и религия остаются реальными силами, действительными, несокрушимыми потребностями человечества. — Не каждому писателю даётся снайперская точность слова. Я остановился в недоумении перед фразой: «реализм есть отчаяние, самооскопление; вот почему он упрощён!» Сначала я просто ничего не понял; потом я стал искать, в чём дело; и придумалось: к реализму прибегает отчаявшийся найти в жизни место Бога, проявление высшего начала и проч.; от отчаяния он бросается в «анализ действительности», т.е. в реализм: смотрит вокруг себя и видит реальность как упрощение действительности; как оскоплённую действительность; в этом ли мысль Леонтьева? Наверное. И реализмом он называет то, что даётся только плоскому, замыленному, «рыбьему» (словечко Паустовского) взору. А что он называет «метафизикой»? Думаю, что сегодня мы, испорченные коммунистическим «диалектическим материализмом», в это слово вкладываем что-то отличное от того, что вкладывал в это определение леонтьевский век. Сдаётся мне, что нынешний «метафизический реализм» Сергея Сибирцева подразумевает под «метафизикой» именно леонтьевское понимание метафизики — с присутствием в действительности некоего неразгаданного, не дающемуся логическому уму мистического элемента. Я хочу поговорить об этом с С.Сибирцевым, но к сожалению, редко вижу его. Последний раз мы разговаривали с ним в Нижнем буфете ЦДЛ, и он не был настроен на «метафизические» разговоры: пил коньяк и рассказывал увлечённо — и интересно, по- писательски мастерски! — как он подрался в ресторане Домжура, как кому-то морду набил и кому-то куртку в драке порвал, и демонстрировал вывихнутое ударом и опухшее запястье. — Вот это была реальнейшая действительность, без какой-либо интеллигентской метафизики! Форма вообще есть выражение идеи, заключённой в материи. <……> Форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающей материи разбегаться. <……> Кристаллизация <……> Одно вещество должно, при известных условиях, чтобы остаться самим собою, кристаллизовываться призмами, другое октаэдрами, и т.д. <……> дуб не смеет стать пальмой. <……> Тот, кто хочет быть истинным реалистом именно там, где нужно, тот должен бы рассматривать и общества человеческие с подобной точки зрения. Но обыкновенно делается не так. Свобода, равенство, благоденствие (особенно это благоденствие!) принимается какими-то
  • 21. догматами веры, и уверяют, что это очень рационально и научно! Да кто же сказал, что это правда?! — Леонтьев приводит это рассуждение в главе, называющейся «О Государственной форме». Метафоры о кристаллизации, о дубе и проч. хорошо иллюстрируют его мысль о природе государства и о государственном порядке, уложении. Эта мысль должна приводить либералов в ярость. — Я нахожу, что Леонтьев в этом вопросе глубже и умнее, чем, скажем, умница И.А.Гончаров, который в своей публицистике твердит о какой-то свободе, не утруждаясь поисками понимания сути свободы, следуя лишь за либералистским поветрием настроений тогдашнего предреформенного и пореформенного общества. Леонтьев, правда, писал своё несколько позже, уже видя, к чему ведёт поверхностная либералистская свобода. Эгалитарно-либеральный процесс есть антитеза процессу развития. При последнем внутренняя идея держит крепко общественный материал в своих организующих, деспотических объятиях и ограничивает его разбегающиеся, расторгающие стремления. Прогресс же, борющийся против всякого деспотизма — сословий и т.д., — есть не что иное, как процесс разложения, процесс вторичного упрощения целого и смешения составных частей <……> Явления эгалитарно- либерального прогресса схожи с явлениями горения, гниения, таяния льда; они сходны с явлениями, напр., холерного процесса, который постепенно обращает весьма различных людей сперва в более однообразные трупы (равенство), потом в совершенно почти схожие (равенство) остовы и, наконец, в свободные азот, водород, кислород и т.д. <……> Зачем же холеру звать молодостью, возрождением, развитием, организацией? — По-моему, очень сильный пассаж, который говорит о сути всех наблюдаемых нами и случившихся в человеческой истории общественно-политических движений. Русскому царизму, чтобы разложиться («прогресс»), потребовалось 400 с небольшим лет (считаю от Ивана Грозного до Николая Второго). Советский коммунизм есть результат гниения и разложения царизма — всего лишь, и не более того. Придя к власти, коммунисты, прежде всего, взялись за укрепление государственной формы, понимая, что дуб не может быть пальмой. Но «прогресс» взял своё, и коммунизм сгнил за 70 с небольшим лет. Я не имею сил, знаний и желания вдаваться в анализ конкретных черт и причин этого. Политология меня не интересует. Меня задевают лишь факты, и меня волнует, что же будет с Россией дальше. С низин моего незнания понимание Леонтьевым сути общественного «прогресса» кажется мне правильным. Ответа на глуповатый вопрос простака «Что делать?» быть не может, ибо не в силах человека что-то делать. Что бы ты ни делал, сила, управляющая общественным развитием, сделает всё равно по-своему. Как ни крути, а, взирая на историю человеческую, приходишь к старинному: пути Господни неисповедимы. И да положимся мы на волю Божью. Ora et labora, как любил по-латыни повторять Пётр I: молись и трудись. При всех этих процессах гниения, горения, таяния, холерного поступательного движения заметны одни и те же общие явления: а) утрата особенностей, отличавших дотоле деспотически сформированное целое дерево, животное, целую ткань, целый кристалл и т.д. от всего подобного и соседнего; б) большее против прежнего сходство составных частей, большее внутреннее равенство, большее однообразие состава и т.п.; в) утрата прежних строгих морфологических очертаний: всё сливается, всё свободнее и ровнее. — О чём здесь говорено? Господи, да об идеалах глобализма, о чём же ещё?! И это непреодолимо. Остаётся уповать на волю Божью — авось, Бог не попустит этому святотатству. Вместо христианских загробных верований и аскетизма явился земной гуманный утилитаризм; вместо мысли о любви к Богу, о спасении души, о соединении
  • 22. с Христом — заботы о всеобщем практическом благе. Христианство же настоящее представляется уже не божественным, в одно и то же время и отрадным, и страшным учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной басней, дельное истолкование которой есть экономический и моральный утилитаризм. — Основной, главный пафос статьи Леонтьева «Византизм и Славянство» — пафос антиглобализма. Усреднение, упрощение, оплощение (понимай как хочешь: и от «плоть», и от «плоский») — вот и технологии, и лики глобализма. Глобализм — это антижизнь. Это то же самое, что коммунизм. Коммунизм с его обобществлением, нивелировкой, упрощением — лишь одна из ипостасей глобализма. Коммунистические отцы-основатели (Маркс, Энгельс и Ленин) лукавили, говоря, что подлинная история начнётся лишь с повсеместным воцарением коммунизма. Они были люди грамотные и умные и не могли не понимать, что с воцарением коммунизма история немедленно кончится, прекратится, остановится: достигнута последняя цель. Поэтому они говорили это, стремясь к своим политическим целям. То же относится и к глобализму. Исчезнет мозаичность, сложность мировых культур, ни к чему не нужных, ибо позитивистский утилитаризм убивает всё. Как только глобализм воцарится повсеместно, наступит конец света. — Наступление глобализма — вот основное содержание нынешней эпохи. Крах коммунизма — всего лишь один из периферийных элементов этого содержания. А где место христианства, какова его роль во всей этой свистопляске? Сбился; недодумано. Думать. ...ненавистный Добролюбов... — Помню из школьного детства: при первом же взгляде на постную физиономию Добролюбова с его дурацкой нерусской бородой, вылезающей из-под подбородка, я испытал что-то вроде физиологического отвращения. Откуда у отрока такое сильное чувство? Не помню, читал ли я Добролюбова хоть что- нибудь; по-моему, ускользнул. Но то, что читал в школьных учебниках о его «Луче солнца…», моим нутром отторгалось как враждебное, чужое, отвратительное. Что это? Художественная интуиция? Почему, когда я — тогда же — смотрел на иллюстрацию в учебнике гражданской казни Чернышевского (саблю ломают над его головой), я злорадно, мало отдавая отчёта себе в том, что говорю, сказал себе: «Так тебе и надо». Каждое слово Чернышевского впоследствии, когда я читал его «Антропологический принцип в философии» и какие-то исторические экзерсицы про Луи-Филиппа, я воспринимал как глубоко чужое мне. Почему-то я не пожалел денег в букинистическом, когда купил изданные в тридцатых годах Обществом ссыльных политкаторжан его дневники; сорок лет уж прошло с того дня (я по букам бегал в конце шестидесятых), и дневники валяются у меня где-то на даче, — но до сих пор ощущаю в душе гадливость, когда вспоминаю о том, как я когда-то начал их читать. Эта сюсюкающая интонация в местах, где он пишет об Ольге Сократовне, о своих занятиях, о своём чтении — всё чужое, чужое, даже враждебное! Возликовало моё сердце, когда прочёл толстовское о нём: «клоповоняющий господин». Я не дворянин; тем более, не аристократ. Но ненависть у меня к Добролюбову и Чернышевскому совершенно отчётливая, генная, в каждой капле крови, текущей по моим жилам. Для меня они — вне культуры, как нынешние постмодернисты. Кстати, помню, Миша Попов как-то за чашей вина сказал мне, что в то время писания Чернышевского воспринимались как крайне модернистские. И как-то приятно на душе оттого, что глубокий русский философ Леонтьев тоже, как и я, ненавидит Добролюбова... Я стал находить, что Гоголь какой-то гениальный урод, который сам слишком поздно понял весь вред, приносимый его могучим комическим даром... — Сходное писал о Гоголе и В.В.Розанов.
  • 23. А что делала наша русская литература с того времени, как Гоголь наложил на неё свою великую, тяжёлую и всё-таки «хамоватую» лапу?.. — И опять перекликается с Розановым. Да, если бы Толстой не стал теперь тенью прежнего Льва, то он-то именно, он, который так любил всё простое, он прежним сильным умом своим давно бы понял такую простую вещь: какая же это любовь отнимать у людей шатких ту веру, которая облегчала им жестокие скорби земного бытия? Отнимать эту отраду из-за чего? Из-за пресыщенного славой и всё-таки ненасытного тщеславия своего? — Леонтьев, как и многие, обвинял Толстого в том, что он восстал на церковь из-за тщеславия, из-за непомерной жажды славы. Недавно, за одним литературным разговором, поэт Константин Коледин негодующе обрушился на «Не могу молчать». Я прочёл это «Не могу молчать». Да, Лев Николаевич поносит власть, которая вешает разбойников, грабителей, убийц и революционеров... Бог его знает, правы ли хулители Толстого... Нет, с Толстым я не согласен, зная, к чему привели либеральные мягкости. Правильно делала тогдашняя российская власть, что вешала всю эту мразь. Мало вешали. Революционеров надо было не в тюрьмы сажать, а вешать и расстреливать — как они впоследствии, придя к власти, вешали и расстреливали своих врагов. Они разрушали государство. Недодумано. Думать. Леонтьев о литературе русской: В частностях это правда и прекрасно изображено. Но что же мне делать, если я в действительной жизни сам встречал нередко русских людей и более твёрдых, и более смелых, и более красивых, и блестящих, и более полезных государству и обществу, чем все эти полуотрицательные герои... В частностях все эти романисты правы, во всецелом отражении русской жизни — они не правы. — Леонтьев увлекается идеей и не видит действительности. А она такова, что была в России и бунинская «Деревня», были и чеховские овраги, были и бесы-эсеры, которые не выскочили ниоткуда, а выпестовались русской жизнью. Оригинальность, уменье видеть и показывать другим нечто новое — само по себе редкость, но и для оригинального, для нового освещения жизни необходимы предшественники. Разница между умом оригинальным и неоригинальным та, что первый не останавливается сразу только на том, что указали ему предшественники его в области мысли, но ищет уже прямо в жизни чего-то ещё иного, и не только ищет, но и находит его. Напротив, человек неоригинальный, наблюдатель без творчества удовлетворяется — если не на всю жизнь, то надолго — чужим освещением явлений, чужим мировоззрением, усвояя его себе иногда до такой глубины и силы, что жизнью за эту чужую (по происхождению) мысль иногда жертвует. — Невольно думается о русских коммунистах, одержимых марксизмом... «Человек неоригинальный удовлетворяется чужим мировоззрением». Бог мой, как прав Леонтьев! А если не удовлетворяешься, если подходишь к марксизму творчески — в лагерь тебя или под расстрел. Какой невыносимый исторический казус! И это громоздилось в России, лучшей из стран, умнейшей, светлейшей... Впрочем, что и говорить о писателях бездарных, когда даже у таких умных писателей, как Глеб Успенский, Немирович-Данченко, искусственно прославленный некогда «Современником» Помяловский и т.д. — Гоголь так и дышит из каждой строки! Всё не грубое, не толстое, не шероховатое, не суковатое им не даётся.
  • 24. «Буржуй», «борода копром», «прёт» и т.д. Сами в жизни они, вероятно, слишком опытны и умны, чтобы не видеть иногда и нечто другое, но как писатели — как же могут они высвободиться из тисков той сильной, но в своей силе неопрятной и жёсткой руки Гоголя, о которой я уже говорил, когда ни Достоевский, ни Тургенев, ни Писемский, ни Гончаров не могли не подчиниться ей, один так, другой иначе? И у Льва Толстого в «Анне Карениной» можно найти следы этой гоголевщины... — А не свойство ли это писателей всеобщее? Подражательность в литературе — материя очень тонкая. Заразиться видением и, следовательно, мировоззрением гениального писателя можно незаметно для себя. И писать, подспудно сверяя свои писания с писаниями своего кумира... Нет, не то. Леонтьев говорит не об этом. Речь здесь идёт, скорее, о некоем вирусе, пущенном в общественную духовную атмосферу сильным писателем. И здесь, пожалуй, сильнее Гоголя нет писателя в России. Пушкин никаких вирусов не выпускал, он рассеивал солнечный свет вокруг себя. Лермонтов не успел покорить российские умы, «демонические» начала только разрабатывались им; он стоял у входа в бездны русского духа. Гоголь своим могучим гением подлинно покорил умы, заразил. Толстой и Достоевский лишь анализировали то, что сделалось с Россией после Гоголя. Брюсов, кажется, в своих дневниках писал, что Достоевский анализирует больную душу, а Толстой — здоровую. Полагаю, что это так. Но и Достоевский, и Толстой, по Леонтьеву, были заражены Гоголевским вирусом. Доказательств у меня нет, но, кажется, Леонтьев прав. Впрочем, это сегодня вопрос чисто академический. Для аспирантов- литературоведов. ...приходится и взлетать, подобно мудрому Дедалу, освобождаясь из лабиринта теснящей мысль современности. — На полях против этих отмеченных мною слов Леонтьева стоит моя помета: «Э.Балашов». Почему Балашов, откуда Балашов, зачем? — уже, увы, забыл. А жаль, потому что это — отголосок какого-то интересного разговора с ним в Нижнем буфете ЦДЛ. Минул год — и вспомнил: Видимо, это отголосок всё того же разговора с Балашовым, о котором я уже упоминал в «Эхе и Эго». Э.В. мне, помню, сказал: «Ты мыслишь, и это похвально, но ты в плену у своей же мысли, тогда как необходимо парить над!» Для всенародной морали необходима опора мистики. Твёрдость видимой этики заждется прочно на вере в невидимое. «Начало премудрости (нравственно практической) есть страх Божий». — Опять натыкаешься на извращённую коммунистическую практику. Страх Божий заменён страхом перед парткомом и партначальником; вера в невидимое — веру в победу коммунизма, воистину «в невидимое»; ну, и т.д. Скучно это, уже трюизм. Но лишний раз напомнить трюизм иногда полезно. Когда-нибудь погибнуть нужно <……>. Погибнет и Россия когда-нибудь <……>. Россия может погибнуть только двояким путём: или с Востока от меча пробуждённых китайцев, или путём добровольного слияния с общеевропейской республиканской федерацией. Последнему исходу может чрезвычайно пособить образование либерального, бессословного, всесословного союза. — Потрясающе! Всё предсказано, как будто сегодня говорено, на сегодняшнее глядючи. Так что, началось начало конца России? Это со знанием дела сказано и трезвее, чем камлания нынешних недальновидных и невежественных «патриотов» о том, что «Россия воспрянет... и т.п.». Я всё время говорил: да отчего вы взяли, что Россия воспрянет? Нет предпосылок, кроме вашего (и моего, разумеется) горячего желания, чтобы Россия воспряла в славе. Но желания мало. И видимые признаки распада налицо: вымирание,
  • 25. понижение градуса нравственности, наркомания и пьянство, отставание по производительности труда в шесть раз, гибель великой культуры. С чего же мы воспрянем? — Организм наш с 61-го года этого века заболел эгалитарным либерализмом... Теперь мы его лечим... Вылечим ли?.. У Леонтьева написано 16, кажется, толстенных томов, которые сейчас издаются. Это — моё последнее чтение Леонтьева; больше я к нему за неимением времени и краткости жизни возвращаться не намерен (разве что загляну мимоходом в «Pro и contra», если о чём-то справиться потребуется), потому что вряд ли, думаю, я у него найду что-нибудь ещё, нужное или интересное мне; так что 16 его томов — за исключением того, что я прочитал — останутся непрочитанными. Но всё-таки что из себя представляет русский критик и философ Константин Леонтьев, я немножко знаю. И мне этого достаточно. Глава 4 ГОНЧАРОВ «Очерки, статьи, письма. Воспоминания современников». М., «Правда», 1986. И.А.Гончаров — первостатейный Мастер, классик в самом точном смысле этого слова. Можно сказать, что ему отчасти не повезло, что он жил и работал во времена, когда Пушкин ещё отбрасывал тень на всю русскую литературу, когда Лермонтов возвышался на литературном горизонте во весь свой гигантский рост, когда Гоголь властвовал в умах, когда творили гении Лев Толстой и Достоевский, когда шумел во весь голос Некрасов, когда многославный Тургенев выдавал роман за романом. Мы, рядовые читатели, Гончарова знаем плохо и мало. Три знаменитых его романа — да, мы их все читали и даже перечитывали: я, напр., «Обломова» читал два или три раза, и «Обыкновенную историю» тоже. «Обрыв» помню хуже: как-то не попадался в руки уже вот, наверное, лет тридцать. Самые начитанные, истинные книгочеи, читали «Фрегат «Палладу»». И — кроме «Мильона терзаний», о котором нам упоминали в школе — больше мы ничего об этом великолепном мастере не знаем. А он, оказывается, дебютировал вовсе не «Обыкновенной историей» в 1847 году, а повестью «Счастливая ошибка» в 1839 году, о чём я с удивлением узнал из «Литературной энциклопедии». Оказывается, есть у него и повесть «Иван Саввич Поджабрин», которую он вообще при жизни не публиковал, относясь серьёзно к своему литературному труду как к труду пророка и подвижника. Давно закончилась жизнь Ивана Александровича, погасли проблемы, волновавшие его и современное ему общество — а я вот, случайно почти взяв в руки его публицистику, т.е. попутное, явно не главное в нём и для него, нахожу вдруг необыкновенную современность в его очерках. Беседа моя с ним началась мгновенно, с первых его страниц, закончилась лишь с прочтением последней его страницы; фрагменты этой беседы я и предлагаю вашему вниманию, любезный читатель мой.
  • 26. Тогда длинные волосы считались у начальства признаком вольнодумства, и в учебных заведениях, особенно военных, производилась усиленная стрижка. — М-да, Россия... Откуда такое постыдное, непочтенное внимание к мелочам? С этими длинными волосами у меня тоже есть неприятное воспоминание из наших, советских времён. В 1974 году меня, мальчишку (28 лет), назначили заместителем декана нашего факультета в Горном институте; по долгу службы мне пришлось проводить так называемые смотры групп. Иезуитское, доложу я вам, это было испытание для студентов! Неподконтрольные никому и ничему преподаватели, проводившие этот смотр, могли придраться к любой мелочи. А среди преподавателей разный народ был, в том числе и фанаберистый, противный, мелкотравчатый. И я, к великому теперь стыду своему, сидя на смотре, прискрёбся к одному студентику (как я теперь понимаю, «вольнодумцу» в советском смысле), у которого были длинные волосы а-ля Белинский. И вот начал я его мутузить... И так, и эдак. Отчитывал в праведном гневе. Студент молчал, ничего мне возразить не смел — одной моей закорючки было достаточно, чтобы его со стипендии сняли, а то и хуже какая кара могла его ожидать. И я сейчас вспоминаю: я был искренне гневен! Эта искренность меня и сейчас поражает. Объяснить её могу одним: я был просто дурак. Дурак — в самом строгом смысле этого слова. Наказал меня Господь — я и сейчас с великим стыдом вспоминаю того студента. Надеюсь, что он обо мне, дураке, забыл... А ведь это была государственная политика коммунистов в области образования и воспитания молодёжи. Длинные волосы носить нельзя; узкие брюки носить нельзя. В начале 60-х, когда с Запада пришла мода на узкие брюки, «дудочки», у нас в Керчи по вечерам ходили дружинники и вылавливали подростков-модников, приводили их в милицию, распарывали «дудочки» по швам(!), и специально дежурившие для этого женщины-активистки вшивали в них клинья из саржи. Коки носить было нельзя; белые носки носить нельзя; узконосые туфли носить нельзя; на толстой подошве туфли носить нельзя. Комсомольское собрание могли созвать, на нём заклеймить, выговор вкатить; со стипендии снять или зарплату не повысить. Серьёзно это всё было, не игры. Ничего, из ряда выступающего! Всё серое, одинаковое, «скороходовское», как у всех. Мелочи? На первый взгляд — да; но, если подумать попристальнее, это была — политика воспитания послушного «идеального» гражданина. Могучее усреднение, гражданин-исполнитель — вот советский образец. А потом жаловались в отчётных докладах ЦК съездам партии, что мало подрастает инициативной молодёжи. Одно слово — невежественность. Этим невежеством, непониманием сути жизни и психологии человеческой и прохлопали СССР. Увы, дураков и невежд и сейчас хватает... Уж чего-чего, а этого добра на Руси всегда было с лихвой. Не было никакой платы со студентов; правительство помогало бедным студентам тем, что давало им квартиру и стол. — Вот так обстояли дела в царской России во времена Николая Первого! Которого либералы (а за ними и Лев Толстой) обозвали Николаем Палкиным. Эх, палками бы не бунтующих крестьян, а либералов!.. Живо заголосили бы по-другому! А то, вишь, символически саблю над головой сломают да в ссылку; а в ссылке — и тёплая изба с отдельным помещением, и служанка, и денежки позволяют получать со своих поместий-то, и книги выписывают из Петербурга да из Парижа... Герцену деньги с его крестьян и поместий переводились за границу; а вот лишить бы его этих средств — как бы он запел? Россия была вам плоха. Великодушные негодяи... Ленин в Шушенском, страдалец, и служанку имел, и жена под боком, и книги выписывал какие хотел, и писал свои трактаты, и на охоту ходил (значит, ружьё имел!),
  • 27. зайцев бил десятками (у Солоухина описано), дичь лопал от пуза. Потом уроки этой царской «каторги» учёл, подлец, и в основанных им концлагерях никакой подобной вольницы не допускал. ...Мне бы, советскому студенту, от государства «квартиру и стол»! Все напуганные масоны и немасоны, тогдашние (т.е. в конце 20-х — начале 30-х годов XIX века) либералы, вследствие крутых мер правительства приникли, притихли, быстро превратились в ультраконсерваторов, даже шовинистов — иные искренно, другие надели маски. Но при всяком случае, когда нужно и не нужно, заявляли о своей преданности «престолу и отечеству». — Да, любезные господа, Николай Первый навёл очевидный порядок в Русском государстве. Наши современные либералы до сих пор его ненавидят. Вот что значит «оставить след в истории»! — И похоже, сегодня мы наблюдаем нечто похожее: наши либералы вдруг ударились в любовь к отечеству, в риторику об учёте «национальных интересов России»; осуждающе лепечут что-то о политике США и проч. В искренность их не верится. Просто подули другие ветры в обществе, Кремль чутко уловил эти ветры и рыкнул на либералов. Даже одиозный Павловский запел вдруг патриотические песни. Только Новодворской (для контраста, чтоб было с кем бороться) позволено тявкать. Как прав был Гоголь в своём ответе на упрёк, зачем он не вывел в «Ревизоре» ни одного хорошего человека! Все бы стали себя ставить на место хорошего человека, и никто не захотел бы узнать в себе ни Хлестакова, ни Городничего и прочих. Грибоедову нельзя было обойтись в своей комедии без «хорошего человека», и вот все судьи прошедшего ставят себя в роль Грибоедова — Чацкого. — Да, насчёт хорошего человека в «Ревизоре» дело известное: таковы законы психологии. А вот с Грибоедовым и Чацким не всё так однозначно. У меня лично Фамусов вызывает больше симпатий: он — за порядок, а Чацкий, либерал — за разрушение этого порядка, за хаос. Позиция яснодушного умницы Фамусова ясна; а что за позиция у неумного, мутного Чацкого? Конечно, Чацкий не умён — просто образованный за границами глупец, середняк, без самостоятельного сознания. Что ему внушили, то он и талдычит, без какой-либо критики и без чувства к Родине, к своему, к русскости. И потом, любить пустоголовую Софью — какой тут ум? По-моему (я ничего не читал о «Горе от ума»), Грибоедов пригвождает к столбу позора таких вертопрахов, как Чацкий, которых в его время уже на Руси понаплодилось достаточно. Типичный «вольнодумец» из дворянчиков, ни на что не годный и не нужный в тогдашней русской жизни трепач и позёр. Его время грянуло позже, и он таки был востребован, когда приступили конкретно к разрушению Российской империи. Такие вот впоследствии сочувствовали декабристам, они образовали толпу «прогрессивно мыслящих» интеллигентов, которая послужила закваской русской революции. Недодумано. Думать.*) ...стройные, красивые руки... — Вот что значит смелость подлинного художника! Назвать руки «стройными» — это-то уж совсем из ряда вон, а однако — слово-то работает! Нормальному человеку такое прилагательное применительно к рукам и в голову не придёт. *) * Этот отрывок я напечатал в «Московском литераторе». Его прочёл поэт и издатель Вадим Рахманов и строго попенял мне за осуждение Чацкого: «Я категорически с тобой не согласен! Ты не прав!» И т.п. — Да, суждение моё, не исключаю, поверхностное. Но вылилось из души искренне. Что ж делать? Не люблю либералов — они неправильно понимают жизнь. Хочется их гвоздить на всех перекрёстках и во всех обличьях, как Ильич гвоздил своих противников. Недавно я откопал на книжных полках у себя на даче двухтомник Овсянико-Куликовского; вот там есть много написанного о Чацком. Прочту следующим летом; может быть, тогда пойму Чацкого правильно... (Прим. осенью 2006 г.)
  • 28. Если бы не то да не но, были бы мы богаты давно. — Замечательно! Про всё наше русское мироощущение сказано. От исторического рода, от трагедии, высокой комедии — общество ушло, как из-под тяжёлой тучи, и обратилось к буржуазной, так называемой драме и комедии, наконец, к жанру. — Зоркий Гончаров отмечает понижение градуса культуры. Оказывается, как много умных людей в России и в Европе говорили об этом, и уже давно. — И обратите внимание, господа, на изумительную метафору — «как из-под тяжёлой тучи». Тяжело быть на уровне-то! Труд души требуется! Это тебе не Донцовых читать. ...творчество требует спокойного наблюдения уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слагается сегодня, разлагается завтра и видоизменяется не по дням, а по часам. Нынешние герои не похожи на завтрашних и могут отражаться только в зеркале сатиры, лёгкого очерка, а не в больших эпических произведениях. — Серьёзное заявление, Иван Александрович. Оставим в покое «эпические произведения»; что прикажете делать с романом о современности? Вообще не писать романов о современности? Вот нам, прозаикам, живущим в начале века? Всё громоздить и громоздить романы о 50-60-70-80-х годах? О гебистах, доносах и прочем добре? Как бы «раскрывать корни случившегося со страной»? Да корни не в гебистах вовсе, корни в 17- м годе и даже раньше, когда расплодились нечаевцы, народники, чёрнопередельцы и прочая нигилистически-позитивисткая зараза, пошедшая от масонов-декабри-стов. Так вот о них только и писать? А о наших интереснейших, сложнейших днях кто напишет? Какой-нибудь интеллектуальный очкарик будущего лет через 50, который сейчас, м.б., и в первый класс ещё не пошёл и ничегошеньки о нашей жизни не знает? И писать о нас будет, роясь в хламе исторических хроник и воняющих тленом газет? Нет, Иван Александрович, именно то, что видоизменяется «не по дням, а по часам», и должно быть предметом художественного осмысления, писательского анализа. Это видоизменяемое мы и должны ухватить, зафиксировать и честно проанализировать. И дать на основе этого анализа прогноз, что с нами будет, если мы будем жить так-то и так-то. Если чувства и убеждения национальны, то знание — одно для всех и у всех. — Впервые я прочёл у умного русского интеллигента очевидное: чувства и убеждения национальны. Мишень глобализма — именно национальные чувства и убеждения. Они, по замыслу глобалистов, должны быть у всех одинаковыми, независимо от национальности. Глобалистский мир — страшный мир, лишённый многоцветия; мир Танатоса, Смерти, Уравнивания, Упрощения. Идея глобализма не выскочила, подобно чёрту, ниоткуда. Она взращивалась веками. Она кристаллизовывалась. Она подводила исходную сложность мироздания под середняка, спускала небо на землю. Это был всемирный процесс в недрах европейско- атлантической цивилизации.(Потому что ни японцы, ни китайцы, ни индусы никакой глобализации не поддадутся, и в этом их сила и залог их будущего владычества на Земле). Как интересно было бы исследовать историю человеческого духа, начиная с первобытных верований и религий! Да времени на такое исследование уже нет, столько мне не прожить. Сначала — примитивный первобытный тотемизм, со своими богами у каждого племени; далее — усложнение и переход в стадию «цветущей сложности» с античным многобожеским язычеством, отражающим внешнюю и внутреннюю сложность, противоречивость и многоцветие мира; и, наконец, монодеистское христианство как
  • 29. проявление процесса упрощения с уходом в атеизм, который есть логическое продолжение христианства. Глобализм есть логическое продолжение атеизма. И — Смерть, уничтожение, зануливание сложности мира, переход к подлинной Простоте несуществования есть логическое продолжение глобализма. Что-то пронеслось новое и живое в воздухе, какие-то смутные предчувствия, потом прошли слухи о новых началах, преобразованиях; обнаружилось движение в науке, в искусстве; с профессорских кафедр послышались живые речи. В небольших кружках тогдашней интеллигенции смело выражалась передовыми людьми жажда перемен. Их называли «людьми сороковых годов». — Вот образчик того, как умный человек попадает в плен общественного модного умонастроения. «Жажда перемен» — это похвально, это отвечает критерию прогресса. Без перемен нет прогресса. Но куда ведут перемены, к какому «прогрессу»? Нет раздумий, нет анализа, есть лишь поддача моде. Нет чувства и осознания, что всё это страшно серьёзно, что это колеблет основы. А где речь о колебании основ, надо остановиться, осмотреться, подумать — и не семь, а семижды семь раз. Поколебав основы раз, на место их уже не поставишь. И новейший пример России говорит об этом. Мы не думаем. Вот китайцы думают; а мы — нет. Поддаёмся чувству. Sine ira — без гнева (лат.) — закон объективного творчества. — Теория, абстракция. Объективного творчества не бывает. Во всяком случае, в литературе. Объективны бывают только безликие педанты, никому не интересные. Литературное произведение интересно именно своей субъективностью. Правда в природе даётся художнику только путём фантазии... Художественная правда и правда действительности — не одно и то же. Явление, перенесённое целиком из жизни в произведение искусства, потеряет истинность действительности и не станет художественною правдою. Поставьте рядом два-три факта из жизни, как они случались, выйдет неверно, даже неправдоподобно. — И не интересно читателю. И, следовательно, не нужно. — Природа слишком сильна и своеобразна, чтобы взять её целиком, померяться с нею её же силами и непосредственно стать рядом; она не дастся. У неё свои слишком могучие средства. Из непосредственного снимка с неё выйдет жалкая, бессильная копия. Она позволяет приблизиться к ней только путём творческой фантазии... В искусстве ум должен быть в союзе с фантазией. — Ай да Гончаров! Впрочем, это понимали давно. Только в советской литературе с его шестью принципами социалистического реализма (а ну-ка, вспомним, кстати! Кажется, так: 1) Партийность; 2) Пролетарский интернационализм; 3) Любовь к народу; 4) Предмет должен быть показан в развитии... Что ещё? Да — 5) Оптимизм! А шестой забыл…) к фантазии относились с подозрением. (Вспомнил шестой! Что-то, связанное с материализмом). Но вот вопрос: Я верующий и верю, что мной управляет Провидение, ведёт Божья длань. Все свои поступки я делаю с этим чувством. Это — верность действительности, или Бог — моя фантазия? — Сбился. В общем, Гончаров прав. Вот — и с Гончаровым, в свою очередь, пришла пора проститься. Бог знает, увидимся ли ещё. До писем Гончарова мне дела мало, романы его — «Обломова» и «Обыкновенную историю» — я читал не один раз; наверное, хватит. «Обрыв», правда, помню плохо, и в своё время небрежно читал, пролистывая, «Фрегат «Палладу»»...
  • 30. Глава 5 МАРКУЗЕ «Одномерный человек», М., АСТ, 2003; «Эрос и цивилизация», М., АСТ, 2003 О Герберте Маркузе я, рядовой читатель, услыхал впервые в середине или в конце 60-х годов, когда во Франции бузило студенчество, а коммунистические идеологи СССР всячески эту бузу поддерживали, уверяя нас, околоинтеллигентную молодёжь, что эти волнения — шаги к будущей неизбежной пролетарской революции. Даже сквозь этот густой туман пропагандистской чепухи, однако, пробилось, что духовным отцом этих парижских драк с полицейскими был некий буржуазный философ Маркузе. И, разумеется, следовали окрики: Маркузе ограничен, слеп и проч. Как и вся буржуазная философия, гроша выеденного не стоящая. В СССР Маркузе, разумеется, не издавался, хотя переведён на русский язык был, и эти переводы, по некоторым достигшим меня сведениям — впрочем, непроверенным — снабжённые грифом «ДСП» — «Для служебного пользования» — членам ЦК и его аппарата, кого это касалось, были розданы. Когда волнения в Париже утихли, и де Голль (или Жискар д’Эстен, уже не помню) восстановил порядок в государстве, наши идеологи разъяснили нам, что студенты побеждены потому, что их вёл Маркузе, а не Маркс. С ДСП ксерокопии не замедлили появиться; в 73 или 74 году «Одномерный человек» в виде плохочитабельной машинописной копии (перепечатывал же кто-то, не ленился, ночью тюкал, небось, мешая спать домашним) попал ко мне на один день; меня снабдил им Игорь Ушкалов, ныне покойный, работавший тогда в ИМРД (Институт международного рабочего движения). С лихорадочным любопытством я приступил к чтению... и ничего там не то чтобы не понял, а не поймал интересного, потому что не почувствовал: зачем это написано? Тогда меня интересовали такие философские вопросы, как: что есмь аз? в чём смысл жизни? что есть самоё жизнь — не с физически-онтологической стороны, а со стороны Промысла Божьего: зачем она? И т.д. Т.е., начала меня волновали (что, кстати, и сейчас, спустя тридцать лет, интересует меня больше всего; поэтому потихоньку подбираюсь я сейчас к Оригену, к его «Началам»). А у Маркузе сразу — о социальном, о социологии, об обществе. Разочарованный, поняв, что истины, нужной мне, я у Маркузе не найду, я вернул манускрипт и о Маркузе забыл. Но разговоры о Маркузе, видимо остались в памяти — в подсознании, как это модно теперь говорить. О чём там шла речь, я в общем имел представление и даже дал себе задание: со временем всё-таки прочесть «Одномерного человека», пробиться сквозь ненужное мне к тем зёрнам истины, которых мне не хватало. Это содержимое подсознания выскочило внезапно в разговоре моих персонажей в романе «Тень Титана» (вышел в 2000 году). И с тех пор осталось в голове отчётливо: надо прочесть Маркузе. И когда — в новое уже время — я стал его читать, я об этом не пожалел. Маркузе — философ не мой, но беседовать с ним как со всяким умным и знающим значительно больше меня человеком было необыкновенно интересно и поучительно.
  • 31. Душе оставлено немного таких тайн, которые нельзя было бы хладнокровно обсудить, проанализировать и вынести на голосование. Одиночество — важнейшее условие способности индивида противостоять обществу, ускользая из-под его власти — становится технически невозможным. — Вот она, обратная сторона нынешней дурно понимаемой «свободы». Сегодня на телеканалах идут гнусные передачи, где вовсю полощется грязное бельё, интимные тайны перестают быть интимными, перед собранием людей и перед многомиллионной аудиторией телезрителей девушка обсуждает перипетии своих постельных приключений с молодыми людьми, за деньги согласна жить «за стеклом», родители обсуждают споры со своими детьми за наследство, за деньги и т.п. Это не свобода, это порабощение индивида обществом — да такое порабощение, которое и не снилось «порабощённому» индивиду средневековья. — Неглубокие и немыслящие особи, в том числе интеллигенты так называемые, отравленные и зомбированные «либеральными ценностями», это порабощение воспринимают как свободу. В «Эросе и цивилизации» Маркузе пишет вслед за Фрейдом, что культура основана на табуировании удовольствия, прежде всего сексуального. Нельзя безгранично доставлять себе удовольствие — оно будет за счёт других. Поэтому появляется культура, т.е. общение людей при взаимной договорённости откладывать принесение себе удовольствия, чтобы не приносить неудовольствия, т.е. зла, другому человеку. А удовольствие — это в генной природе человека. Оно человеку требуется. И вот нынешняя «свобода» в посттехнологическом информационном обществе размывает табу на удовольствие. Свобода позволяет получать удовольствие всё больше и больше — как? Освобождением Эроса. Отсюда порнография, облегчённый доступ к ней, изменение сексуальной морали и проч. Но как-то не осознаётся, что тем самым исчезает тайна жизни. А тайна жизни — это её основа. Жизнь, лишённая тайны, жизнь, в которой можно говорить обо всём и обсуждать всё со всеми и перед всеми — это всего лишь физиологическое существование. Недалёкий, наивный И.Ефремов в своём романе «Туманность Андромеды» показал такое существование, искренне полагая, что он восхваляет идеальное общество будущего, где победит коммунизм. Мир «Туманности» — страшный мир, мир конца света. В посттехнологическом информационном обществе всезнания и вседоступности всего и вся человек обречён на вымирание. Возможен даже крайний случай: у юношей исчезнет потенция, ибо женщина — при всезнании — перестанет у него элементарно вызывать желание: она станет неинтересной, ибо перестанет быть носительницей тайны. …Чёрт знает до чего дойдёшь в мыслях, думая об основах. Технический прогресс, облегчение нищеты в развитом технологическом обществе, покорение природы и постепенное преодоление материального недостатка — таковы причины и поглощения литературы одномерным обществом, и опровержения Отказа, и, в конечном счёте, ликвидации высокой культуры. — Добавить нечего: это приговор. Итак: глобальное понижение культурного градуса — это не «заговор масонской закулисы», это — объективное движение духовной материи в условиях технического и технологического развития. Всё достаточно просто: прогресс технологий вызывает регресс духовно-культурный. В Божьем мире, очевидно, наличествует некий таинственный баланс мировых сил. Законы сохранения энергии и материи имеют, наверное, более общий, космический, м.б., даже космогонический характер. Всё прибывающее в одном месте вызывает убывание в другом. И это всё — поистине всё. Преодоление и унификация противоположностей, которые находят свой идеологический триумф в трансформации высокой культуры в поп-культуру, осуществляются на материальной основе растущей удовлетворённости. Именно эта основа открывает возможность стремительного понижения<……> Принцип
  • 32. Удовольствия поглощает принцип Реальности: происходит высвобождение (или, скорее, частичное освобождение от ограничений) сексуальности в социально конструктивных формах<……> Понижение высокой культуры идёт одновременно с усилением социального контроля технологической реальности, расширяющей свободу и усиливающей Господство. — Вот так, господа. Кажется, это понимается властителями мира. Переоценка ценностей, переключение интересов личности с духовности на физиологическое удовольствие, вершиной которого есть удовольствие сексуальное, помогает усиливать господство общества над индивидом, т.е. управляющих обществом над индивидами, это общество составляющих. Примитивизация удовольствия и облегчение путей к его получению есть рычаг управления одномерным обществом. — Кстати, при коммунистах-то было не так... Что, что они упустили, в чём столь преступно и безответственно не дотянули?! — Думать. Сексуальность является «специализированным» частным влечением, в то время как Эрос — влечением всего организма. — Очень важное заявление. Она применима ко всему «пейзажу», окружающему человека (о таком «пейзаже» Маркузе страницей ранее философствует очень интересно). Об этом же, кстати, в одном из телеинтервью говорила неглупая женщина Л.Гурченко. Когда речь зашла об эротике в кино, она ответила, что раньше, «в наше время», всё было пропитано тончайшей эротикой, эротичностью. Нынешняя же «эротика», где всё непременно напоказ — это вовсе не эротика, а некое псевдо, облегчение, т.е. то же Упрощение, основанное на примитивизации духовного универсума. Не надо чувствовать, надо увидеть, возбудиться и получить скорейшее и дешёвейшее удовольствие. Не обессудьте, любезный читатель: беседа с Маркузе получилась короткой. Так уж вышло. Что-то помешало мне дочитать до конца и «Эрос», и «Одномерный человек». Уверен, что мне ещё придётся вернуться в более подходящий для этого чтения момент к Маркузе, потому что, заглянув в конец, полистав, я нашёл там много чего цепляющего. Напр., как вам нравится такой кусок? «Вопрос о том, присуща ли настоящему этапу цивилизации разрушительность в большей мере, чем предыдущим, не кажется особенно уместным. Деструктивность предыдущих этапов откроется в полном своём значении, если мы рассмотрим настоящее в терминах его собственных возможностей. Между тем ведутся войны профессиональными армиями на ограниченном пространстве или против всего населения в глобальном масштабе, используются ли технические изобретения, способные освободить мир от нужды, для завоевания или для увеличения страданий, погибают ли тысячи в схватке или миллионы истребляются научным способом с помощью врачей и инженеров, находят ли изгнанники убежище за границей или преследуются по всему миру, невежественны ли люди в силу естественных причин или их неведение создаётся ежедневным поглощением информации и развлечений — больше, чем просто количественная разница. Ужас без труда слился с повседневной нормой, а деструктивность — со строительством». И т.д. Всё в этом куске — не в бровь, а в глаз о современной «цивилизации» и современном «прогрессе». К чему идём? — вопрошает Маркузе. И далее он даёт свой ответ и свои рецепты, что делать дальше. А это — интересно! Для писателя, во всяком случае. Так что с Маркузе мы ещё встретимся. Глава 6
  • 33. АНАТОЛЬ ФРАНС Прошу читателя не забывать, что мои заметки о прочитанном, составляющие данную книгу — всего лишь заметки рядового читателя. Анатоль Франс (как и все остальные писатели в этой книге) изучен вдоль и поперёк, известны и давно заклеймены или воспеты его политические и эстетические взгляды, исследованы технические приёмы его письма, выяснены источники — исторические, литературные и другие — его творчества, о нём написаны сотни книг, защищены по нему десятки докторских и сотни кандидатских диссертаций и т.д. Но каждый читатель, читающий классика, открывает в классике своё, воспринимает классика по-своему, и никакие докторские и прочие диссертации и монографии ничего в читательском восприятии классика не изменят и никого не заставят воспринимать писателя так, как велят литературные профессора, эти записные кабинетные гелертеры. У меня к Анатолю Франсу сыздавна, с детских лет, отношение сверхпочтительное как к высокому классику. Кто бы что ни говорил о его политических взглядах, которые меня, кстати, совершенно не интересуют, Анатоль Франс для меня — это, прежде всего, воплощение, суть от сути европейской культуры. Анатоль Франс для меня — даже культурнее, чем Бальзак. На Средние Века и на Возрождение я во многом, ничего толком о них не зная, смотрю глазами Анатоля Франса. Возможно (и скорее всего), это недостаток, и хвалиться тут нечем, но — так уж получилось: у меня. Картины средневековой жизни, набросанные Анатолем Франсом, настолько красочны и убедительны во всех чертах — от внешности и традиций до психологии и пейзажей, что они вспыхивают у меня в голове всякий раз, когда речь заходит о Средних веках. Так же часто вспоминается один его рассказ (называется, кажется, «Понтий Пилат»), когда я читаю евангелие. В рассказе два старых знатных римлянина, убелённые сединами, разговаривают на загородной вилле одного из них, которого звать Понтий Пилат, и вспоминают молодость. Множество историй, деталей, воспоминания перебивают одно другое; старцы грустят, вспоминая бурную молодость, философствуют; второй, когда возникла пауза в разговоре, задумчиво спрашивает Пилата: «А кстати, ты помнишь некоего Иисуса Христа, которого когда-то казнили в Иерусалиме при тебе? Говорят, он воскрес...» Пилат задумался, вспоминая. «Христос?.. Нет, не помню». На этом рассказ кончается. Я считаю этот рассказ совершенным — по языку, по композиции, по мастерству, по заложенной в нём идее. Мировая литература знает очень мало таких глубоких и мастерски выполненных рассказов. Столь же виртуозно, как об античности и средневековье, Франс пишет о современной ему Франции. Его роман «Красная лилия» я прочёл взахлёб — такое там богатство зорких наблюдений, психологических открытий, описаний одежд, пейзажей, убранства жилищ! Франс мной прочитан далеко не весь; до сих пор не дошли руки ни до «Острова пингвинов», ни до «Боги жаждут», хотя это, говорят, его главные вещи. Дай Бог, и до них очередь дойдёт. В душе у меня к Анатолю Франсу присутствует какой-то трепет как к нечужому. Дело вот в чём. В шестидесятых годах — в 1966 — 69 — я был заядлым «книжником», букинистические обегáл каждый божий день, на чёрном рынке вертелся обязательно каждую субботу; поэтому каждый день я заходил в знаменитую тогда «Книжную находку» — букинистический магазин у Третьяковского проезда. Там у меня был знакомый продавец, почти приятель Андрей Наседкин; старые книжники его до сих пор помнят. Этот Андрей познакомил меня с директором «Находки», тихоголосым, строгого обличья
  • 34. стариком с большим носом и тяжёлыми, с очень сильно выпуклыми линзами, очками, составлявшими с носом как бы одно целое. Фамилия его была, кажется Фадеев. В одном из номеров «Вечерней Москвы» я прочёл интервью с этим Фадеевым, который рассказал, что в детстве он видел бывавших в гостях у его отца, известного на Москве книжника и библиофила, Льва Толстого и Анатоля Франса, двух бородачей. У Анатоля Франса он сидел даже на коленях, и француз гладил его по голове и шутил с ним... Я поразился: надо же — я знаком и говорю с человеком, которого Анатоль Франс гладил по голове! «Сад Эпикура» Из Экклезиаста: «Руки женщины подобны силкам охотников». (На самом деле: 7, 26: «И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки её — оковы» — И.Б.-А.). Нельзя доверять женщинам: «Не опирайтесь на тростник, колеблемый ветром, и не доверяйте ему, ибо всякая плоть — как трава, и слава её проходит, как цвет полевой». — «Всякая хитрость ничтожна по сравнению с хитростью женщины». В эпоху мамонта женщины были похожи на мужчин, а мужчины — на зверей. Чтобы превратиться в то грозное чудо, каким женщины стали теперь, чтобы сделаться равнодушной и царственной причиной подвигов и преступлений, женщинам нужны были две вещи: цивилизация, давшая им покрывала, и религия, давшая нам угрызения совести. С тех пор всё пошло у них как по маслу: женщины сделались тайной и грехом. О них мечтают, ради них губят свою душу. Они вызывают страсть и страх: безумие любви вошло в мир. Истина гласит: грёзы, пробуждаемые женщиной, более сладки и соблазнительны, чем те действительные прелести, которыми женщины наделены. — Что ж, трезвый взгляд умного человека, хлебнувшего, судя по всему, от баб на своём веку... И от Св.Писания может быть, оказывается, практическая польза, надо только внимательнее его читать. Правда, сейчас, когда женщины все сплошь эмансипэ, они, глупые, утратили в значительной степени свою загадочность, прелесть, притягательность. Культ женщины угас, потому что мы о ней знаем всё, и знаем, что не надо уж так возносить на пьедестал это эгоистически практичное и часто даже циничное — если не сказать «хамское» — в своей практичности и эгоизме существо (вспомним хотя бы поэтессу Галину Кузнецову…). — Здравствуй, XXI-й век. P.S. Хотя зачем винить в этом наш век? Вспомним взбесившуюся Каролину Павлову из XIX-го века, которая негодяйски обошлась с мужем — а ведь поэтесса была, т.е. с «высокой душой». А на самом деле — низкая плотоядная («плотелюбивая») баба. Цель искусства — не истина. Истины надо требовать от наук, ибо она — цель последних. Но не надо её требовать от литературы, у которой нет и не м.б. иной цели, кроме прекрасного. — Слабо, дюжинно, трюизм, ни на что не нужный. Единственная цель литературы — это истина. Более того, истине надо служить. Литература подлинная и есть служение истине. А так как истина — подлинно прекрасна (как бы ни была она горька), служение истине и делает литературу искусством. Если хочешь рассказать интересную историю, поневоле приходится немножко отойти от привычного и повседневного. — Совет замечательный, но по тому, как ты его используешь, и видно, талантлив ты и умён, т.е. чувствуешь меру (в чём, собственно и состоит ум, вкус и искусство), или ты графоман и пошляк (а то и просто дурак). Сила и благость религий — в том, что они объясняют человеку смысл его жизни и конечные цели. Без религии теряешь всякую возможность знать, зачем ты появился на свет и существуешь на нём.
  • 35. Тайна бытия окружает нас со всех сторон, и надо быть поистине легкомысленным, чтобы не терзаться трагической нелепостью существования. Беды физические и нравственные, страдания душевные и телесные, торжество злых, унижение праведных — всё это ещё можно было бы переносить, если б были понятны связь и порядок всего этого и если бы тут чувствовалась рука Провидения. — Сказано вроде бы солидно, с пониманием дела, но всё-таки выскакивает кощунственная и простая мысль: а ну как всё это — просто игра, род защитного уговаривания себя, что это так и есть, как говоришь, хотя понимаешь, что никакого Бога нет (как без усилия утверждает неколебимый Лёня Сергеев), никакого особого высокого смысла в твоём существовании нет — проживёшь свою жизнь, подымишь и помрёшь, уйдёшь из мира навсегда и без остатка. И вот напишешь так, как я только что написал, и знаешь, что это так и есть, а Бог, Св. Писание и прочие красивости — всё придумано, дабы попытаться утешиться в бессмысленности своего существования. Зло необходимо. Без него не было бы и Добра. В Зле — единственный смысл существования Добра. Мужество ни на что не нужно, если бы не было опасности; сострадание ни к чему, если нет боли. Дьявол нужен для нравственной красоты мира. — Красиво, наверное, но, в общем-то, неглубоко уже, тривиально. Вернее, стало тривиальным. Но это — удел всякой подлинной Истины, выдержавшей испытание временем. Самый острый парадокс со временем теряет свою остроту и становится банальностью. Система, подобная Кантовой или Гегелевой, ничем существенно не отличается от тех карточных пасьянсов, с помощью которых женщины разгоняют тоску существования. — А это уже мелко, месье Франс. Несоизмерим масштаб умствования; ни Кант, ни Гегель не заслужили такого обывательского брюзжания. Мы храним в себе некий запас человеческих свойств, который изменяется гораздо менее, чем принято думать. Мы очень мало отличаемся от наших дедов. — Совершенно неверный посыл. Для дня сегодняшнего этот посыл уже устарел, да и для вчерашнего тоже. Мы так отличаемся от наших дедов!.. А наши внуки страшно будут отличаться от нас. Жители другой планеты. — Утешает лишь то, что внуки внуков так же будут своим дедам казаться пришельцами с другой планеты. В любви мужчинам нужны формы и краски; мужчины требуют образов. — Говорят же: «Мужчины любят глазами». — А женщины — только ощущений. Они любят лучше, чем мы: они слепы. — Чем же это «лучше»? «По-другому», но не «лучше». — Женщина жаждет только ощущать. Женщины, если ищут, то вовсе не неизвестного. Они хотят снова найти; вот и всё: снова найти свою мечту или воспоминание, ощущение в чистом виде. Будь у них глаза, как же можно было бы объяснить себе их выбор? — Ничего не скажешь, Анатоль Франс знал женщин... Замечание о том, что они хотят найти «своё воспоминание», поразительно верно. Нет ничего противней педантки. — Да уж... В самом деле, мужик-педант противен, но баба-педантка!.. В основе всех религий лежит та святая и здравая истина, что у человека есть более надёжный руководитель, чем логика, и что надо повиноваться зову сердца. — О «сердце» же говорит и комментатор Августина А. Столяров.
  • 36. Всё, подписанное великим именем, имеет шансы встретить слепое поклонение <……> Пока Оссиана считали древним, он казался равным Гомеру. Его стали презирать, когда обнаружили, что это Макферсон. — В этом, кстати, есть логика, есть нечто оправданное. Если Оссиан древен, он имеет право писать так же архаично, как Гомер. А раз это Макферсон, значит, это только подражание. А подражание всегда достойно лишь презрения. Из «Харчевни королевы «Гусиные лапы»» Понятие гуманизма включает также и изящное. — Неожиданно и хорошо, свеже. В самом деле, грубость — разве это гуманно? Здравый смысл отрицает всё, что входит в противоречие с разумом; за исключение вопросов религии, где потребна слепая вера. — Камень преткновения во всех разговорах о религии — это слепость веры. Нет, в самом деле, здравый смысл может быть ужасен, противен даже. Педанты, кстати, всегда подвержены именно здравому смыслу — и тем, вероятно, и противны. Это — одна из тонкостей психологии. О Сатане и его демонах: Непостижимо, что где-то в неведомом нам мире обитают существа, ещё более злобные, чем люди. — Замечательно! — Говорят, нет Бога, нет Сатаны. Но люди всего Земного Шара — независимо друг от друга, живущие в разных условиях ненец Нарьян-Мара какого-нибудь и дикарь Новой Зеландии чувствуют одинаково, что есть Бог-творец и носитель Добра, и есть Сатана, противник Бога, мятежник против него, носитель Зла. И что с этим фактом делать, господа атеисты? Нет и не может быть добрых нравов вне религии, и все максимы философов, утверждающих, что они-де устанавливают некую естественную мораль, — всё это вздор и гиль. Нравственность отнюдь не покоится на законах природы, ибо природа как таковая не только равнодушна к Добру и Злу, но даже и не ведает этих понятий. Основа нравственности — в слове Божьем. — Ни добавить, ни прибавить. Увы, это мысль из ряда банальных для всякого мало-мальски думавшего об этих вещах человека. Коммунисты пытались вон установить естественную мораль без Бога — и что вышло? С Богом-то —и то на Руси воровали и разбойничали люто, а без Бога-то вообще воцарилось страшное. Сегодняшний безбрежный криминалитет имеет причины прежде всего в испорченных безбожием мозгах и душах. Исправим ли мы это когда-нибудь? Сомнительно, сомнительно... Чтобы уверовать в Бога и его законы, нужна не только слепость веры, но и искренность. Нужно жаждать личного совершенствования — через такую жажду атеист приходит к Богу; а разве сейчас кто-нибудь, кроме какого-нибудь малахольного очкарика или истеричной девицы, жаждет личного совершенствования? То- то и оно. Недостаточно обладать женщиной, чтобы оставить в её душе глубокий и неизгладимый след. Души людские почти непроницаемы друг для друга, и здесь-то таится жестокая тщета любви. — Ну-ка, мужики, вспомним... Разве не прав Анатоль Франс? — Грубую правду жизни он выразил, однако, изящно, придав ей почти изысканный блеск. «Лекции о Рабле» Анатоля Франса Люди, вскормленные схоластикой, приспособленные для усвоения узкого круга школьных истин, в общении с древними обретают освобождающее начало. Над этим
  • 37. стоит призадуматься. — Да. Я вспоминаю то сладкое, несказанное чувство освобождения, когда перестал надо мной довлеть марксизм-ленинизм, и мне можно было и в библиотеке заказать любую книгу — и Шопенгауэра, и Бердяева, и Ницше, и в магазине купить и Шпенглера, и Петрония... История о том, как в 15-м веке (18 апреля 1485 г.) на Аппиевой дороге случайно нашли гробницу некоей Юлии, дочери какого-то Клавдия, где лежало тело 15-летней девушки, не тронутое тлением, очень красивой. К ней ринулись толпы смотреть; папа Иннокентий, испугавшись за благочестие, приказал тайно похоронить её в неизвестном месте. — Замечательная история. Роман бы написать, философский и мистический... Или рассказ. Приказ папы, если подумать, не так уж вздорен. Здесь — глубины неизреченные... Не будучи женоненавистником, некто не был и другом женщин, ибо не чувствовал женской прелести <... …> Кто желает преуспевать в жизни, тот непременно должен нравиться женщинам. — Обязательно! Это очень важно: нравиться женщинам! Хотя... Меня вот г-жа ***, одна из часто встречаемых мной на литераторских перекрёстках писательниц (пишущая, кстати, очень неплохую, по-насто-ящему мастеровитую и культурную прозу — такую прозу я называю «прозой Большого Стиля»), дама неглупая и лично мне симпатичная, за что-то невзлюбила — совершенно по-женски нелогично! — и на всех углах обвиняет меня в каком-то «карьеризме» (?!), заявляет, что я «опасен», мол, со мной надо зачем-то держать ухо востро, и т.д. Ставит мне в вину, что я окончил Горный институт... Этот несчастный Горный институт некогда не давал покоя ещё одной критикессе, которая на самой заре моего литераторства пренебрежительно бросила обо мне: «Он же технарь!» (Мол, разве он может быть писателем?) Послушай, дура, возопил я тогда (в себе, конечно, в себе!), я-то знаю жизнь, видел её во всех обличьях, не в облаках витая и не на литераторских мостках околачиваясь, а на земле пребывая — в Мосбассе, в Донбассе, в Крыму, в Казахстане, в Германии на урановых рудниках — всюду я живал там не по два дня с писательскими делегациями, а месяцами, годами — и работал! Я преподавал, через моё доцентирование прошло несколько сот студентов со всей страны, от Владивостока до Гродно; я был деканом факультета одного из крупнейших вузов СССР; я был и рядовым инженером, и замом директора завода на Рязанщине; я в Бонне и в Мюнхене вёл переговоры (и заодно синхронно переводил с немецкого) о многомиллионных сделках по нефтеперерабатывающему оборудованию с такими акулами европейского бизнеса из Германии, Лихтенштейна и Люксембурга!.. Я, технарь, два языка знаю, на двух языках художественную литературу читаю — а ты, профессиональный гуманитарий? Ни одного, о жалкая!.. Мне есть что сказать о людях и о жизни — успеть бы! А что можешь сказать ты, критикесса-литераторша, корчащаяся в своём желании непременно прославиться, со своим гуманитарным образованием, — если ты видела землю и людей только в поездках писательских делегаций? Получила грант на написание романа, и никакого романа так и не написала, а грант проела... Творческий процесс, понимаю. А у «технаря» за 6 лет литераторства вышло и опубликовано в толстых журналах несколько романов (без каких бы то ни было грантов!). Чья бы корова мычала, о презренная!.. А уж когда ты после выхода первого моего романа снисходительно обронила: «Пусть Игорь напишет ещё один роман, и мы с имярек (ты назвала имя своего мужа, уважаемого критика и достойного человека) примем его в Союз писателей» — то пришлось просто от тебя шарахнуться подальше: сохрани меня Господь от такой «симпатизантки»!
  • 38. Ты, разумеется, отомстила мне, сынтриговала, выкинула из одного журнала мои рассказы — ну и чёрт с тобой. Вместо того журнала я напечатал эти рассказы в «Нашем современнике»! Знать тебя не хочу! Да-а-а, «нравиться женщинам...» Сложно всё в этой жизни, месье Анатоль Франс. Но если с критикессой всё ясно и однозначно (как со всякой подлинной дурой), то уважаемой мной искренне г-же *** я хочу сказать и говорю: — Г-жа ***, ну что вы, в самом деле? Ей-Богу, никаких карьерных планов у меня нет и быть не может, я для любой карьеры просто-напросто стар (вот, шестидесятилетие недавно отметил, увы!), никому не опасен и никому дорогу переходить не собираюсь, писателей — своих друзей и собутыльников по Нижнему буфету — люблю бескорыстно. И Вас люблю, и вашу прозу люблю. Ну, не нравлюсь я Вам, физиономией, наверное, не вышел, но — к чему отягчать атмосферу никому не нужным недоброжелательством? И так в ней витает столько зла!.. А впрочем… Говорите что хотите, Бог с Вами. Меня не убудет. Я в этой жизни уже, знаете ли, ни от кого, кроме Бога, не зависим — преимущество моего возраста... Но женщинам надо нравиться, надо. Это добавляет положительных эмоций в жизнь. Пьер Лоти (наст. имя Жюльен Вио, 1850 — 1923) — французский писатель, один из создателей колониального романа. — А я и не знал, что существует такая разновидность жанра — «колониальный роман». Чего только ни придумают литературоведы! ...Анри Пуанкаре, [французский] математик, разработавший независимо от Эйнштейна теорию относительности... — Лейбниц и Ньютон придумали независимо друг от друга интегральное исчисление, и это признано. Однако никто не знает и не упоминает Пуанкаре как автора теории относительности, а Эйнштейна распиарили на века. Яркий пример исторической несправедливости. Рабле, как и Мольер, черпал отовсюду. Великие сочинители в то же время — великие похитители. По-видимому, без кражи в большого писателя не вырастешь. — При чём тут «кража»? Литературоведы правильно называют это «литературным влиянием», «литературным источником» и проч... ...Маргарита Наваррская, «Зерцало грешной души»... — Знаем ли мы людей прошлых веков? Вот, королева, жившая в материальном довольстве, размышляла о душе, о грехе... Что ей, королеве, это? Зачем? А вот — размышляла, страдала от несовершенства жизни... — Была у меня когда-то её книга «Гептамерон» из «Литнаследия». Не успел я её прочесть, дал почитать кому-то — и этот кто-то бессовестно зачитал её, посчитав, наверное, что я её подарил... До сих пор сожалею, грешный. Видеть Рим — это счастье, которое может выпасть на долю всякого состоятельного человека, если только он не лишён рук и ног. — Я не был в Риме и, боюсь, не побываю уже — и считаю это настоящей потерей в своей судьбе. Рабле предвосхитил движущийся тротуар, показанный на выставке 1900 года. — А я был приятно поражён, когда спустя 94 года после Всемирной парижской выставки, т.е. в 1994 году, встал на движущийся длиннющий тротуар в аэропорту Франкфурта-на- Майне: мне это показалось каким-то архиновым техническим достижением. А для жителей некоммунистической Европы это было, оказывается, рутиной.
  • 39. Опять хочется лягнуть коммунистов: советский коммунизм консервирует застой, отставание: в технике, технологиях, в мыслях, в формах жизни — всё у него какое-то второсортное... Оттого и относится он к иностранцу сверхпочтительно. Помнится, в 70-х годах Сергей Говорухин, тогда только-только входивший в славу режиссёр, в «Правде» писал возмущённо о нашем, советском, низкопоклонстве перед всем западным; что-то негодующее выкрикивал о швейцарах, угодливо распахивавших ресторанные двери перед иностранцами и пренебрежительно отгонявших советских тружеников, возымевших дерзкое желание поужинать в каком-нибудь вшивом «Национале». На бытовом уровне мы всегда завидовали Западу, смотрели на него снизу вверх. Я вспомнил об этом недавно, выходя вечером, после закрытия Нижнего буфета, из фойе ЦДЛ. Там крутились какие-то японцы; они тоже направлялись к выходу. Меня мелкой побежечкой обогнал швейцар — наш, ЦДЛ-овский, с замшелой бородкой, в малиновом пиджаке с позументом, и распахнул дверь перед ними, сторонясь пред ними со своей швейцаровой ужимкой; но я оказался у двери раньше японцев и, естественно, прошагал в открытую дверь мимо него, не обращая на японцев внимания. Каким взглядом проводил меня этот лакей в малиновом пиджаке! Я понял, что я посягнул на что-то святое в его душе. Думаю, что этот лакей, обгоняя меня, меня даже не видел! Он видел только японцев! И конечно, моё появление его возмутило как мировая несправедливость, посягновение на порядок вещей. Познать ради того, чтобы полюбить — вот тайна бытия. — Всякий афоризм, заостряя, неизбежно зауживает. И этот — не исключение. Хотя сказано блестяще и глубоко, не бессодержательно. Рассудительный человек не должен требовать многого от красивых женщин. Ослепительная вспышка и аромат! А как часто минувшая любовь не оставляет по себе и такого воспоминания. — Да уж!.. Благополучным XIX–м веком веет от этой фразы. Красивая меланхолия, поэтичная умудрённость... Но сейчас другие времена, и так-к-кие иногда «воспоминания» о женщине и её любви останутся, что диву даёшься и вопрошаешь с ужасом: «Господи, чтό это было?!» И не об аромате речь, а скорее, о вони... Анатоль Франс — воистину целен. Как всякий большой писатель, он пишет и о любви, и о политике, и об истории — но при этом, как мало кто из писателей (по моим наблюдениям) анализирует всё, что попадает в сферу его интересов, с позиций Культуры. Богатство его культурных запасов, его эрудиции — потрясает, вызывает подлинное уважение. И чувствуется, что всё это богатство накоплено им ценой величайшего труда — и тела, и головы, и души. Неутомимый труженик — такими стандартными, но полными значения словами я выражаю моё к нему отношение, когда я его читаю.
  • 40. Глава 7 ЮРИЙ ОЛЕША «Ни дня без строчки» (один из вариантов, изданных в конце ХХ века) «Ни дня без строчки» я, будучи студентом, почти с восторгом, с этаким придыханием, читал лет 40 назад, когда она была ещё только-только издана впервые. И вот спустя 40 лет эта книжка — по-другому изданная — опять подвернулась мне под руку, и мне стало интересно узнать, как я сегодняшний восприму её? С таким же восторгом или?.. Начав читать, я с удивлением обнаружил, что это записки Олеши о своём детстве. 40 лет назад этого в книге с таким названием не было. Знакомое возникло только при чтении третьей и четвёртой частей. Его наследники-издатели просто перередактировали и пересоставили книгу. Оказывается, у Олеши таких записей — «полудневниковых» — собралось на целый сундук. Так вот, передо мной, оказывается, была ещё одна версия «Ни дня без строчки». Я погрузился в её чтение с большими ожиданиями (мы почти всегда с молодостью встречаемся, испытывая трепет былых надежд), но когда я перечитал то, что читал когда- то, я никаких восторгов уже не испытал — хотя мне в целом было понятно, что восторгало меня тогда в ней: Олеша воспитан на культуре Серебряного века, и кое-какие отблески этого воспитания — в метафорах, в точных глаголах и проч. — в книге просверкивают. Но «советскость» Олеши примитивна, и тем омерзительна. Узость его взглядов поражает. При его-то информированности в силу его приближённости к самым верхам... Ложь, лживость, продажность, цинизм его — отвратительны. Поэтому «беседа» моя с ним получилась какая-то смутная. ...пулемёт, впервые применённый японцами (в р.-яп. войне) и называвшийся «митральеза»... — Зачем Олеша пишет об этом? Зачем я выписал эту фразу? Какой смысл в этом? А интересно, однако. И что значит «митральеза» в переводе с французского? В Одессе был устроен «большой» фейерверк по поводу гибели крейсера «Варяг». Муляж броненосца «среди взлетающих синих и зелёных ракет <... …> и вертясь пунцовым огнём так наз. солнца, сгорал у всех на виду». — Странный «праздник». Какой дурак его устроил? Что это, вообще, означало тогда? Сейчас это воспринимается как танец на могиле. Может быть, так это видится в передаче русофоба Олеши? Хотя налицо все признаки обывательского праздника: синие и зелёные ракеты, крутящееся солнце с разлетающимися снопами искр... Радость, ликование... ...книга, которая называлась «Чудо-богатырь Суворов». Толстая, дорогая книга в хорошем, красивом переплёте, почти шёлковом и т.д. <……> Она была составлена в патриотическом духе, снижающем французов — Массену и Макдональдса и др. молодых героев, и поднимающем жестокого старца Суворова. — Олеша — русофоб. Любой нормальный русский человек знает Суворова как русского гения, принесшего России славу на века и внушившего всему человечеству уважение к силе русского оружия и воинского духа. Для Олеши он — всего лишь «жестокий старец»... О матросе Железнякове: «очень красивый человек, светлой масти, утончённый, я бы сказал — в полёте. Он был убит на Дону в битве с Деникиным — когда,
  • 41. высунувшись из бойницы бронепоезда, стрелял из двух револьверов одновременно. Так он и повис на раме этой амбразуры, головой вниз и вытянув руки по борту бронепоезда, руки с выпадающими из них револьверами». — Хорош «утончённый» матрос «светлой масти», яростно паливший «по-македонски» сразу из двух револьверов! Страшная вещь — гражданская война. Ненависть в такой войне бьёт из всех щелей и через край. Сердобольный русский человек даже с пленным немцем-фашистом способен был поделиться коркой хлеба, а вот с пленным в гражданской войне был только один разговор: к стенке. Я, когда вот прочёл о смерти Железнякова, поймал себя на недозволенной никакими человеческими и моральными законами мысли: «Так ему и надо». Т.е., я к этому матросу отношусь как к врагу: исполнил нечестивый, наглый приказ о разгоне Учредительного собрания (хотя понимаю, что это было жалкое сборище ни к чему не годных политиков с «мусорной свалки истории», однако оно являлось последней блёсткой классической России), из двух револьверов палил в русских же людей, братьев, мужиков, пахарей... Правда, эти же русские люди так же мучили и убивали русских же людей, мужиков, работяг... Невыносимый логический и моральный тупик: за кем правда? Сейчас хотят примирить то, что тогда было непримиримым. Может быть, это единственный выход из тупика. Но душой я, оказывается, с теми — с пахарями, чьи предки выпестовали великую императорскую Россию, с которой считался весь мир. — Сбился. Я купил в магазине жареную курицу и, неся её за ногу, ел её, отколупывал отдельные куски мякоти, отрывал крылья, извлекал плуг грудной кости <……> Потом я курицу в её уже завершающемся виде выбросил вправо от себя на мостовую… — Браво, товарищ Олеша, знаменитый писатель, — из вас так и прёт пролетарская культура. Умирающего Мусоргского привезли в больницу, где мог лечиться только определённый круг военных. Его не хотели принять, кто-то помог, и композитора положили под именем чьего-то денщика. Так он и умер под чужим именем. — В БСЭ скупо, как и полагается в энциклопедиях, написано, что Мусоргский умер в Петербурге, в Николаевском солдатском госпитале. Олеша же пишет о каком-то «определённом круге военных». Всё у него как-то сбито, нехорошо, нечисто. ...елизаветинское вырывание языков... — Ну да, замечательная русская императрица Елизавета только этим и вошла в историю. Такая вот наивная мысль, оспорьте её, господа: а не будь этого «вырывания языков» (кстати, а было ли оно в действительности?), Россия была бы другая, и, уверены ли вы, товарищ Олеша, что вы в другой России получили бы то прекрасное образования, которое вы получили в так вами ненавидимой старой императорской России, которое позволило бы вам так хаять её? Что такое вы без вскормившей и обучившей вас России? О Тургеневе: вершина художественности — рассказ «Живые мощи». — Ещё раз спасибо, Олеша: прочту, а то не помню даже... Уайлдовский «Портрет Дориана Грея» родился из «Вильяма Вильсона» Эдгара По. Та же тема добра и зла в виде двойников. Э.По первый решил эту проблему таким образом: двойники. — Делать нечего: заставил-таки Олеша меня снять с книжной полки порядком запылившийся том Эдгара По... — То, что Добро и Зло — двойники-братья, не могущие существовать друг без друга, известно давно; а оказывается, Эдгар По об этом чуть ли не первый заговорил. Спасибо, Олеша, просветил; хоть какой-то толк от чтения вас есть*). *) С удивлением обнаружил, когда начал читать вступительную статью к БВЛ-скому тому Э.По некоего Г.Злобина, фразу о Уайльде, «Вильяме Вильсоне» и т.д., чуть ли не буквально
  • 42. Олёша возмущённо пишет о Левине: «Если он умён, философ, видит зло общества, то почему же он не с революционерами, не с Чернышевским?» — Мсье Олеша, вы круглый дурак. Ваш посыл пошл. — Вам даже не приходит в голову возможный ответ: именно потому, что толстовский Левин умён и т.д., он не с революционерами; и уж он никак не может быть с Чернышевским, которого Лев Толстой называл «клоповоняющим господином». В «Обломове» изображена женщина, у которой утомлённый своим безумием герой (а лень и бездеятельность Обломова вовсе не «национальны», а характеризуют его именно как душевно больного, каким, как известно, был и сам автор) ищет успокоения... — Тонкое наблюдение, не лишённое, возможно, основания. Хотя дилетанту лезть в психиатрию всё-таки не следует — есть опасность вляпаться в поверхностность. Однако если принять такую точку зрения (т.е. что Обломов — всего лишь душевно больной), великий и поэтически трагичный роман страшно сужается; из общественно значительной сферы он перетекает в узко-личностную — правда, не лишённую философского значения размышлений о хрупкости человеческого бытия. — Лет десять назад я разговаривал с одним практикующим психиатром, который объявил сумасшедшими и Пушкина, и Гоголя, и Толстого, и Лермонтова, и Булгакова, и вообще брякнул, что наличие таланта есть признак склонности к шизофрении. Я, помню, тогда сказал себе, что сей психиатр тоже одержим этой скорбной болезнью: я где-то читал, что первый признак психического отклонения — это когда всех других считаешь сумасшедшими... — Но то, что Гончаров — больной, было для меня новостью. По его ясным текстам, по лучезарному стилю его — непохоже. Наверное, Олеша хлестал водку в своём любимом ресторане «Националь» с каким-нибудь светилой психиатрии того времени и наслушался от него этих бредней. Добавление. Позже я где-то прочёл, что Гончаров под конец жизни страдал слабой манией преследования, обвинял Тургенева в плагиате, в нечистоплотности и т.д. Всё- таки душевной болезнью этот случай в настоящем смысле этого слова назвать нельзя; про такие случаи говорят: «от старости тронулся умом»; но это не сумасшествие. Лучший из дневников — это дневник некоего Пигафетты, секретаря экспедиции Магеллана. — Начитаны вы, Олеша, начитаны, что нам и демонстрируете. Пигафетта какой-то, господи... О Г.Уэллсе: «В «Похищенной бацилле» он изображает анархиста, который похищает в лаборатории бациллу холеры, чтобы заразить весь Лондон». — Я уже упоминал о каком-то романе, упоминаемым Горьким в «Климе Самгине»: студент, который отравил Москву чумой... Множество американских блок-бастеров на этот же сюжет. А оказывается, придумал этот сюжет Герберт Уэллс. Самое трудное, что даётся только выдающимся писателям — это именно реакция действующих лиц на происшедшее страшное или необычайное событие. — Да; замечательны реакции у Горького и Достоевского. Пудель, по утверждению Брэма, предпочитает обществу собак общество людей. — Мне кажется, в иных ситуациях я бы мог понять человека, который обществу людей предпочитает общество собак... совпадающую с фразой Олеши. Кто у кого стащил эту мысль — Злобин у Олеши или Олеша у Злобина? Такие текстуальные повторения случайными совпадениями быть не могут. — М-да, литературный процесс, однако...
  • 43. Посмотрел на часы Спасской башни. Кажется, что кто-то плывёт в лодке, взмахивая голубыми вёслами. — Нет-с, дорогой мэтр, эта метафора ваша фальшива, неверна по сути, никуда не годна. При чём тут лодка, вёсла какие-то голубые? Здесь либо безвкусие и непременное литераторское желание щегольнуть «свежим взглядом», либо... Пить меньше надо. Тогда «голубые вёсла» мерещиться не будут. ...галоши... в летнем пальто... — А вот это хорошо. Детали верно отобраны: в тридцатые годы люди ходили в галошах и в летних пальто (это дошло до пятидесятых годов, и я помню: и я сам ходил в галошах, и у родителей моих были летние пальто; их иногда называли «пыльниками». Кстати, в этих летних пальто был стиль, шик, сегодня уже непонятный). Олеша невежда, не знал географии: он удивляется, как это Маяковский был в Мексике и не видел Южный Крест! О женщинах: она сновидение, она была «завтра», она была «наверное», она была «сейчас, сейчас, подожди, сейчас...» — Едва ли не единственное месте в книге, где Олеша выказывает себя по-писательски наблюдательным и поэтичным. «В кармане у меня несколько сотен...» — Сколько получал в тридцатые годы квалифицированный рабочий за месяц, вкалывавший за станком 6 дней в неделю по 9 часов? Рублей 100? Итак, прочёл я книгу, восторгавшую меня 40 лет назад. И в душе — недоумение, горечь и чуть ли не гнев... Вертится в голове фраза о кривом зеркале, об искажении ценностей... Нет, на даются точные слова, чтобы описать мою неудовлетворённость от этого чтения. Может быть, удастся пояснить на примере? Вот он, пример. Знаменитый роман Олеши «Зависть». Написан в конце 20-х — начале 30-х годов. Знаменита его первая фраза, вызвавшая восторг тогдашних советских критиков: «Он пел по утрам в сортире». «Какое мощное начало!» — писал какой-то генерал от критики, кажется, Шкловский. Я, молодой, когда прочёл этот роман (лет 30 назад), принял на веру, что это начало — гениальное и т.д. Хотя в глубине души... ничего не чувствовал от этой «гениальной» фразы. Как-то коробило... Ну да ладно. Итак, «он пел по утрам в сортире». Задана эстетическая планка. Стилистический изыск, соответствующий поющему герою — негодяю, кажется (сейчас уже не помню). Англичанин Гилберт К.Честертон. Приблизительно в то же время, на другом краю земли, в Англии, пишет роман «Человек вживую» («Manalive», по-английски; у нас переведён как «Жив-человек»: странновато немного, неказисто). Вот первая фраза этого романа: «Буйный ветер поднялся на западе, словно волна неизъяснимого счастья, и понёсся к востоку над Англией, распространяя прохладные ароматы лесов и пьяное дыхание моря». Есть разница, господа? Не мощное ли начало?! Выбор мной Честертона случаен — взята первая книга с полки, подвернувшаяся под руку. Давайте возьмём русского. Вот, Ходасевич, «Жизнь Василия Травникова», начинается так: «Лейб-гвардии поручик Григорий Иванович Травников немало был опечален тем, что ему не пришлось съездить в Пензу на свадьбу старшего своего брата». Согласен, не мощно, — но тепло, по- человечески, весьма информативно, и атмосфера задана, есть первый кирпичик, на котором хорошо строится сюжет. Ладно. Ещё пример. Горький, «Жизнь Клима Самгина»: «Иван Акимович Самгин любил оригинальное; поэтому, когда жена родила второго сына, Самгин, сидя у постели роженицы, стал убеждать её: «Знаешь что, Вера, дадим ему какое-нибудь редкое имя?
  • 44. Надоели эти бесчисленные Иваны, Василии… А?» Вот — подлинно «мощное» начало! Ёмкое, чётко портретное (речь идёт о внутреннем портрете, разумеется), культурное, символически значимое и проч. И что по сравнению с этими началами начало Олеши с его сортирным пением? Все возможные возражения учённых литературоведению литературных профессоров я могу представить, не первый день живу на свете... Но факт есть факт: начало — никудышнее, вонючее, заданно-ангажированное. Олеша — это ложь, лицемерие, сбитый фокус, слабая художественность. Это не Большой Стиль. В целом — заурядность. Одним словом, Олеша, «типичный представитель» советской литературы, при всей его яркости и знаменитости, стал для меня совершенно неинтересен. Загадки, тайны творческой, обаяния в нём — для меня — нет. Пустота. Ощущение глубокой, замшелой провинциальности. В книгу бесед с «великими тенями» он попал по своеобразному недоразумению: я считал его, по юношеским впечатлением, «великой тенью», а жизнь показала, что он таковой не является. Но выкидывать из книги я его не стал. Беседа с ним тоже отчасти поучительна: произошло срывание «покрова величия», и обнаружилась фальшь литературного ловкача и блюдолиза. Попутно читая Эдгара По В предисловии Г.Злобина к книге Э.По из БВЛ цитируется замечательный пассаж Э.По из какой-то его теоретической статьи: «Стихотворение противоположно научному трактату тем, что ставит своей непосредственной целью удовольствие, а не истину, и противоположно роману тем, что ставит своей целью неопределённое удовольствие вместо определённого, и является стихотворением лишь постольку, поскольку этой цели достигает; образы романа воспринимаются с определёнными чувствами, тогда как поэзия — с неопределёнными, для чего совершенно необходима музыка, ибо постижение сладостных звуков — наиболее неопределённая наша способность. Музыка в соединении с идеей, доставляющей удовольствие, есть поэзия, музыка без идеи — это просто музыка, идея без музыки, в силу её определённости — это проза». — Написано в 1831 году 22-летним начинающим литератором, а сколько верного и тонкого уловлено им, когда говорится о сущности поэтического! При всей, казалось бы, зыбкости применённого им термина — «неопределённое удовольствие» — именно в этих двух словах присутствует очень верно отмеченное качество настоящего стиха. Графоманы этого замечания никогда не поймут. И к этому: на днях в Нижнем буфете ЦДЛ я оказался за одним столом со знаменитым нашим поэтом, классиком В.И.Фирсовым. Когда разговор как-то свернул на поэзию, мэтр обронил: «Проза есть высшая ступень поэзии», или как-то так. На мой взгляд, очень глубокое и верное суждение. Настоящих прозаиков, как и настоящих поэтов, всегда единицы. Прозаик — это обязательно поэзия. Это, кстати, мало кем сегодня понимается. Пишущих — море, писателей среди них — единицы. Во все времена. Писатели — солисты; пишущие — толпа; в лучшем случае — литературная массовка. Начало XIX-го века — это начало обуржуазивания американского общества, о борьбе с чем мечтал Э.По (в трактовке Г.Злобина). Сейчас в России — стремительный процесс вторичного обуржуазивания российского общества. Лучшие умы Америки — По, Торо, Эмерсон — призывали тогда одуматься американцев; впустую. Сейчас, спустя почти 200 лет, никто (за исключением единиц) в России по-настоящему, нелукаво, образумиться не зовёт, не протестует против денег как главного и единственного мерила всех ценностей. Количество денег заменило качество морали. Поэт К.Бальмонт знал, чтό
  • 45. писал, когда писал: «Общество состоит из искателей доллара и учредителей деловых предприятий, и умственная грубость и художественная тупость — господствующий факт». Писано прямо о нас сегодняшних, гражданах РФ образца 2007-го года. Любопытна запись Эмерсона в своём дневнике, что торговля, деньги, пар, железные дороги опасны для природы и человека. Порядочные, нравственные люди («праведники», по терминологии Эмерсона) «...настолько чужды этой тирании, что окружающие принимают их за безумцев, относятся к ним, как к душевнобольным». В России сегодня точно такое же отношение к людям, для которых деньги — отнюдь не главное. Глава 8 БЛАЖЕННЫЙ АВГУСТИН «Исповедь», М., Renaissanse, 1991 К «Исповеди» бл.Августина я подбирался давно, — наверное, с конца 60-х, когда хаотически болтался в воде возле берега Философского океана, совершенно не умея плавать, очень смутно представляя себе, куда плыть, и, главное, как плыть. В период моей каждодневной беготни по букинистическим магазинам Москвы «Исповедь» бл.Августина попалась мне; я начал было её читать, но сразу бросил, потому что не понял ни слова и не получил ответа от небес, распростёртым над Философским океаном, зачем мне нужен Августин с его исповедью. Страдая от неизбывного студенческого безденежья, я немедленно отнёс Августина обратно в магазин (как сейчас помню: в Камергерском переулке). Но на «Исповедь» я наталкивался постоянно в течение всех своих тридцати или сорока лет серьёзного чтения. С годами стало проясняться, что «Исповедь», если хочешь серьёзно понять Материк Культуры, никак не обойти. Надо покинуть берег и углубиться в дебри; но для этого надо сначала к берегу пристать. А в поисках удобной гавани на пути вставали рифы под названием «Исповедь» бл.Августина. Хочешь не хочешь, надо было через них пробиваться. И вот — спустя сорок лет чтение «Исповеди», наконец, состоялось... Из предисловия А.Столярова: «Патристика есть внутренне цельное культурное явление <… …> На долю отцов церкви выпала великая задача — синтезировать культурное богатство античного мира с новым мироощущением». — К вопросу о русскости. К сожалению, довольно распространено в кругах русской современной патриотики мнение, что русская культура настолько богата и самодостаточна, что Европа с её колоссальным культурным наследием нам не то что не указ, а вообще не нужна русской культуре и чуть ли не враждебна ей. Как ни пытаемся вразумить и я, и другие немного сведущие в европейской культуре люди, например, поэта П.К., отрицающего вообще нужность для русского культурного человека знание европейского культурного контекста, ничего не выходит: П.К. напрочь отметает «всё европейское», а вместе с ним и мировое. А надо понимать, что русская культура без чувствования православного градуса вообще не понятна;
  • 46. православия без патристики не существовало бы, не выработалось бы; а патристика, в свою очередь, как пишет вот знающий человек А.Столяров, есть корень от корней античности, во-1-х, а во-вторых, корень и латинства с его католичеством, и православия; следовательно, чтобы осознать свою идентичность в православном культурном мире, надо знать существо расхождения православия с католичеством, откуда и пошло культурное «разделение» России с Европой (беру «разделение» в кавычки, ибо оно — мнимое: нет на самом деле культурного разделения — «в глубинах»); и дело вовсе не в filioque, что есть лишь формальный повод раскола восточной и западной церквей. Вот это надо понимать и попросту знать: без знания православных корней — и, следовательно, европейского и мирового культурного богатства — и русской культуры не узнаешь, не почувствуешь. От частого повторения слова «духовность» дух не обогатится и к истине не прорвётся. Истина открывается только обладателю целокупного, мощного, объёмного знания. Сначала наполни понятие «духовность» содержанием, а потом говори о ней. Что такое «русская духовность», не объяснишь, если не знаешь европейской и мировой культуры. Читая самого Августина: Забавы взрослых называются делом, у детей они тоже дело... — Один персонаж моего романа «Тень Титана», плотник, говорит это. Т.е., я додумался до этого сам. Плотник в окончательный вариант романа не вошёл, а эту мысль я всунул в первый выпуск «Эха и Эго». Значит ли это, что я такой же умный, как Августин? Не думаю. Если одна моя мысль совпала с одной мыслью Августина, из этого не следует, что мне можно тягаться со всем Августином. А всё равно приятно. Никто ничего не делает хорошо, если это против его воли, даже если человек делает что-то хорошее. — Вон когда ещё люди это знали! В V-м веке! А коммунисты насильничали. Хотя в учебниках сами писали, что рабский труд потому и был неэффективный, что из-под палки. Жизнь, которой мы живём здесь, имеет своё очарование: в ней есть некое благолепие, соответствующее всей земной красоте. — Не углубляясь в богословские оттенки и тонкости, можно сказать — не без удивления: а ведь по этой-то фразе и можно увидеть: вот, сказал человек истинно верующий, не сомневающийся, что есть жизнь земная и жизнь иная, загробная. Как нам, людям рациональным, не хватает вот такого вот вúдения!.. ...и противоестественные грехи, например, содомский <... ...> Бог создал людей не для такого общения друг с другом. Тут нарушается общение, которое должно быть у нас с Богом, п.ч. природа, которой Он создатель, оскверняется извращённой похотью. — Вот возможный ответ на вопрос, почему вообще даже естественное совокупление, публичное обнажение и проч. является грехом. «Нарушается общение с Богом». Сладость удовлетворения похоти, даже естественной, заставляет — хотя бы на миг оргазма — забыть о Боге! Интересный посыл, до которого я не додумался, когда размышлял осудительно, почему такое сакральное дело, которое ведёт к продолжению рода, христианство объявило грехом. Кстати, не потому ли, что в артистической среде — мимов, скоморохов, певцов, плясунов и проч. — с давних лет был распространён содомский грех, профессия актёра
  • 47. считалась низкой и т.д.? Есть ли корреляция между склонностью к содомскому греху (гомосексуализм, лесбиянство, скотоложество и т.п.) и призванием артистическим? Наверное, есть. Тогда здесь — необоримое требование физиологии, т.е. самой природы, а не изъян в нравственности. — Тем не менее, даже понимая это, я, напр., не смог бы дружить с гомосексуалистом. Тоже следуя своей природе, которая в меня вложила отвращение к этому изъяну физиологии. Такое же, как, скажем, к мокрице, к сколопендре, к медведке. Как-то в круизе по Средиземному морю меня познакомили с знаменитым певцом Сергеем П.; он путешествовал с мужем; по ситуации я был вынужден пожать ему руку — с очень сложным, неприятным чувством... ... хотя Ты и допустил ещё, чтобы меня кружило и закружило в этой мгле. — Августин так пишет о суетной и грешной, т.е. полнокровной, человеческой жизни, которую он вёл в молодые годы. Приведенная метафора свидетельствует, что Августин был поэтом. Возможно, не стань он христианским мыслителем, из него получился бы первоклассный писатель и поэт уровня Вергилия или Данте. ...любящие суету и ищущие обмана... — О нас, о нас обо всех это сказано! Точность слова Августина поразительна. Почему с жизненной горечи снимаем мы сладкий плод стенания и плач, вздохи и жалобы? — Августин наблюдателен, как всякий подлинный писатель. Он уловил сладость плача в юдоли горечи, называемой жизнью — это наблюдение роднит его с Достоевским. Прекрасное родится и умирает; рождаясь, оно начинает как бы быть и растёт, чтобы достичь полного расцвета, а, расцветши, стареет и гибнет. Не всегда, правда, доживает до старости, но гибнет всегда. Родившись и стремясь быть, прекрасное, чем скорее растёт, утверждая своё бытие, тем сильнее торопится в небытие: таков предел, положенный Тобою земным вещам, потому что они только часть целого, существующие не одновременно; уходя и сменяя друг друга, они, как актёры, разыгрывают всю цельную пьесу, в которой им даны отдельные роли. То же происходит и с нашей речью, состоящей из звуковых обозначений. Речь не будет целой, если каждое слово, отзвучав в своей роли, не исчезнет, чтобы уступить место другому слову. — Поразительный взгляд на мир. Ни на что не похоже! Учёные, конечно, знают, как определить такое «оживление» вещей, но заметить, что вещи — части целого, существующие не одновременно, и уподобить их актёрам и т.д. — гениальная метафора. И уподобление вещей словам речи — разве это не гениально? Августин пишет далее: отдельные части в совокупности своей образуют этот дольний мир. — Непохожесть ни на что и оригинальность такого воззрения возникает от того, что Августин не принимает в рассмотрение время. Времени нет! Без времени как бы рождается новая цельность. Всё это очень тонкие и сложные вещи. Об этом, думается, мучался в своём Дневнике Лев Толстой, когда подступался к пониманию и понятию времени так и этак, с того и другого бока, приступами, как полководец на несдающуюся крепость. Вот, вещи: например, стило Августина, которым он писал в своём V-м веке от Р.Х., и мой портфель, который стоит у меня за спиной на книжной полке в моём XXI–ом веке. Что между ними может быть общего?! Но уберите время, и окажется, что и стило его, и мой портфель — части целого, потому что они существуют одновременно; без них этот дольний мир был бы другим. — Требуется нешуточное усилие ума, чтобы осознать глубину такого воззрения, важность его для понимания того, чтобы осознать себя: что же такое Я в этом многоцветном, вихревом мире? А умишко слабенький, глубина не больно- то даётся. Проще рукой махнуть да сказать себе: ерунда какая-то, чего там осознавать?
  • 48. Смертен я, всё одно помру, как и все, как и этот умник Августин; подумаешь, «части целого»... Да и Бога нет! Так об чём разговор?! Далее Августин говорит: наслаждаться целым. — Это уже практический принцип. Как можно наслаждаться целым, части которого существуют не одновременно, разделены веками? В том-то и дело, что в этом разделённом целом — Бог, Который всё соединяет. Цельный и сильный писатель, но атеист, Леонид Сергеев, если прочтёт это, начнёт, пожалуй, ругаться. — Я пишу это, а он присутствует незримо рядом, мой друг — и вечный оппонент, когда речь заходит о Боге и Божественном. Комментарий 1 к комментарию. На днях, сидя в ресторанчике во дворе дома Ростовых с Э.Балашовым и Л.Сергее-вым, мы пили зелёный чай с чабрецом и разговорились о Рерихе, шамбале и прочих любимых Э.В-чем вещах, и он поведал мне, малознающему, что и индусам, учение которых Августин вряд ли знал, тоже было известно, что в некотором состоянии духа и на некоторых уровнях познания тонких миров время как таковое исчезает, и прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно. Ещё в школьные лета, естественно думая о времени, я вывел формулу: понятие «время» придумал гений. В этой формуле, видимо, выразилось всё клубящееся и не поддающееся каким- либо дефинициям связанное со временем, непосильное для структурирования детским умом и душой. Комментарий 2 к комментарию. На днях, пия чай у Леонида Сергеева, я выяснил, что он стал «агрессивным» атеистом после того, как, работая художником где-то возле Сергиева Посада, близко познакомился с местным священством, «с попами», как он выражается. И оказалось, что попы эти — людишки с вполне мирскими интересами, не то что не «чуждые страсти» к деньгам, а по-настоящему одержимые деньгобесием, церковные дела свои превратили в бизнес, делают «бабки» не хуже заправских бизнесменов, не останавливаются перед мошенничеством, обманом и угрозами. Я из своего уже опыта я знаю, что церковники близко стоят с бандитами, принимают от них и деньги, и услуги, и т.п., «духовно окормляют» их, «дружат» с ними — иногда настолько тесно, что и кавычки не нужны... Бандиты, соответственно, «крышуют» их бизнес. Лёня обозлился на этих недостойных «служителей Церкви» — и: — После этого я стал атеистом. История простенькая и распространённая: раз попы плохие, а Бог этому попускает, накажу-ка я Его: перестану в Него верить. Приблизительно так. А что? Лёня знает жизнь, знает людей, стольких повидал, через столько предательств прошёл, столько видел зла, несправедливости, неправедности — что имеет право задаться гневной мыслью: почему Бог, если Он есть, всему этому попускает?! Где же Он?! При всей своей простоте вопрос глубокий. Дюжинные умы, ленивые учители, на этот вопрос отвечают просто: «Пути Господни неисповедимы». Т.е., раз так Бог делает, значит, для чего-то это Ему нужно. И не суйся, не твоего ума дело. Не по Сеньке, мол, шапка. А Лёню такой ответ не устраивает: он знает, что имеет право на шапку по себе; он, чай, не Сенька. За таким ответом прячется много лукавства. А чтобы ответить на вопрос, почему Бог попускает всем тем безобразиям, которые творятся в Его тварном мире, надо не какое-то там «Эхо и Эго» писать, а предпринять настоящее философское исследование о постижимом и непостижимом, листов эдак на 70 — 80...
  • 49. Надпись моя на полях одиннадцатой главы книги четвёртой: «Бог — это Мечта человека о совершенной целостности, о непо- и недостижимости». — Двенадцатая глава этой книги четвёртой — целый философский трактат о сущности жизни и веры. «Счастливой жизни ищете вы в стране смерти: её там нет. Как может быть счастливая жизнь там, где нет самой жизни?» И далее, о пришествии и воскресении Христа: «Сюда спустилась сама Жизнь наша и унесла смерть нашу и поразила её избытком жизни своей». — «Страною смерти» называет Августин нашу жизнь без Бога; а «Жизнью» называет Христа. — «Если ты говоришь что-то, горя огнём любви, значит, говоришь ты от Духа Святого». — Любопытно бродить в лабиринтах этих поэтических метафор, созданных в V веке н.э., т.е. более 1500 лет назад. Всё, что писано до Рождества Христова, в античности, имеет какой-то привкус «ненашести». Там, в древности, всё ещё нам чуждо и по-настоящему не понятно. Другая система ценностей. Не зря говорят: «до нашей эры». И «нашу эру» не зря называют «нашей», потому что она нам в основном понятна. Здесь мы — дома. В целом здесь — уже наша система ценностей. Здесь, начиная с Евангелия, т.е. с I — II вв., царит уже наша психология. Я говорю о Западе. Восток, т.е. Китай и Индия, такого великого, решительного, кардинального переворота эр не пережили; поэтому так различаются психологии западного и восточного человека. Психология восточного человека — Китайца и Индуса — это психология человека, имеющего неизменённые, т.е. вечные, корни; психология западного человека — психология христианская и магометанская, т.е. психология нового, изменённого Евангелием и Кораном, человека. Становится понятной ненависть первых христиан к язычникам: они были врагами. Это сейчас время сгладило различия. — Сбился. Дополнение. Дотошные читатели могут усмехнуться и ткнуть пальцем: магометанство — религия западного человека?! Ислам — ведь это Восток! Но ведь ислам возник на территориях, непосредственно примыкающих к Западу и во всяком случае лежащих к западу от территорий, где царил и сейчас царит неизменный буддизм, то есть корень Востока. В определённом — хотя бы географическом — смысле, ислам — это мост, связующий христианство и буддизм. …завертеть ветром всякого учения. — Вот уж кого «завертело ветром всякого учения», так это нас, бедолаг советских времён. Сколько невозвратимого времени моей единственной и неповторимой жизни ушло на зубрёж тупого марксизма-ленинизма, этого «научного» коммунизма, будь он проклят! Этой «истории КПСС», с идиотскими приёмами запоминания дат съездов, когда к номеру съезда надо было прибавить 19, и получишь год его проведения — напр., 17-й съезд был в 1936 г., а 18-й — в 37-м; или как-то так. В результате напрочь отбито у большинства чувство реальности, вкус к общественному, к идеальному, невообразимая путаница в мозгах, отвращение к мышлению, недоверие к мысли! Нет, здесь уже не «ветер учения», здесь — неподвижная глыба; образ, так любимый основателем ленинизма, что он даже тончайшего Толстого назвал «глыбой». Господи, как же я не уважаю этот советский коммунизм, это стойло, эту конюшню агрессивного усреднения и упростительства, где в духовном смысле ко мне относились как к скотине, где вечно на пороге маячила фигура секретаря парткома с кнутом в руке! Какая-то пошлая, полуграмотная баба по имени Надька Крупская предписала, чтό мне можно читать и чего нельзя! М.б., у меня жизнь по-другому сложилась бы, если бы в 1967 году в Ленинской библиотеке мне вынесли бы из книгохранилища заказанного мной Шопенгауэра, его «Мир как воля и представление», его «Афоризмы житейской мудрости»! Нет, белая от страха библиотекарша злобно сказала мне, вглядываясь в какой-то особенный иероглиф, которым был перечёркнут мой бланк заказа: «Вы заказали то, что нельзя заказывать». Оцените, читатель, всю гнусность этой формулировки: нельзя
  • 50. заказывать! И после этого коммунисты, эти мандарины ограниченности и тупости, что-то говорят о свободе, о гордом звучании Человека! Сколько времени жизни и сил ушло на угождение этим лукавым, циничным служителям Красного Культа... Мне лестно было извинять себя и обвинять что-то другое, что было со мной и в то же время мною не было. — Как это знакомо и случается постоянно с каждым из нас! …убивал свои превосходные дарования слепым и пагубным пристрастием к пустым забавам. — Сколько погибло и продолжает гибнуть неглупых людей, особенно детей и вообще молодых, из-за пристрастия «к пустым забавам»! Вот она, одна из главных, пожалуй, задач воспитания: ввинтить в душу воспитуемого чувство отвращения к пустоте души и занятий. Что получится из здоровенного шестнадцатилетнего дубины, которого я вижу всякий раз, когда прохожу летним днём по Новому Арбату; их несколько человек, этих великовозрастных младенцев, которые прямо на тротуаре устроили себе нечто вроде стадиона по скейтбордингу, или как это у них называется: на досках с роликами они часами тренируются, прыгая на них, вертя их ногами в воздухе, вспрыгивая на бордюры, перескакивая через каменно-железные примитивные препятствия и т.п. Часами! Иду на работу в час дня — они «тренируются»; иду с работы в четыре или в пять — они всё ещё носятся — с задумчиво-тупыми мордами, с видом, будто занимаются Бог знает каким важным делом. Ладно, было бы им по 12 лет — а то ведь 15–16-летние верзилы! В этом их жизнь. — И так было во все века. Избегают этого лишь единицы, которые и добиваются успеха в жизни благодаря тому, что их душа наполнена созиданием, а не пустотой. …выжечь гниль в душе. — О, это даётся далеко не каждому! Надо иметь соответствующую конституцию души. Если виновник этому дьявол, то откуда сам дьявол? Если же и сам он, по извращенной воле своей, из доброго ангела превратился в дьявола, то откуда в нем эта злая воля, сделавшая его дьяволом, когда он, ангел совершенный, создан был благим Создателем? — Вопросы, между прочим важнейшие и не разрешённые толком до сих пор. Откуда добро? Откуда зло? Что такое добро? Что такое Ум, откуда он взялся? Мне эти вопросы представляются основополагающими, гораздо более важными для человека, нежели вопрос, с чего начался мир, земля, материя и т.п. Всё плотское, материальное так или иначе, в конце концов, можно объяснить: Первотолчком, Перводвигателем и пр. Но вот Добро откуда? Зло? Откуда Разум? Что такое разум? Ум? Качество человеческого мозга? В чём оно, это качество — по сути, по природе? Откуда оно взялось? Почему одна собака безнадёжно глупа, а другая — умная? Почему есть среди людей дураки, а есть умницы и даже гении? Почему душа больше радуется возврату найденных любимых вещей, чем их постоянному обладанию? — Какое милое, житейски тёплое наблюдение! Ты рабствуешь похоти — и она обращается в привычку; ты не противишься привычке — и она обращается в необходимость. — Замечательный образец древнего бытового философствования.
  • 51. Долго не знал, любил суету и искал ложь. …В призраках, которые я считал действительностью… — Все в начале жизни так живут. Человеческой душе трудно отрешиться от земного. — А зачем отрешаться-то? Вот здесь — один из камней преткновения в христианстве. Зачем отрешаться от земного, чтобы понять небесное? Я обошел, где мог, чувством своим внешний мир, вглядывался в жизнь, оживляющую мое тело, и в эти самые внешние чувства мои. Оттуда я вступил в тайники моей памяти, в эти просторы, с их многообразием; они чудесным образом наполнены бесчисленными сокровищами. <... ...> Велика она, эта сила памяти, Господи, слишком велика! Это святилище величины беспредельной. Кто исследует его глубины! И, однако, это сила моего ума, она свойственна моей природе, но я сам не могу полностью вместить себя. — Зорко подметил Августин: «я сам не могу полностью вместить себя». — Велика сила памяти; не знаю, Господи, что-то внушающее ужас есть в многообразии ее бесчисленных глубин. И это моя душа, это я сам. Что же я такое, Боже мой? Какова природа моя? Жизнь пёстрая, многообразная, бесконечной неизмеримости! Широки поля моей памяти, её бесчисленные пещеры и ущелья полны неисчислимого, бесчисленного разнообразия: вот образы всяких тел, вот подлинники, с которыми знакомят нас науки, вот какие-то отметины и заметки, оставленные душевными состояниями, — хотя душа их сейчас и не переживает, но они хранятся в памяти, ибо в памяти есть всё, что только было в душе. Я пробегаю и проношусь повсюду, проникаю даже вглубь, насколько могу, — и нигде нет предела; такова сила памяти, такова сила жизни в человеке, живущем для смерти. — Оговорка Августина, невольная (как говорится, «по Фрейду», повинуясь скрытому в подсознании): «...живущем для смерти». Только что говорил о силе жизни в человеке, и вдруг — прорвалось: человек живёт для смерти. И в этом — в том, что «человек живёт для смерти» — тоже христианство, тоже — залог грядущего обессиливания его, потому что человек, хоть и знает, что он наверняка помрёт, но живёт он всё равно не для смерти. И если уж обращаться к памяти, то мы не вспомним в нашем прошедшем, когда бы мы жили для смерти. Мы живём всё равно для — жизни! Каждый свой миг мы живём для жизни, мы живём жизнью! Для смерти жить бессмысленно; это значит — предать Бога, даровавшего нам жизнь. Вот мой ответ спрашивающему: «что делал Бог до сотворения неба и земли?» Я отвечу не так, как, говорят, ответил кто-то, уклоняясь шуткой от настойчивого вопроса: «Приготовлял преисподнюю для тех, кто допытывается о высоком». Одно — понять, другое — осмеять <… …> Я сказал бы: «Я не знаю того, чего не знаю». — Ответ внешне глубокий, а на деле — обычный трюизм. Было бы глубже, если б Августин ответил: «я не знаю, чего не могу знать»; или «я не знаю, чего не должен знать». Позднейшее добавление: А в какой-то момент, в каком-то разговоре (кажется, с Э.Балашовым) подумалось именно словами Августина, и даже дальше: и не только не нужно, но и нельзя тебе этого знать, и поэтому ты этого никогда не узнаешь. Гипотезы строить — строй сколько угодно; а что было на самом деле, знать тебе этого не дано, ибо Бог сказал: «Нельзя! Не лезь! Там — бездна, в которую тебе путь заказан. Фантазируй сколько тебе угодно, а узнать этого я тебе не позволяю». — Что делал Бог до сотворения мира? — А какое тебе, собственно, дело?! Это — до предела примитивизируя — личная жизнь Бога; Божественная Тайна. И надо, чтобы ты жил с сознанием того, что Она есть, и относился с осторожностью к себе и к своей судьбе.
  • 52. Если же раньше неба и земли вовсе не было времени, зачем спрашивать, что Ты делал тогда. Когда не было времени, не было и «тогда». — Августин, как и Толстой много столетий позже, копался в проблеме времени. Кажется из главы 13 книги одиннадцатой, что он понял физическую суть времени; по Августину, сначала возникло время; но сейчас уже мне это не интересно, не то, что раньше, в молодости, когда я думал над этим до головокружения и силился постичь феномен времени. Я даже записал тогда (в середине 60-х) в Дневнике своём, что первым гением человечества был тот безымянный прачеловек, который придумал само понятие «время». Ну-ка, определи его сам, не заглядывая в словари! Определение трудно сформулировать, когда понятие изобретено — а поди его изобрети! — А вот как Августин говорит о Боге и времени: «Ты не во времени был раньше времён, иначе Ты не был бы раньше всех времён. Ты был раньше всего прошлого на высотах всегда пребывающей вечности, и Ты возвышаешься над всем будущим: оно будет и, придя, пройдёт, «Ты же всегда — тот же, и годы Твои не кончаются» (Пс., 101, 28). Годы Твои не приходят и не уходят, а наши, чтобы прийти им всем, приходят и уходят. Все годы Твои одновременны и недвижны». — Есть логика, есть... Хотя чувствуется человеческое во всех рассуждениях этого святого. Редко ведь слова употребляются в их собственном смысле; в большинстве случаев мы выражаемся неточно, но нас понимают. — Как верно подмечен этот удивительный факт! Широковещательная речь прикрывает обычно нищету человеческого ума; искание речистее открытия, просьба длительнее её удовлетворения, стучащая рука утруждена больше получающей. — Целый каскад зорчайших наблюдений самой сути вещей. Ночь — мать грешников. — Отлично сказано! Именно — не покров, а — мать! Темнота, темень рождает мысль о грехе и даже о преступлении. Если хочешь прийти к жизни, то соблюдай заповеди, удали от себя горечь злобы и распутство, не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, — дабы показалась «сухая земля» и произрастила бы уважение к отцу и матери и любовь к ближнему. — Замечательно и глубоко. Уважение к отцу и матери и любовь к ближнему — в этом, по Августину, смысл жизни. Преодолеть препоны и все искусы, чтобы обрести уважение к своим родителям и любовь к ближнему... И просто, и — хорошо. Хорошо! На этом я заканчиваю изложение своей беседы с блаженным Августином. Здесь — примерно шестая часть всего объёма её текста, составившего несколько десятков страниц моей записной книжки. Книга Августина, конечно, сегодня уже не для широкого чтения. Вот любопытное наблюдение: ничего такого особенно сложного для понимания я в ней сегодня не встретил; напротив, книга написана живым, «сниженным» в сторону просторечия языком; казалось бы, читай, пожалуйста, набирайся мудрости... Но я рассказал выше читателю, что, когда я в первый раз принялся за чтение её — в возрасте приблизительно 20 лет — я ничего не понял. Не понял я не сложности выражений, которой в «Исповеди» нет, а — содержания: зачем это? «Исповедь» словно оттолкнула меня: «я — не твоё! Я не нужна тебе! Иди, читай другое!» Потому я ничего и не понял. Мне понадобилось сорок лет непрерывного спрашивания себя: «Что есмь аз?» и в поисках ответа копаться в пыли веков, пока я смог подступиться к «Исповеди» как к живому. «Исповедь» мне открылась;
  • 53. но, скажем, другие писания Августина — «О граде Божьем», «Против манихеев» и проч. (всего у него сочинений несколько сотен, наберётся на двадцать или тридцать полновесных томов) мне остались неинтересны, и читать их я уже вряд ли буду. А «Исповедь» — это, собственно, не столько исповедь (настоящая исповедь — всегда тайна для всех остальных), сколько автобиография, написанная Августином как история своего духовного прозрения, роста и становления в Духе. Вопрос «Что есмь Аз?» — великий вопрос. От него началась и на нём построена Культура. Огонь в своём пути от пламешка, вспыхнувшего от самодельного трута, до бушующей энергии в двигателе межпланетной ракеты, примитивная хижина с плетёной из прутьев и покрытой травой крышей, превратившаяся в палаццо и небоскрёбы, оборудованные кондиционерами, тёплая шкура на плечах, принявшая обличье сложно составленных кусков шелестящих и переливающихся на свету тканей в стиле «от кутюр» — это не Культура, это Цивилизация. А вот если спросишь себя с неожиданной и неутолимой тоской «Что есмь Аз?», и оглянешься вокруг в поисках ответа, а ответа не находится, и ты принимаешься его искать... И начинается новая жизнь — в Культуре, и ты преобразился, и ты уже другой. «Исповедь» я бы отнёс, в том числе, и к художественной литературе. Там много литературных, даже романных, линий. Его отношения, например, с матерью — отдельный сюжет в мировой литературе, не получивший в ней, кстати, должного развития. Поразителен пассаж, когда он рассказывает, как его мать, уже христианка, предостерегает его от связей с замужними женщинами. Мне стыдно было слушаться этих уговоров, признаётся Августин; это теперь я знаю, что это были не её уговоры, а Твои; а тогда «Ты через неё обращался ко мне, и в ней презрел я Тебя» (II, 3). Какая замечательная, мощная метафора: твоя Мать — это голос Бога, обращённый к тебе. Эх, если б в детстве и в зелёной юности знать и понимать это... Читая «Примечания» к «Исповеди бл.Августина», сделанные Марией Ефимовной Сергеенко Со временем — за сорок-то лет практически непрерывного чтения! — я приучился, наконец, читать примечания. По современному книгоиздательскому канону примечания составителей или комментаторов помещаются в конце книги, после авторского текста. Мне этот канон не нравится; его придумали издатели, следуя исключительно своим интересам: чисто технически облегчить себе набор текстов, чем когда помещая комментарии или примечания в постраничных сносках. Но размещение примечаний вне текста, в конце книги, имеет, конечно, громадный психологический изъян: чтобы прояснить непонятное место в тексте, читатель вынужден прерывать чтение и копаться в конечных страницах, выискивая разъяснение. Не все на это способны, иногда делать это просто лень, не хочется прерывать процесс чтения как такового и т.п. Закладками современные книги не снабжаются; опытный читатель такую закладку сам заблаговременно приготовит, а отрок, взявший, м.б., книгу вообще впервые в жизни? Конечно, поленится. Именно так, в течение многих лет чтения, я и поступал с примечаниями: попросту не читал их, и всё. В старых, дореволюционных и отчасти довоенных книгах такие примечания помещались внизу страницы, и читать их было очень удобно. Лет двадцать назад, когда я впервые «залез» в примечания, которые, как правило, печатаются очень мелким шрифтом, словно намеренно отталкивая читателя: мол, не обязательно читать — я был поражён, насколько богаче после чтения таких примечаний становится текст автора! С тех пор я примечания читаю обязательно. Мне открылось несметное богатство человеческой эрудиции и знаний, и автор предстаёт зачастую после чтения примечаний совсем другим.
  • 54. Классическим примером культурного комментария стали для меня примечания В.Сукача к книге произведений В.В.Розанова «Розанов о себе и жизни своей». Эти примечания имеют самостоятельную культурно-литературную ценность и вводят в «мир В.Розанова» на культурном уровне, полностью отвечающем уровню культуры самого Розанова. Подобного же качества комментарии подготовлены В.Сукачем к изданным им «Уединённому» и «Смертному» в издательстве «Русский путь». В Сукач первым (насколько мне известно) ввёл в свои комментарии подлинный know-how, который, вообще говоря, надо бы ему запатентовать: он в комментариях приводит иллюстративный материал — фотопортреты личностей, о которых идёт речь в текстах Розанова. Богатейший культурный материал предлагается читателю в комментариях к «Исповеди», сделанные М.Е Сергеенко. М.Е.Сергеенко, как я постепенно выяснил — в интернете и в других книгах — была одним из ведущих наших специалистов по древности, в частности, по Древнему Риму и по средневековью. Она знала древность блестяще и подробно, словно жила в ней. Читая её примечания к Августину, я будто приближался к нему: вот он — сияющая точка на горизонте; но страница, другая — и Августин приближается, я уже различаю складки его плаща, вижу блеск глаз, серьёзное и пытливое выражение его лица, слышу его голос... Примечания М.Е.Сергеенко к «Исповеди» имеют самостоятельный характер самостоятельного произведения. Бл.Августин был неизменно убеждён в высоком достоинстве человека и в том, что его жизнь от Бога. Поэтому он никогда не терял надежды на спасение человека, при всей греховности человека. — Великие люди — это своеобразные слепцы: они полагают, что все видят мир так же, как они, и не учитывают психологию низменного человека, негодяя. Негодяя, преступника не переделаешь и не спасёшь, даже чудом. У меня на этот счёт никаких заблуждений нет. Я уже писал где-то, что прекраснодушие великих гуманистов может быть очень опасно. Негодяя, преступившего закон и убившего человека, надо уничтожать. Убившего негодяя или бандита, — скажем, в порядке самозащиты — следует наградить, как героя: он очистил общество от грязи, защитил и общество, не только себя. Негодяйство записано в генах; как их можно переделать?! Предвижу возражения: а как быть с добровольными «санитарами», убивающими, например, проституток? Ответ: проститутки — не убийцы, а падшие создания, которые, вообще говоря, горя в жизнь не вносят. Кроме того, эти «санитары» — как правило, люди, психически свихнувшиеся на своих комплексах неполноценности. Таких надо тоже уничтожать. Что-то не видать «маньяков», которые убивали бы исключительно сильных бандюков; нет, они убивают беззащитных грешниц. Ладно-ладно, замолкаю: юриспруденция — не моя стезя... Сенека считал, что между играми детей и занятиями взрослых нет, по существу, разницы. — Об этом уже писано мной (см. выше). Я, оказывается, не только с Августином мыслью совпал, но и с Сенекой. М.Е.Сергеенко. Жизнь Древнего Рима. М.-Л., 1964. — Надо бы найти эту книжку. М.Е.Сергеенко, кажется, знающий и неравнодушный, глубокий знаток (кажется, это женщина). Позднейшее добавление. Книгу я нашёл — переизданную уже в наше новое время. Поразительно интересная книга! О ней тоже пойдёт речь в этой главе (см.ниже). Пенула — толстый тёмного цвета грубый плащ: одежда школьного учителя. (Фреска из Помпей, надгробие из музея в Трире). — А я вот был в Трире, но не знал
  • 55. даже, остолоп, что там есть музей древностей. Возле музея какого-то Карла Маркса был (напротив марксова музея, буквально дверь в дверь, бордель «Весёлые пираньи» с девками и порнофильмами, туда-то я и мои спутники-бизнесмены, подвыпившие, и направлялись, когда случайно наткнулись на музей Маркса; то-то хохоту было! При коммунистах за такое лет на десять посадили бы!), а про действительно интересный и нужный мне музей древностей даже не знал. А теперь уж я в Трир вряд ли попаду... Хорошо хоть, что мимо древних городских врат не прошёл, знаменитых Porta Nigra («Чёрные врата») (4-й век); даже фотография моя на их фоне есть. А вот на остатках амфитеатра 1-го века не был, и в термах Диоклетиана не был. Ай-яй-яй! Бл.Августин называет Писание «голосом облаков». — Я ж говорю: поэт! И поэт мощный. Каков образ, а?! Umbra — тень; adumbrare — обезьянничанье. По Платону, всё неизбежно тянется подражать Богу. Дьявол подражает Богу, как подражает человеку обезьяна. — Беглая фразочка Августина вызывает в памяти М.Е.Сергеенко положение Платона. — Вот он, комментарий истинно образованного и неравнодушного знатока, подлинного учёного. Следует сказать, что я мало встречал таких дельных комментариев, как комментарий М.Е.Сергеенко к «Исповеди» Августина. С таким же интересом, помню, я читал в высшей степени дельные комментарии В.Сукача к текстам В.В.Розанова в книге «О себе и жизни своей» и комментарии того же В.Сукача к изданному им «Уединённому» и «Смертному». Комментарии такого рода следует по художественной их ценности приравнивать к оригинальным текстам. Впрочем, об этом я уже говорил в преамбуле. Блаженному Иерониму после чтения классиков стиль пророков показался грубым и противным. — А есть ли сейчас люди, способные прийти к такому заключению? Да и нужно ли оно? Подумаешь, какая разница: стиль Цицерона и Цезаря по сравнению со стилем ветхозаветных пророков изыскан и изящен, но нам-то что с того? Как говорится, нам бы ваши заботы. Другие времена, другие ветры... А вот М.Е.Сергеенко находит нужным прокомментировать это место. Значит, кому- то этот оттенок до сих пор нужен и важен. Обычная метафора у христианских писателей первых веков — обозначать всякий соблазн «птичьим клеем». — А что? Хорошая метафора... И опять, в сотый раз восхищаюсь уровнем эрудиции М.Е.Сергеенко: ведь про этот «птичий клей» нужно было знать!.. Солнце и луна играли важную роль в учении манихеев. Это были небесные корабли, доставлявшие в царство света божественные частицы, освободившиеся из плена материи. — Как богат мир человеческих воззрений! Так человек шёл к истине — наощупь, догадками, фантазиями: микронными шажками. И так и не пришёл до сих пор, так и блукает в мире догадок и фантазий. Св.Иероним в письме к некоему Дамазу: «Пищей демонам служат стихи поэтов, мирская мудрость, пышные речи риторов». — Всё то, что глубоко украшает жизнь человека, всё то, что придаёт ей пряный сок, есть пища демонов... Страшное дело — святость непогрешимая! Манихеи делили царство мрака на пять областей или пещер: была пещера Мрака, Дыма, Бурного Ветра, Разрушительного Огня, Вредной Воды. — Прекрасные поэтические метафоры, поднимающиеся до образов. Искусство есть тоже инструмент познания.
  • 56. Бога надо искать, утверждает бл.Августин, в самой глубине своего сердца: Бог выше самого высокого в человеке, но Он присутствует в сердце даже грешника. — Есть, однако, грешник и грешник... Еврипид: «услада для смертных в бедствиях, стенаниях и потоках слёз. Они облегчают скорбь и разрешают великую сердечную муку». — Современная наука установила, что плакать необходимо человеку: со слезами из организма выводятся яды, образующиеся в результате стрессов, которыми так богата наша жизнь. А древние это знали без всякой нашей позитивистской науки. Такова ли трансцендентность Бога, чтобы ему безразличны были наши страдания, и нам нечего ожидать от Него помощи и утешения в горе? Бл. Августин никогда не сомневался в том, что Провидение внимательно к людям и заботится о них. — Трогательный пассаж, где выявляет себя редкий в учёных комментариях личный элемент: по первой фразе понятно, что М.Е.Сергеенко — верующий человек и за доводами Августина следит не равнодушно, как учёный-исследователь, а с пристрастием. Пифагор: символ Вселенной — число 10; оно складывается из первых четырёх чисел — 1+2+3+4 («пифагорейская тетрада»). — Казалось бы, так просто; а есть в этом остроумном и зорком наблюдении какая-то красота. Первородный грех, по бл. Августину, включает: 1) наследственую вину и как следствие её — смертность; 2) беспорядочность и слабость человеческой души, выражающуюся: а) в бессилии воли, неспособной решиться на доброе; б) в незнании Бога и добра; в) в активном стремлении к злу. Мысли эти коренились в собственном опыте и самонаблюдении — «умирали в Адаме» (1 Кор., 15, 22). — Чтобы сделать такой насыщенный комментарий, мало одной учёности. Надо хотеть такой комментарий сделать, т.е. болеть за дело. Стих, на который ссылается М.Е.Сергеенко, таков: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут». Бл. Августин говорит о геометрии и арифметике как о науках, подтверждающих существование незыблемой истины: они как бы открывают дверь в духовный мир. — И в арифметике, и особенно в геометрии есть особенная, тончайшая красота, и дело не только в логике, т.е. красоте внутренней, но и во внешнем, т.е. в особом изяществе геометрических построений. Вообще, математика — система наук изящных как снаружи, так и изнутри. Это внутренне и внешне изысканный мир. Она несёт на себе печать божественного, космического, воистину надчеловеческого, внечеловеческого. Математика — это воплощённая трансцендентность. Древние писали острой палочкой (стилем) на дощечках, покрытым слоем воска. — Об этом в наше время говорилось чуть ли не в учебниках пятого класса, а всё равно воспринимается свеже, интересно. Во всяком подверженном изменению существе смерть есть не что иное, как изменение, ибо уничтожает в нём то, что было <... ...> «Молодость», по Августину — возраст от 15 до 30. — Всякому пищущему мемуары эта деталь может быть интересна и употреблена. «Сердце» в смысле библейском — место правильных и глубоких мыслей, место, где человек видит истину и к ней прилепляется. Это близко к пониманию Паскаля: и
  • 57. для того сердце выше разума, оно видит «начала» и охватывает истину, недоступную разуму. «Ожирел сердцем» (Ис., 6, 9-10): жир, в котором нет ни мускулов, ни нервов, как бы выключен из деятельной жизни. — Интересное замечание; я полез в книгу пророка Исайи, нашёл 6-ую главу и 9 – 10 стихи; в современном переводе не «ожирел сердцем», а «огрубело сердце». В новом переводе утерян культурный аромат; а М.Е.Сергеенко комментирует по какому-то старому переводу, возвращая в культурный оборот интересный штрих о древних воззрениях. — Нет, воистину великое дело — подлинный профессионализм! Толкуя некое тёмное место в тексте Августина, М.Е.Сергеенко вспоминает и Паскаля, и старинный библейский текст. М.Е.СЕРГЕЕНКО, «ЖИЗНЬ ДРЕВНЕГО РИМА» Внимательный читатель обратил, наверное, внимание, что я себе приказал найти книгу М.Е.Сергеенко «Жизнь Древнего Рима». Итак, «Жизнь Древнего Рима» попала мне в руки как бы «попутно». Увлечённый комментариями к старинной-старинной книге, я попал в плен обаяния автора этих комментариев и захотел прочесть собственную книгу комментатора, выдающегося учёного и знатока античности. Я не ошибся: книга о Древнем Риме не обманула моих ожиданий. Я, что называется, погрузился в древнеримскую жизнь. Рим стал мне ближе, яснее и интереснее. В его жизни было много такого, что и сейчас присутствует в жизни наших городов, нашего Мегаполиса. Оправдывается мысль Августина о том, что всё присутствует во времени как в одновременности... ... грохот средневековой военной возни... — Замечательная метафора! Перл! Учёный выражается художественно и этой художественной выражает суть явления, им описываемого. Редко такое встретишь в наших учёных трактатах. Уже к началу Второй Пунической войны в Риме появились многоэтажные дома. Бык, убежав с рынка, взобрался по лестнице на третий этаж; это сочли зловещим предзнаменованием. — Замечательная деталь. Здесь любопытно всё. Во-1-х, многоэтажные дома — в Древнем Риме! С лестницами межэтажными! Непривычно как-то думать, что древние римляне жили в квартирах! Во-2-х, какие же были там лестницы, если по ним могли бегать быки! Представим, что в нашей панельно-блочной многоэтажке где-нибудь в Чертаново или Дегунино взобралась на площадку третьего этажа корова! Непредставимо... А в Древнем Риме бык, который крупнее коровы вдвое, взобрался. Нет, такие книжки надо читать. Вон сколько всего из них узнать можно. Сговорились держать цену, словно продавцы масла... Некто Мамурра требует, чтобы ему показали красавцев-рабов, которых прячут от глаз толпы, предназначая их для избранных покупателей... — Нет ничего нового под луной, господа... Сенека в молодости обычно начинал Новый год с купания в ледяной воде пруда. — Я ж говорю: нет ничего нового на этом свете. В истории действуют не только те силы, которые можно определить числом и мерой: невесомые и неисчисляемые оказываются не менее действенными и мощными. Одной из таких сил является гордое сознание своего значения; иногда его испытывает целый народ, иногда отдельные его классы. При Августе ремесленники, мелкие торговцы, отпущенники — «вчерашние рабы» — эти ничтожные существа, оказываются вдруг рядом с аристократией! Они имеют право надеть ту самую тогу, которую носят консулы и т.д. — Император Август сознательно пошёл на это, потому что не доверял потомственной аристократии, привыкшей к власти; Ленин собезьянничал
  • 58. и объявил, что «кухарки могут управлять государством». Поистине, неразрывна цепь времён, и всё сегодняшнее уже было изобретено в древности. «...медлительная помощь закона...» — Это замечательное, художественное выражение Тацита (Анн., VI, 11), но М.Е.Сергеенко чувствует и ценит художественную метафору и повторяет Тацита с удовольствием. Император Клавдий освободил римского гражданина от обязанности вступать в брак. — Как интересно! Значит, до Клавдия каждый римский гражданин был обязан жениться! Женщина, родившая четверых детей, освобождалась от всякой опеки. И т.д. Вот как вершилась демографическая политика в древности. В Древнем Риме были ещё «сверлильщики». Это отнюдь не особые специалисты, а «водяные воры», которые сговорившись с кем-либо из частных лиц, не имевших право на получение воды, просверливали водопроводные трубы (в Др.Риме они были из свинца), облегчая таким образом кражу воды для заинтересованных лиц. — Жизнь! Украина не первая, кто придумал кражу из трудопроводов... В Риме на душу населения приходилось в среднем ежедневно от 600 до 900 л воды (в 1900 году потребление воды одним человеком в Петербурге исчислялось в 200 л). — Сейчас, в начале века, в Москве норма ежесуточного душевого потребления воды составляет 320 л, и это считается расточительным. Немцы потребляют 130 л... В Древнем Риме на кровати не только спали, но и обедали, и читали, и писали. — Т.е., средоточием жизни в Риме была кровать... Сенека в одну из своих злых минут (у него бывали и такие, и тогда мир казался ему скопищем одних пороков), вспомнив Аристотеля, назвал женщину «существом диким и лишённым разума». — Да разве один Сенека в этом был грешен? — Но меня в этой фразе зацепило другое, а именно: глубина знания М.Е.Сергеенкой древности, древней литературы; она совершенно свободно обращается с источниками; чувствуется, что здесь она — у себя; впечатление такое, что о древности и древних она знает всё. ...древняя богиня Матерь Матута — богиня рассвета и рождения… — Опять демонстрация великолепной эрудиции. О второстепенных богах древности знают единицы, и то не все и не всё. Кстати, в интернете, например, я не смог найти, кто такой Мом; и только случайно в каком-то комментарии узнал, что Мом — у древних греков бог смеха. А теперь вот — Матерь Матута, о которой я узнал впервые. Меня могут спросить: ну и что? На чёрт она тебе сдалась? Да, конечно, отвечаю я, вроде и не нужна вовсе, а всё-таки что-то расширяется в моей жизни, когда я узнаю, что у римлян не розовоперстая Эос, юная девушка-заря, а зрелая Матерь Матута освящала собой начинающийся день и начинающуюся жизнь... В этом что-то есть. Мне порой кажется, что в области культуры, особенно для писателя, бесполезных знаний не бывает. На этом я заканчиваю затянувшуюся беседу с Августином и с М.Е.Сергеенко. Передо мной, за чтением их, раскрылся полнокровный мир европейской Культуры в её становлении. Конечно, я задел самый краешек этого мира. Но — задел-таки! Для меня прояснилось, что духовные основы нашего нынешнего существования стали закладываться ещё в глубокой древности, что духовная культура творилась на Западе со всем напряжением духовных и физических сил.
  • 59. Поэтому не стоит смотреть на Запад пренебрежительно. Наша духовность началась, в том числе, и оттуда. Христианство, оплодотворившее Россию, пришло к нам не с Востока и не с Юга — оно плод Запада. Читая «Исповедь» бл.Августина, я почувствовал это. Рассуждать в этой книжке о деградации Запада было бы лишним. Причины его нынешнего культурного и духовного ничтожества слишком сложны, слишком требуют усилий не одного «филозофа» вроде меня, слабого дилетанта, а соединённых усилий неравнодушных и, следовательно, духовно не погибших профессионалов. Но Запад не погиб ещё, рано его хоронить. У него есть ещё мощные философы, умницы (Бодрийяр, например), которые понимают, что к чему... Впрочем, об этом речь ещё впереди — если Бог даст. Однако — стоп. Dictum sat est — сказанного достаточно: моё «Эхо и Ego» — это не философский трактат, это всего лишь беседы с великими тенями, некоторые попутные мысли о читанном... Глава 9 ЧЕСТЕРТОН «Вечный человек», М., 1991 Честертон большинству русских читателей известен как автор детективных рассказов о священнике отце Брауне, обладавшем даром гениального сыщика — вроде Шерлока Холмса. Я когда-то читал его роман «Человек, который был четвергом» — но мне даже в голову не пришло, что человек, написавший его, был тем самым Честертоном, знаменитым автором отца Брауна. Оказывается, всё наоборот: человек, сочинивший отца Брауна — тот самый знаменитый Честертон, который написал «Человек вживую», «Человек, который был четвергом», «Святой Франциск Ассизский», «Вечный человек», «Святой Фома Аквинский», «Перелётный кабак», «Возвращение Дон Кихота», «Человек с золотым ключом» и др. Осмелюсь утверждать, что рядовой русский читатель Честертона не знает вовсе. Отец Браун заслонил самого Честертона. Я и книгу-то «Вечный человек» купил в своё время, привлечённый именем автора отца Брауна. Думал, что покупаю книжку для развлечения, раскрыл — и несказанно удивился, обнаружив совершенно другое. Видимо, настроение в ту минуту не способствовало чтению «Франциска Ассизского» — с позёвыванием пролистав предисловие и вступление, я книгу отложил, потом перевёз на дачу как чтение второго ряда. И забыл о ней. В одно из дачных лет я на неё наткнулся, копаясь на полках в поисках чтения на ночь. Взял, принялся читать... и с той минуты Г.К.Честертон стал одним из самых «востребованных» мною писателей. Он пишет о серьёзном. Может быть, о самом серьёзном, что есть в мире. И пишет всерьёз, — но простыми, даже первозданными, словами. Вера, внутренний мир человека, человек и Бог, Бог и человек, любовь как содержание жизни — вот несколько тем из духовного пространства Честертона. Эти темы определяют его воззрения на историю. Мировая история — или, во всяком случае, европейская — определяется, по Честертону, дихотомией «Бог и человек». По Честертону, не только история мира движется в этих координатах — но и биография
  • 60. каждого индивидуума, т.е. «история» каждой отдельной человеческой жизни, тоже определяется верой и тем, в Боге человек и с Богом или отпал от Него и живёт вне Его и без Него. Последнее, уверяет Честертон, невозможно — это неразумный, обуреваемый гордыней человек всего лишь думает, что он живёт вне Бога и без Бога. Человек-то, м.б., и без Бога, — да Бог всегда с ним. Люди Тёмных веков были чисты. Они были как дети. (Грубы, невежественны, ни к чему не способны, кроме войн с ещё более грубыми языческими племенами, но они были чисты). — Об этом же пишет Б.Н.Тарасов в своей «Истории» и в «Мыслящем тростнике». В Италии сохранился пережиток лучшего, что было в античности, — здесь были республики, маленькие государства с демократическими идеалами, в которых нередко действительно жили граждане. — На полях против этого места читаю мною написанное: «Демократия — факт психологии, а не разума. Нечто вроде коллективного сумасшествия». Та корпускула времени, в которую я это написал, исчезла в неостановимом потоке времён, и я нюансы забыл. Но вспоминается фраза моего покойного немецкого друга Игоря фон Глазенапа: «Демократия — это кабак!». В правоте этого посыла я не сомневаюсь. Интересна, кстати, оговорочка Честертона, на первый взгляд незаметная: словечко «действительно». Он как бы признаёт, что то, что внешне называется «демократией» (т.е. властью народа), на самом деле таковой не является, ибо властвуют в обществе не народ, а ловкие богачи, народ дурящие. Думаю, что и в античности никакого «действительного» не существовало. Демократия — самая удобная форма власти для обмана народа. Она нужна не бедняку, интересы которого она никогда защищать не будет; она нужна только богачу, ибо позволяет ему, удобно отгородившись от народа формальными признаками демократии (парламентом, конституцией, общественными палатами, голосованием большинства и прочими «демократическими» институтами), править этим народом так, как ему удобно. Господа демократы, я монархист, сторонник нравственной и просвещённой монархической власти. Как власть монарха сделать нравственной — не мой вопрос, не знаю, не думал. Но если говорить о природе вещей, о сути государственной власти как таковой, то нравственная просвещённая монархия — идеальное устройство государственной власти для России. Кстати, коммунисты к этому тоже шли: только вместо «монарх» говорили «генсек». А проиграли страну потому, что в основе нравственность была не та: человеку экономически дышать не позволяли, думать не разрешали, гнули. Разреши частную собственность и частную инициативу, огради её от кражи и произвола завистников и криминала по-настоящему, а не на бумаге, дай ему свободу слова, дабы пар своей глупости каждый дурак выпустить мог бы в атмосферу, как сейчас — и никогда никто такую коммунистическую власть не своротил бы. Народ сам бы её защитил против посягнувших на неё продажных политиков вроде Горбачёва или Ельцина. Иногда мне думается, что свобода слова — это требование физиологии человеческого организма. Человеку физиологически необходимо время от времени орать, и возможность поорать надо ему предоставить законодательно. Англичане в Гайд-парке специально уголок оборудовали, где каждый орёт что и когда хочет. Грамотно!
  • 61. Стремление к совершенству издавна принимало форму обетов целомудрия, бедности и послушания. — Эти обеты — форма Отказа, того великого Отказа, который обнаружил в человеческой природе Маркузе. И Достоевский заметил, что в Отказе есть какое-то высшее наслаждение. Всё это так, но ведь, кажется, если вдуматься уж до конца, мы имеем дело с очередным противоречием человеческой природы, с замкнутым кругом: убегая от искушения, верша Отказ, отбрасывая тем самым от себя неугодное, человек, ищущий совершенства, творит, созидает нечто новое — и процесс созидания, и само новое несёт в себе для него элемент наслаждения, причём наслаждения высшего типа: духовного. Это означает, что в недрах великого Отказа в самый момент его зарождения зреют зёрна следующего Отказа: Отказа от Отказа. Ибо, создав что-то, человек владеет тем, что он создал, а владение чем-то означает и нарушение целомудрия, и небедность, и непослушание, и надо опять отказываться от всего в погоне за совершенством... Так вновь утыкаешься в вечное гегелево отрицание отрицания. ...во всяком христианском обществе живёт дух покаяния <… …> Один честный атеист, споря со мной, сказал: «Христиане живут в рабстве, потому что боятся ада». Я ответил ему: «Если б вы сказали, что рабы получили свободу только потому, что их владельцы боялись ада, это был бы по крайней мере бесспорный исторический факт». — Честертон, несомненно, знающий дело, пишет, что многие освобождали рабов в припадке покаяния. В самый тёмный час Тёмных веков появилась в Азии ересь и стала новой религией, воинственной и кочевой религией мусульманства. Она была похожа на многие ереси, вплоть до монизма. (∗Монизм — в современной философии учение о единой субстанции, из которой происходит мир — крайний материализм или крайний идеализм. Ч. употребляет это слово в значении «сведение всех явлений к одной сущности или причине», имея в виду мусульманское единобожие∗ — Прим. Н.Трауберг). — По какому-то поводу я предположил, (см. где-то в Дневнике), что всякая ересь — лишь очередная гипотеза о возникновении (или создании?) всего существующего и о сути мира и человека. Это одновременно и космогония, и теогония, и теодицея, и антропология. Мне иногда кажется, что любой человек, задумывающийся о начальных вещах, стихийно творит ересь. Три дофранцисканских движения (отпущение рабов на волю из-за покаяния, введение целибата папой Григорием VII, крестовые походы) подобны ветру, дующему в холодный день. Этот чистый, суровый ветер продувал насквозь мир, проходивший очищение <… …> Есть что-то чистое и бодрое в атмосфере тех грубых, а иногда и жестоких эпох. — Мир очищался от варварства язычества — вот мысль Честертона. Вот как он аргументирует: «Вода — уже не та вода, куда бросали рабов на съедение рыбам. Сам огонь преобразился в пламени. Огонь уже не тот огонь, куда бросали детей на съедение Молоху. Цветы уже утратили запах приапова сада; звёзды перестали служить холодным далёким богам. И вода, и огонь, и цветы, и звёзды ждут новых имён от того, кто вытравил из души последний след поклонения природе и потому может вернуться к ней». — На полях мной написано: «Надо ли будет вот так же очищаться от христианства?» И «Похоть, секс — поклонение природе». Мы сегодняшние, отшатнувшиеся от христианства и ударившиеся в похоть, в секс, в угождение своим низменным природным желаниям (пьянство, наркотики, криминал, азартные игры) — приближаемся ли мы тем самым к природе? И вообще, почему возникает такой вопрос о приближении к природе; почему надо думать об этом? Ну, приближаемся, ну, не приближаемся — какая, в сущности, разница? Почему мы должны задумываться об этом?
  • 62. А в задумывании об этом присутствует глубокий смысл. Он заключается в том, что мы живём, мы думаем, мы переживаем о своей сущности. Уже сам факт такого задумывания несёт в себе некую неплоскую истину. Думать, думать, думать... в этом — смысл всего. ...искали в начале его жизни знамений и знаков, предвосхищающих землетрясение духа. — Прекрасная, очень цельная и глубокая метафора. Со сложным огорчением вспоминаю: есть у меня в архиве наброски романа, который я думал назвать «Землетрясение», имея в виду именно землетрясение духа. Но кристаллизовывался он в начале 80-х годов, ещё во время работы моей в Германии, и конфликт его был построен на неприятии человеком неподвижности окружающей жизни; грянула перестройка, и роман ещё в задумке устарел в одночасье. Иногда мне брезжит, что такому роману время ещё грядёт... ...ангел — и ветер, и вестник, и пламя. — Замечательно! Воистину — подлинно художественная проза есть воплощение поэзии. ...святой прежде всего — это вызов веку сему. — Вновь глубина мысли, заключённой в совершенную форму: минимум слов; и в этом минимуме — сокровенная суть явления по имени «святость». XIII-й век был, конечно, прогрессивным веком, м.б., единственным прогрессивным веком в истории. — Вот к таким как бы походя обронённым фразам всегда нужно прислушиваться, им следует внимать; образованный человек такими фразами случайно, ради красного словца, не бросается. За такими фразами — бездна духовной работы, труда, пахоты мысли. Хочется углубиться: почему «прогрессивным»? почему «единственно прогрессивным»? Понадобится разобраться, что такое, собственно, «прогресс»? Понадобится разобраться в истории XIII-го века в Европе, а заодно и в историю веков XII- го и, минимум, XIV-го... А уж если думать о «единственно прогрессивном», то и вообще об истории средних веков и так называемого Возрождения придётся внимательно читать знатоков; и не просто читать, потому что знатоки бывают разные, и большинство их по привычке шпарят о обновленческом духе Возрождения, тогда как Возрождение было шагом назад в духовном развитии человечества (см. Паскаля, Б.Н.Тарасова и др. по- настоящему знающих и умных людей); и т.д. И разобравшись, выработав свою оценку, согласившись или не согласившись с Честертоном в этом вопросе, обнаружить в себе такое расширившееся культурное пространство! такой прояснившийся взгляд на человека, на религию, на историю Европы и мира, на себя, в конце концов! И поймёшь, что ты не песчинка в мироздании, а некая неотъемлемая от мира сущность, и без тебя мир был бы беднее. Но это надо понять, до этого надо самому мыслью своею, усилием своей души дойти. А не дойдёшь — значит, «ты — всего лишь унылый гость на тёмной земле», как говорил Гёте. И занимайся своим узеньким дельцем: менеджрируй в фирме, мечтая о новом джипе и об «отдыхе на Канарах», или точи детали на своём токарном станке и мечтай о новом мебельном гарнитуре, или возись с рассадой в своей помидорной грядке и соли грибы на зиму... Ранние христиане звали бесами языческих богов — и были правы. — Собственно, о каком возрождении идёт речь в эпоху Возрождения? Возрождения чего? Не язычества ли, попросту говоря? ...великая культура трубадуров, возникшая в Провансе или Лангедоке... ...В провансальской романтике, как и в печальной провансальской ереси, было слишком
  • 63. много духовного. Эта любовь не грешила чувственностью — она грешила утончённостью, доходящей до условности. — Честертон говорит об этом в связи со словами Святого Франциска, который восторженно, как об истинной возлюбленной, говорит о Нищете. Вот — пример просвещённой зоркости знающего человека: связать поэзию трубадуров и проповедь Франциска о нищете, и поместить всё это в поле романтической духовной культуры европейского XIII-го века!.. — Трубадур, по всей вероятности, возвышал дух собравшихся серьёзными песнями о любви, а потом — для разрядки, для смеха — появлялся жонглёр. Какой прекрасный роман можно было бы написать о странствиях такой пары!.. …Св.Франциск действительно верил, что открыл тайну жизни и она — в том, чтобы стать слугой, стать вторым, а не первым. В этом служении, в самой его глубине, он обрёл свободу, граничащую с беззаконием <… ...> Можно стать шутом, когда свободно служишь чести. — Какой мощный, богатый содержанием и смыслом, пассаж! И блестящая литературная форма. ...сказка о человеке, который роет тоннель сквозь землю, идёт всё ниже и ниже и вдруг, в один таинственный миг, уже лезет вверх. Мы никогда не были так высоко, ибо никогда не были так низко, и потому не вправе говорить, что этого не бывает. Чем честнее и спокойней мы читаем историю человечества, особенно историю лучших людей, тем больше мы убеждаемся, что это бывает. — Замечательный пример метафорического мышления, мышления образами. Именно так должен мыслить писатель-мыслитель. ...нельзя заработать звезду или заслужить закат. — Какой яркий, необычный удар кистью! Вот так прорываются к корневым истинам бытия. Чем меньше думаешь о себе, тем больше думаешь о своём счастье и щедрости Божьей... Ты видишь больше и в самих вещах, если лучше видишь их причину, ибо причина — составная их часть и, конечно, самая важная. Если объяснять вещи, они становятся чудеснее, мы больше дивимся им, меньше их боимся; ведь вещи чудесны, когда они что-то значат, а не тогда, когда они не значат ничего. — Такое не напишешь по наитию, а лишь после глубоких погружений в область мыслительного; и постигается это не только мыслью, но и чувством и тончайшей психологической наблюдательностью над отношениями своими с вещами, с которыми приходится иметь дело. Мир таинствен, и чем больше размышляешь над ним, тем он становится таинственней и интересней, и в нём жить становится интересно. Мне вспоминается одна мудрая русская сказка — кажется, о Святогоре-богатыре. Там надо было кого-то спасти, разбить кованый сундук, в который этого кого-то заточили злые силы. Святогор-богатырь начал разбивать сундук ударами своего могучего меча, но сундук, вместо того, чтобы разбиваться под каждым ударом, наоборот, ещё более укреплялся: от каждого удара возникали лишь новые железные ремни, охватывающие сундук, и он становился крепче и крепче. Вот так же обстоит дело и с мировой тайной: чем крепче подступаешься к ней, тем всё становится таинственней... — Тайновидец не связан с тайной ради тайны, ибо такая тайна прикрывает грех. — И вновь Честертон проникает в самую суть, прикасается к сакральному. Для хорошего человека всё на свете объясняет и утверждает Бога, а для святого Бог объясняет и утверждает всё. Увидев женщину, влюблённый в неё скажет, что она похожа на цветок, но потом все цветы похожи для него на возлюбленную. И святой, и поэт, глядя на цветок, скажут, казалось бы, одно и то же; скажут правду, но разную. Для поэта радость жизни — причина веры; для святого
  • 64. радость — скорее плод веры. — С каким полётом мысли, с каким лёгким философским дыханием сказано! с какой естественной свободой! с каким пониманием! Человек, достигший такого понимания вещей, — человек воистину счастливый; его чувства глубже; его взгляд острее; его жизнь интересней, полнее, живее. Ощущение великой благодарности и великой зависимости — не пустая фраза, даже не чувство; скорее — реальный факт... Нам не просто кажется, что все мы в каждой мелочи, каждый миг зависим — христианин сказал бы, от Бога, агностик — от природы вещей. Это не иллюзия, это самая главная правда, которую мы прикрываем иллюзиями повседневной жизни. — Чувство благодарной зависимости от Кого-то, Кто выше нас, присуще человеку естественно, с младенческого возраста. С взрослением, когда у человека появляются дела, это чувство пригасает, заглушается шумом, производимым этими делами; но стоит остановиться и оглянуться, и, главное, поглядеть в себя и прислушаться не к внешнему шуму, а к тому неслышному, который живёт в тебе — как ты сразу ощутишь благодарность к Тому, от Кого ты, оказывается, всю жизнь зависел и зависишь и в сей момент, и этот Тот — благ и исполнен к тебе любви; ты поймёшь, что горести твои начались в тот момент, когда ты перестал эту зависимость ощущать, заглушил в себе чувство благодарной зависимости. И горести твои — это не месть Его; они — от твоего заблуждения, от твоей душевной глухоты, тупости, ограниченности. — Думать. Кажется, сбился... А может быть, и нет. Как сказал Россетти: «Хуже всего атеисту, когда он чувствует благодарность, а благодарить ему некого». — Абсолютно верно подмечено мистером Россетти. Мир атеиста — пустой мир, высохшая безлюдная степь.— Позднейшее добавление. Кто такой Россетти, я понятия не имел. Но вот недавно на развале возле метро купил сборник сонетов и стихотворений «Дом Жизни» Россетти, которого звали Данте Габриэль. Оказалось, что это великолепный английский поэт и выдающийся художник, один из основателей «Прерафаэлитского братства». Добро пожаловать в мою библиотеку и в мой мир, мистер Россетти! Кто не считает сны таинственными и не чувствует, что они лежат на темном краю бытия? Кто не ощущает, что смерть и воскресение растений близки к тайне мироздания? Кому не кажутся хотя бы немного священными духовная власть и единение, душа человеческих сообществ? Если всё это кажется антропологу чуждым и далеким, могу только сказать, что он несравненно ограниченнее первобытного человека. — Честертон касается очень тонких, даже тёмных из-за своей тонкости вещей. Не умея этого выразить, мы (или, во всяком случае, я) ощущали всё это, граничащее с Тайной Жизни, ещё в самом раннем детстве. А потом выросли, и Тайна постепенно заслонилась от нас грохотом быта. Много вероятней, что первобытное общество было близко к истинной демократии. Даже сейчас относительно простые сельские общины очень демократичны. Демократия всегда прорывается сквозь хитросплетения цивилизации. Можно сказать, если хотите, что демократия — враг цивилизации; но помните, что многие выберут демократию хотя бы потому, что не любят хитросплетений. Как бы то ни было, крестьяне, возделывающие собственную землю и выбирающие власть прямо под деревом, ближе всех к настоящему самоуправлению. Вполне вероятно, что такая простая мысль пришла в голову и самым простым, первым людям. Даже если люди для нас — не люди, непонятно, почему бы им начинать с деспотии. Даже если вы — поборник эволюции и самый завзятый материалист, у вас нет причин считать, что первые люди не знали товарищества, известного мышам и воронам. — Господи, да
  • 65. ведь и есть доводы против демократии! Честертон, поборник демократии, сам же и признаёт, что демократия присуща первобытному, дикому состоянию, что появление деспотии было шагом вперёд в общественном развитии. «Демократия — это кабак». И мы, кстати, этому свидетели и участники. Древнее рабство составляло главную особенность дохристианской истории. От начала и до конца древности личность — ничто перед государством. — С некоторым смущением вынужден признаться, что мне пришлось пропустить целый каскад мыслей Честертона в этом месте его историософского очерка-эссе под названием «Вечный человек»: они тянут на целую книгу «бесед» и требуют дополнительной работы, хотя уместились всего на паре-другой страниц. Речь там идёт о Древнем Египте, о зарождении письма как психологическо-религиозного феномена и проч., и касается опять-таки развития форм существования общества и отрицания в процессе этого развития первобытной демократии. Проблема «личность и государство», «личность и общество» составляло предмет волнения Честертона на протяжении всей его жизни и было пристальным объектом его творческого, в том числе художественного, исследования. На полях в этом месте книги я написал: «почему изучение истории в школе начинается в пятом классе с изучения сложнейшей вещи: истории Египта?» Господи, отвечаю я сам себе, неужто непонятно: это не изучение, а лишь сообщение о том, что был вот Египет, там царствовали фараоны и жрецы и т.д. А изучение — дело совсем другое. В средней школе, господа, вообще ничего не изучается, школьнику лишь сообщается. Тот, кто хочет измерить древнюю китайскую культуру, должен пользоваться китайской мерой, и странное чувство возникает у него: ему кажется, что он перешел в другой мир, где действуют другие законы времени и пространства. Время изменяет свой ход, века текут как эоны, и никак не найти перспективы, которая позволила бы нам разглядеть первую пагоду. …Мы — среди антиподов, в единственном мире, прямо противоположном христианскому. …но какой путешественник думал найти страну, где дракон добр и приветлив? О более серьезных сторонах китайской цивилизации я скажу позже в другой связи; здесь я говорю только о том, что между нами и Китаем нет моста, именуемого традицией, а с Вавилоном и Египтом, Израилем и Грецией нас соединяет мост. Геродот гораздо ближе нам, чем китаец в современном костюме, который сидит с нами за одним столиком лондонского кафе. — Замечательно! Самая суть проблемы «Европа и мир Азии». Со времён Честертона ничего в этом не изменилось: китаец не стал нам ближе, тайна Азии по-прежнему существует для нас. «Антиподы» — прекрасное слово нашёл Честертон! Средиземное море было не столько морем, сколько миром. В мир этот, как в море, вливались реки разных культур. И Нил, и Тибр текли в него; и египтяне, и этруски жили на его берегах. Отблески сверкающих вод видели и арабы в пустыне, и галлы за северными горами. Постепенное созидание средиземноморской культуры было главным делом древности. — Пожалуй, Честертон прав; и христианство, между прочим, тоже — порождение средиземноморской культуры. Я не сведущ: изучал ли кто- нибудь христианство как средиземноморский феномен? ...общение с бесами бывает более модным, более утончённым... — Модное увлечение бесобесием пришло к нам не из пустыни; Европа болела бесовщиной испокон
  • 66. веку. Это как грипп: микроб всегда мечется в воздухе вокруг нас, и чуть попустишь ему, как он — цап! И начинается эпидемия. Правильно заметил Честертон: чем утончённее занятие или мысль, тем ближе к бесовщине, тем тоньше грань между Истиной и Неистиной. Чем человек проще, тем он тоньше. — Категорически не согласен с этим европейским умницей. Есть простота и простота. Эпоха Упростительства, в которую мы живём, не являет нам никаких доказательств своей утончённости. Хотя, если вернуться к предыдущей мысли о свойстве тонкости приближать к дьявольскому, т.е. если лишить утончённость его положительного содержания, то — да, эпоха Упростительства как раз и является выражением общего нашего движения к той самой простоте, которая «хуже воровства». Это, между прочим, народная поговорка; не интеллигентами утончёнными выдуманная. Как бы мало ребёнок ни знал, он знает больше, чем может сказать, и ощущает не только атмосферу в целом, но и тончайшие её оттенки. — От взрослых воспитателей зависит, как скоро в своей жизни ребёнок сможет сказать всё, что он знает, т.е. всё, что он захочет сказать. Это — вопрос его внутреннего развития, его внутреннего духовного богатства. В нашу эпоху Упростительства на это уже внимания воспитателей не обращается; никто целенаправленно не учит ребёнка адекватно выражать свои мысли и свои знания (а они у ребёнка неисчерпаемы; он уже в младенчестве знает всё). Взрослея, он эти знания постепенно теряет. И вырастает нечто средненькое, два слова между собой связывающее с трудом, могущее говорить лишь подлежащим и сказуемым, и при этом употребляет самые простые глаголы: идти, смотреть, говорить; в обыденной речи сегодня вы не услышите «шествует», «взирает», «вещает» — даже когда предмет разговора требует таких «возвышенных» глаголов. А смысл говоримого от этого упрощается. И красота, и страх — вещи реальные, и тот, кто коснется их, даже в сомнении или в сказке, коснется глубин души. — Да, потому что в них, в этих вещах — что-то корневое, изначальное. ...для человека естественно поклоняться. Пусть идол суров и уродлив — молящийся добр и прекрасен. — Сентенция в духе Эдуарда Балашова. ...неразумны, можно даже сказать, безумны люди во всем, что связано с полом, и нелегко им стать здоровыми, пока они не стали святыми. — Как раз если б люди не безумели от всего, что связано с полом, это указывало бы на отклонение от нормы, т.е. на болезнь. Конечно, в этом безумии есть граница, переход которой означает впадение в манию, т.е. в действительную болезнь, но это уж так природа устроена. Она всегда — против чрезмерности. Во всём. Вообще, о поле рассуждать не надо, это слишком серьёзная сфера для пустого рассуждения; о поле должны говорить специалисты — психологи, сексологи и проч. А вот святость... По-моему, это очень близко к болезни, к патологии. Здесь есть вещи, сложные до неизреченности. Люди чувствуют, что, во-первых, мы не знаем законов мироздания, а во-вторых, эти законы могут противоречить так называемым законам логики. — Важно не останавливаться на знании законов мироздания, а познать то, как эти законы влияют на наш дух. На этих вещах свихнулись многие.
  • 67. В мифологии южноамериканских цивилизаций можно найти тот дух извращения, насилия над природой, о котором писал Данте. Дух этот есть везде, где есть извращенная вера, бесопоклонство. — То, что через бесопоклонство прошли все туземцы — от ямалов до южноамериканских и новозеландских индейцев, говорит об обязательности, о необходимости и об объективности этого периода истории в развитии каждого народа и группы народностей на планете Земля. И эта объективность заставляет задуматься об очень важных вещах. Монотеизм не есть ли следствие естественного развития политеизма, язычества? Крамольная мысль, однако. Наверное, меньше всего пользы приносят общие места, особенно когда они верны. — Хорошо сказано; опять вспоминаю стиль мышления Э.Балашова. Переселяясь, душа не убежит от колеса судьбы, совсем напротив. Создал ли эту идею Будда, или нашел, или отверг <… ...> Дух Азии можно выразить знаком «0», даже если это не ноль, а окружность. Великий восточный образ змеи, закусившей свой хвост, прекрасно передаёт атмосферу восточной веры и мудрости. Эта замкнутая кривая включает всё и никуда не ведёт. О том же говорит и другой восточный знак, колесо Будды, которое обычно зовут свастикой.— Роскошно это странствие по мирам тонким, по всей ойкумене человеческого Знания! Христианство имеет дело с весомой, вне нас существующей реальностью, с внешним, а не только с вечным. Оно возвещает, что мир действительно есть, что мир — это мир. В этом оно совпадает со здравым смыслом. Но вся история религий показывает, что здравый смысл гибнет повсюду, где его не хранит христианство. — Так просто выражено, почти обыденными словами, а сколько в этих немногих строках глубокого смысла! Воистину, чтобы сказать так, надо знать бездну. История, сводящая к экономике и политику, и этику, — и примитивна, и неверна. Она смешивает необходимые условия существования с жизнью, а это совсем разные вещи. — Надо понимать так, что условия существования — это экономика, а жизнь — это политика и этика. Я бы, дилетант, выделил в отдельный элемент этику. По-моему, этика во все времена недооценивалась, а меж тем она — подлинный и в конечном счёте единственный регулятор человеческого общества. Впрочем, об этом надо писать целый трактат. ...понять и узнать, что же чувствует человек, когда через странные окна глаз он смотрит на странное видение, которое мы зовем миром. — Красиво, красиво сказано, мистер Честертон... ...только тот, для кого семья священна, способен противостоять государству. — А то, что государству следует противостоять, у м-ра Честертона сомнений не возникает. Это — чисто либералистское воззрение, либеральная идея в её окончательно оформленном виде. Но — вот вопрос: а способна ли демократия создать совершенное государство, которому надо не противостоять, а напротив, всячески его поддерживать и укреплять? Краеугольный камень либерализма — это борьба против государства как такового. Нет этой борьбы — нет либерала. В совершенном государстве ему нечего делать, не за что и не на чем «бабло наваривать». Поэтому при любом режиме всегда будут «борцы за либеральные ценности» — самые циничные политические пройдохи, для которых сильное государство есть условие их безбедного существования.
  • 68. Чем сильнее государство, тем выше децибелы их визга и, следовательно, больше денег течёт в их карманы из различных Фондов, Неправительственных организаций, Общественных комитетов и т.п. Замкнутый круг: они против государства, но чем оно сильнее, тем им материально выгоднее. Пессимизм — не усталость от плохого, а усталость от хорошего. Отчаяние приходит не тогда, когда ты пресытился страданием, а когда ты пресытился весельем. Когда по той или иной причине хорошие вещи уже не служат своему делу — пища не кормит, лекарства не лечат, благословение не благословляет, — наступает упадок. — Слишком тонко, чтобы быть истиной.— Сбился, не додумал. …распускался цветок зла, заложенный в самом семени поклонения природе…— Выше Честертон говорил о содомизме древних греков как следствии их чрезмерного поклонения природе. Не знаю, не знаю... Я никогда не видел зла в поклонении природе. Наоборот, внимательный наблюдатель природы естественно должен прийти к Богу, а отвращение от природы приводит к содомизму. Наверное, всё-таки в греческом извращении есть что-то из области загадок человеческой психологии и культуры. Мы эту загадку разгадать, похоже, не смогли. Кто идет путём совести, может обрести мир. — Трюизм, причём дюжинный, но от этого не утративший истинности. Всегда что-нибудь да портит повесть человеческой жизни — то фатализм (унылый или бодрый), то рок, на корню убивающий драму, то скепсис, растворяющий и распыляющий действующих лиц, то узкий материализм, лишающий нас эпилога, где сводятся все счеты, то механическая монотонность, обесцвечивающая даже нравственный критерий, то полная относительность, расшатывающая критерий практический. Есть повесть о человеке, есть повесть о Богочеловеке, но нет повести гегельянской, прагматической, релятивистской или детерминистской... Каждая повесть начинается сотворением мира и кончается Страшным Судом. — О чём здесь говорит Честертон? О жизни человека и его судьбе? О литературе? Или и о том, и о другом? Во всяком случае, он безоговорочно прав, заключая мысль свою упоминанием о Страшном Суде — всё равно: в реальной ли жизни реального человека или в литературном произведении. Именно так должна кончаться серьёзная повесть, написанная всерьёз. Что значит страх перед исламом, который населил наши песни дикими образами сарацинов, победивших Норвегию и Шотландию? Почему обитателей дальнего Запада, скажем, короля Иоанна (если я не путаю), обвиняли в тайном мусульманстве, как обвиняют в тайном безбожии? Почему так встревожило богословов арабское переложение Стагирита? Потому что сотни людей уже поверили в победу ислама. — Исламская тема возникла, как видим, не сегодня, а, очевидно, тогда, когда ислам пришёл в Европу, завоевав Испанию, и с того времени в той или иной форме остался в ней навсегда. Мир XVI века был почти так же дик, как наш. — Сказано хлёстко, не без расчёта на эпатаж, но, по-моему, наш век значительно более дик, чем 16-й... Возрождение пыталось прикончить христианство, нам гораздо легче увидеть тот упадок веры, что начался в век Просвещения. — Честертон внимательно читал Паскаля.
  • 69. Да, много раз — при Арии, при альбигойцах, при гуманистах, при Вольтере, при Дарвине — вера, несомненно, катилась ко всем чертям. — А потом опять воззиждивалась вновь. Все мёртвое плывет по течению. — Замечательно! Мы начинаем наконец догадываться, что если XVIII век считал себя веком разума, а XIX — веком здравого смысла, то XX может назвать себя разве что веком нездоровой бессмыслицы. — Согласен. Чем будет, однако, век нынешний? Материя не в силах породить разум. — Разумеется. Одна из основных тайн мироздания, от которой, пожалуй, зависит вся наша жизнь и всё в нашей жизни, это: откуда взялся разум? Ум? Постижение этой Тайны теснейшим образом связано со всеми теологическими вопросами, вернее, с Началами их. Практически этот вопрос означает: что есть Бог? Какова его природа? Вряд ли когда мы разгадаем эту Тайну, но из-за этого вовсе не надо отчаиваться. Ответ на существование такой Тайны прост и глубок: надо верить. И больше ничего не надо. Credo ergo sum. Верю — следовательно, существую. Не верю — мертвец есмь. В XIX веке решили, что только еретики двигали человечество, и только тот, кто расшатывал средневековье, приносил пользу нынешней цивилизации. …На самом деле средние века были порой общего, общинного мышления, которое во многом глубже и шире, чем нынешнее, индивидуалистическое. — Виват, м-р Честертон. Только мало кто к вам прислушался. Атеистическая власть, распространившаяся повсюду в мире, по-прежнему твердит: Возрождение есть великий шаг вперёд, а не назад. Альберт, немец, по праву прозванный Великим, был основателем современной науки. …Серьёзные историки уже не придерживаются нелепого мнения, что средневековая церковь преследовала всех ученых и считала их колдунами. На самом деле было как раз наоборот — миряне считали их колдунами, за что нередко преследовали, а чаще почитали. Только Церковь видела в них именно ученых. — Поразительно. Как давно это известно! А меня в коммунистической школе учили, что церковники убивали мысль и пр. Коммунизм — душа улья. — Принимаю, м-р Честертон. Великая философская преемственность, которая идет от Пифагора и Платона, не прерывалась ни падением Рима, ни торжеством Аттилы, ни варварами. Она оборвалась, когда изобрели книгопечатание, открыли Америку, озарили мир славой Возрождения. — Не перестаю почтительно снимать шляпу перед вами, сэр. Удивительно, что Восток стал миром креста, а Запад — миром Распятия. — Вот тема для очередной беседы с Эдуардом Балашовым. Есть две истины: одна о сверхъестественном мире и другая о мире естественном, с ней несовместимая. …Если же мы случайно вспомним, что мы — христиане, нам придется признать, что наша вера хоть и чушь, но истина. — Я почему-то верю в то, что Честертон пишет об этом истинно от себя, а не повторяет
  • 70. известное Тертуллианово «Credo quia absurdum est» — «Верю, ибо абсурдно». Кстати, не так уж нелогично: верить надо именно в абсурдное; с неабсурдным и так всё ясно, оно принимается без всякого труда души. …барское отвращение к суете, которое часто можно встретить у очень образованных, медлительных и умных. — А по-моему, суета как раз и заслуживает того, чтобы испытывать к ней отвращение — а не поддаваться ей, как мы все делаем. Тот, кто знает человеческую природу, знает и то, что вера поистине способна свести с ума, и очень часто Церкви приходится не насаждать её, а сдерживать. — А это уже — не рассуждение, а житейское наблюдение зоркого писателя. Многие считают Возрождение эпохой, когда некоторые люди начали верить в жизнь. На самом деле именно тогда некоторые стали терять веру в жизнь. — В очередной раз спасибо, м-р Честертон. Когда видишь такие головы — большие, с тяжелым подбородком, римским носом и куполом лысеющего лба, — так и кажется, что в них есть полости, какие-то пещеры мысли. — Замечательная художественная фраза. Такую можно сказать, напр., о Л.Толстом (хоть и не римский был у него нос). Почему наши учёные так удивляются, что Бог создал всё из ничего? Им понятней, что всё рождалось из ничего собственными силами. — Да, Лёня Сергеев, атеист ты неутомимый, почему, а? Казалось бы, как просто: мир создан Богом, и законы его, и физическое строение, и всё остальное. Нет, брехня! — кричит мой друг Лёня Сергеев. Мир создан Первотолчком, Первовзрывом и т.д. А кто толкнул? Кто взорвал? Почему взорвал? Не взрывал, не взрывал — и вдруг взорвал. Вот уж поистине непонятно!! Само взорвалось? С чего бы это? Когда задумываешься о подлинном Начале, доискиваешься Причин, то только таинственный Божий Промысл объясняет всё, и физические законы тоже, без каких-либо противоречий. В Боге снимаются все противоречия. Если мы рассматриваем философию здравого смысла, прежде всего надо избавиться от одной распространенной ошибки: многие полагают, что воображение, особенно мистическое, опасно для духовного равновесия. Часто говорят, что поэты психически неуравновешенны. Лавровый венок чем-то напоминает дурацкий колпак. Факты и история решительно опровергают это мнение. … Воображение не порождает безумия — его порождает рационалистический ум. …Художественное отцовство так же здраво, как физическое. Более того, стоит отметить, что обычно поэты сходят с ума тогда, когда их разум ослаблен рационализмом. Критики куда более безумны, чем поэты. — Замечательно! Поэту нужны только восторг и простор, чтобы ничто его не стесняло. Он хочет заглянуть в небеса. Логик стремится засунуть небеса в свою голову — и голова его лопается. — Ну, это смотря какой логик. Есть такие дубоголовые, что кажется, будто у них голова не из костей создана, а из крепчайшего морёного дуба, и она ни за что не лопнет. Ходит он, воображая, что небеса — в его голове, и преисполнен сознания собственного величия; а сам — дурак дураком. Почему-то процент таких дубоголовых среди писателей — выше, чем среди остальных сфер культурного труда.
  • 71. Искусство — это ограничение, суть любой картины выявляется рамой. — Честертон знал, о чём говорил... Что открывает неравнодушным, незадубелым людям подлинный Честертон? Он открывает двери в роскошный мир духовной культуры. Или, самое меньшее, подводит к этим дверям. Он как бы говорит: мой мир, моё здание, моё мировидение вас не устраивает? Пожалуйста, вам отверсты все двери, я вам пути не перекрываю, но согласитесь, господа: пройдя через мой мир, вы стали отчётливее видеть пути культуры, открывающиеся вам за этими дверями. Честертон заставил меня вообще по-иному взглянуть на английский мир. Я, конечно, читал в юности и в зрелом возрасте Диккенса, Бернарда Шоу (несколько пьес), Шекспира (совсем немного!), несколько вещей Пристли, Конан-Дойля, Джерома К. Джерома... Кого ещё? Ну, Уэйна (хотя это, скорее, валлиец, а не англичанин), Киплинга, Джойса (ирландца), Йейтса (тоже ирландца), Фаулза, Голдинга, ничтожно мало Байрона и Шелли — всё это «по касательной»: открыл, «читнул», закрыл и побежал дальше. Английский мир оставался для меня закрытым. Рассуждения Д.Б.Пристли об «английскости» (изобретённое им слово; это следуя за ним, мы заговорили о «русскости» как феномене культуры) меня не задевали. И лишь прикосновение к Честертону приподняло занавес, за которым в туманной дымке сверкнули горизонты и пейзажи таинственного острова совершенно чужеродной культуры и литературы. Английский мир требует от русского писателя уважительного к себе отношения. Англичане, как, может быть, никто из европейцев, знают толк в том, что такое культурная традиция. Во всяком случае, мне так кажется с моих дилетантских высот. Не исключаю, что, читая серьёзно французов, мне такое же захочется (или придётся) сказать о французском мире. Не знаю. А пока, любезный читатель, вы вместе со мной, если прочли эти страницы, прикоснулись к английскому миру, к «английскости», которую мне ещё предстоит понять. Так что к следующему выпуску «Эха и Еgо», если ему суждено будет состояться, я подготовлю беседы с Д.Б.Пристли, с Уэллсом, м.б., с Конан-Дойлем, с Б.Шоу, ещё с кем- нибудь, за кого зацепится моё читательское внимание. Но сейчас нас заждался Ксенофонт, с которым я беседовал зимой 2006/07 гг. Глава 10 КСЕНОФОНТ «Киропедия», М., «Наука», 1977 С относительно давней поры моего детства, когда я впервые узнал о том, что был Древний Мир, я не переставал как-то внутренне всё время прислушиваться и приглядываться к нему. Может быть, точнее будет сказать: я чувствовал его присутствие во мне. Во всяком случае, какое-то неясное отношение ко мне он имел, этот Древний Мир. Я испытывал на себе его обаяние — как каждый нормальный человек испытывает магнетическое обаяние света звёзд при взгляде на ясное ночное небо. Особенно меня в своё время пронзил своей поэтичностью миф об аргонавтах — один из самых поэтичных мифов в мировой мифологии. С аргонавтов начался мой более конкретный интерес к
  • 72. Древней Греции. Странно было то, что берега Понта Евксинского, на которых я вырос, видели галеры аргонавтов; древние путешественники ходили по той же земле, по которой ходил я, и вдыхали горький запах нагретого солнцем степного чабреца, которым напоён летний воздух восточной Киммерии... Я не помню, какой автор написал книжку, где рассказаны прекрасным языком мифы Древней Греции — но не Кун, не Кун; широко распространённая книга Куна слаба: для детей она сложна из-за казённо-сюсюкающего языка, для взрослого она примитивна, малоинформативна и неинтересна. Но автору той, первой книги, который взял меня за руку и просто привёл в Древнюю Грецию, я низко кланяюсь с благодарностью. Афины, Алкивиад, Перикл, Платон, Сократ, Демокрит — для меня эти имена звучали как музыка. Я всю юность «обчитывал» пространства вокруг них, и постепенно возникла во мне расплывчатая, поверхностная, но более или менее цельная картина Древней Греции. Я, конечно, не знаю по-настоящему ни истории Древней Греции, ни культуры её — не специалист, одним словом; но когда я бродил по холму Акрополя среди его колонн под жарким солнцем Эллады, я чувствовал, что я Акрополю — не чужой. Эта нечужесть возникла не оттого, что я, напр., знал, что каждая его колонна имеет свою несимметричную меру, а оттого, что я ощущал дух этого места. Я ходил по камням, по вечной земле Акрополя и часто смотрел на небеса — уж что-что, а они надо мной точно были те же, что и две с половиной тыщи лет назад над Периклом и Алкивиадом... Почему-то именно к Ксенофонту у меня возникло больше чем любопытство — скорее, острый интерес. Почему, не знаю; видимо, где-то в своих блужданиях по античному миру прочёл или о нём что-то остро интересное, или ссылку на него уважительную. Предлагаю вниманию читателя выдержки из беседы с ним. Некогда пришлось нам задуматься о том, какое множество демократий было низвергнуто сторонниками иного, не демократического строя, какое множество монархий и олигархий пали, свергнутые восставшим народом, как много лиц, домогавшихся тиранической власти, очень быстро ее утратили, а тем, кому удалось хотя бы на короткий срок встать у кормила правления, удивляются и сейчас как мудрецам и счастливцам. — Это было написано две с половиной тысячи лет назад. Приходится удивляться, как давно возникли эти политические проблемы и попытки их осмысления. И ничего, кроме пошлости Черчилля: «Демократия — не совершенный строй, но ничего более совершенного человечество не придумало» — не услышишь. Думаю: да, для западного мышления и менталитета в самом деле ничего лучшего не найдено; для западных стран и обществ демократия — наилучший вид устройства и общежития. Для России же это не подходит. Почему — не знаю; м.б., потому, что существует пока непознанный (или неосознанный) закон из теории сложных систем, что при количественном наращивании сложности политическо-государст-венной системы в какой- то критический миг появляется некое качество, не позволяющее управлять этой системой так называемыми демократическими методами. Например, есть сложная система, сложность которой можно оценить как S=f(N), где N — количество факторов и составляющих элементов системы, например, N =1010 000 000. Скажем, для США. Для Великобритании N=108 000 000. Для какой-нибудь Уганды N =1010 000. А Россия — страна, для которой N = 1015 000 000 — из-за географических просторов, количества этносов, состава и характера недр, истории и проч. И вот где-то между N =1010 000 000 и N = 1015 000 000 и лежит граница, где зона действия законов демократии как идеального устройства управления кончаются, и начинается зона, где наилучшим устройством управления является, например, конституционная монархия. И подите
  • 73. докажите, что дело обстоит не таким образом и подобного закона нет, господа профессора политологии! Дети видят, как нравственно и благопристойно ведут себя ежедневно старшие, и это весьма способствует воспитанию у них нравственных устоев. — Или безнравственных, разумеется. Люди вступают на путь добродетели не с той целью, чтобы благородные и честные получали столько же жизненных благ, сколько и дурные. Напротив, тот, кто в настоящий момент отказывается от наслаждения, делает это отнюдь не с целью навсегда отрешиться от радостей жизни, а ради того, чтобы ценой воздержания приуготовить себе многочисленные и разнообразные радости в будущем. — Вот оно, христианское лукавство! Опять всё тот же принцип «баш-на-баш»: ты мне — то-то, я тебе в ответ — то-то. Именно «навсегда отрешиться от радостей жизни» и есть тайный призыв христианства; никакого «ради того» в христианской жертвенности быть не должно по духу этой религии. Здесь церковники что-то не доработали. Не надо всякий раз уповать на будущее; вот Россия уповала, уповала — да и доупавалась; ради будущего разгромила настоящее — царскую власть, и потом корчилась более полувека в страшных кровавых судорогах; спокойно жить ей не дали (и не могли дать: не одни на Земле живём; здесь Маркс более прав, чем Ильич: нельзя в одной стране строить отличный от других стран строй); это надо было учесть, затевая революцию; опомнилась Россия, рванулась к нормальной жизни, отрешилась в начале 90-х от худо-бедно сформировавшегося коммунизма — опять провалилась в пропасть разрухи, смертей, бед, крови, криминалитета; вообще началось чёрт знает что. Тоже, идя на это, надо было просчитать, да уже поздно было, продались. И опять уповаем на будущее, сидя на богатейших недрах, как на бочках с золотом, а как взять это золото и обратить его в благо для людей, ума не приложим. — А всё оттого, что веками уповаем на будущее. Привыкли за 1000 лет христианства на Руси. Боги дали в удел людям, искусным в делах, лучшую жизнь, чем неумелым; трудолюбивым они помогают достигать цели скорее, чем бездеятельным, заботливым — быть увереннее в своей безопасности, чем беззаботным. А раз надо стать именно таким, каким нужно, чтобы добиться успеха, то лишь при этом условии можно обращаться к богам с просьбой о каком-либо благе. — Т.е., на Бога надейся, а сам не плошай. Бог помогает только достойным его помощи. Тут есть что-то ницшеанское. Великие мысли и учения потому и великие, что они существуют как бы сами по себе в пространстве человеческого духа, и на них время от времени зоркие и чувствительные люди набредают, открывают их и вводят в человеческий обиход, спускают их на землю с небесных высот. «Нельзя просить у богов победы в кавалерийском сражении тем, кто не умеет ездить верхом». Т.е., не умеешь — значит, не достоин божеской помощи, слазь, слабак, с коня и отдай оружие сильному врагу, подчинись ему. Ницшеанство... Иногда возникает такое положение, когда приходится бороться не против людей, а против обстоятельств. — Не иногда, а сплошь и рядом; большей частью мы боремся как раз с обстоятельствами, а не с людьми.
  • 74. От кого же можно ожидать решения, как не от того, кто обладает силой? — В самом деле... Большинство законов воспитывают в человеке именно эти два качества: умение повелевать и умение повиноваться. — Это — две крайние границы спектра, по слову Г.Грина. Должен сказать, что я как-то очень долго относился к древним, как к каким-то младшим по разуму. А они были не глупее, а во многом и умнее нас. Они знали меньше формул — может быть; понятия не имели о нейтрино каком-нибудь; но они глубже понимали и чувствовали природу и человека... Сбился*). Люди с особой готовностью повинуются тому, кого считают разумнее себя в тех делах, где речь идет об их собственной выгоде. — А это просто максима на нынешний день, руководство к делам с людьми сего дня. Стать мудрым можно, познавая всё, чему можно научиться у других людей. — Вот она, максима о пользе чтения. Подумать: м.б., поставить её эпиграфом к «Эху и Эго»? Станешь по-настоящему мудрым, если постараешься выполнять уже принятые решения, признанные тобой наилучшими. Разумному человеку свойственно проявлять заботу о том, что необходимо выполнить, а отнюдь не беззаботность и небрежность. — Прекрасное правило на каждый день для жизни. Кто скажет, что мы умнее древних? Учиться у них надобно. Очень трудно всегда иметь возможность оказать благодеяние тому, кому хочешь. — Тоже максима на каждый день, в которой отдаётся дань независимому от человека порядку вещей. Детей следует учить только одному, а именно говорить всегда правду, не обманывать и не хитрить. — Так-то оно так, но не обрекаем ли мы их тем самым на неуспех? Человеческую душу скорее трогают речи тех, кто обладает большими возможностями и награждать, и наказывать. А когда такие люди дарят что-либо, их подарки, будь они самыми незначительными, ценятся выше, чем дары обычных людей. — Закон психологии; и сейчас мы по тем же законам живём; ничего не изменилось за 2500 лет. Только тот в совершенстве обладает каким-либо искусством, кто оставит без внимания все остальное и устремит все свои силы на изучение избранного предмета. — Применительно к искусству писателя: насколько же больше других должен работать и учиться писатель, чтобы в совершенстве овладеть искусством писать! Настоящий писатель должен не только уметь классно писать, но и знать как можно глубже то дело, каким занимаются его персонажи. Очень хорошо это видно, кстати, по *) Сходную мысль я неожиданно нашёл у нелюбимого мной Юрия Олеши. Он пишет о том, что всегда читал древних с ощущением того, что он знает больше них. А потом спохватывается: «ещё в Греции и Риме были произнесены слова, умнее которых как раз в продвигающемся вперёд календаре времён, м.б., и не было сказано». И дальше: «Очевидно, развивается только ум, касающийся овладения материальным миром, — техника, наука. Ум, касающийся овладения самим собой, не изменяется». Выражено неказисто, кондово, сбито, — но смысл ясен. Кстати, и идеи древних о началах как раз материального мира тоже ныне и признаны, и оплодотворили сегодняшние поиски; так что дело здесь вовсе не в уме, как сбито и неточно выражается Олеша. С умом-то у древних всё было в порядке больше, чем у нас.
  • 75. роману О.Славниковой «2017». Она превосходно описала труд ювелира-камен-щика, труд искателей россыпей — как будто сама обтачивала драгоценные камни, сама бродила по тайге и копала шурфы в поисках залежей рубинов. Редчайший случай в современной поверхностной литературе. Очень часто порочные привлекают к себе гораздо больше людей, чем честные. — Уже в древности началось это порокобесие; интернет заполонён фотографиями голых баб в самых раскоряченных позах. Заманивая наслаждением, предоставляемым немедленно, порок таким путем вербует себе множество единомышленников, тогда как добродетель, указывающая крутой путь к вершинам, не слишком привлекательна в настоящем, чтобы за ней следовали без долгих размышлений, особенно тогда, когда другие увлекают тебя по наклонному и соблазнительному пути порока. Между прочим, те, которые дурны по своей лености и нерадивости, приносят вред только тем, что, подобно трутням, живут за счет других. Те же, которые и от работ уклоняются, и проявляют необыкновенную энергию, бесстыдно стремясь завладеть большею долей благ, более других увлекают людей на путь порока; ведь своим примером они доказывают, что подлость нередко доставляет выгоду. — Вот так вот устроен мир... Психология. Нет лучшего учителя, чем нужда. — Не всегда, однако. Смотря чему учить. Если жизненной изворотливости, пробиваемости, вообще, искусству жить, тогда — да; нужда научает. А если наукам, — к примеру, математике или философии — нет, в этих сферах нужда противопоказана. На голодное брюхо учёба идёт туго. Люди, на беспрекословное повиновение которых мы рассчитываем, должны стать не врагами, а друзьями, — такими, которые не станут испытывать зависти к нам в случае успеха и не предадут в беде. — Это очень важно учитывать, когда ты собираешь команду для дела, какого-нибудь бизнес-проекта, например. Но здесь промахиваешься очень часто. Человек, изобличенный во лжи, менее всего может рассчитывать хотя бы на самое малое сочувствие. — При чём здесь «сочувствие»? Такого надо гнать от себя, шарахаться от него. Предавший раз всегда предаст и во второй, и в сотый раз. Без благоразумия все прочие добродетели становятся бесполезными. Что пользы в сильном и мужественном человеке, если он лишен благоразумия? — Сразу видно, что написано Бог знает когда. Сейчас даже слово такое — «благоразумие» — исчезло из обихода. Разве мужчина, застав у своей жены любовника, убивает его только за то, что тот толкнул его жену на безрассудный поступок? Разве в действительности причиной убийства не является чувство, что он, законный муж, обворован, и чужой человек воспользовался любовью принадлежащей ему жены? Ведь именно за это мужчины расправляются с любовниками своих жен, как с врагами! — «И правильно делают!» — восклицаешь по прочтении этой максимы, хотя за секунду до этого ты искренне полагал, что если жена изменила, то виновата в этом она, ибо какой нормальный мужик пройдёт мимо отдающейся ему женщины? Да, в самом деле — изменившая жена, конечно, подла, что ж тут скажешь; но мужик, посягнувший на чужую, не свою, женщину — разве не вор? Вор, конечно. И потому достоин смерти и презрения, как всякий вор.
  • 76. Как мало мы, люди, способны предвидеть будущее, принимаясь за большие дела! — В древности это понимали, а сегодня — уже нет. О будущем никто не думает; думают о ближайшей выгоде. Ни на кого мы не можем положиться больше, чем на самого себя. — Золотые слова. Надо всегда их помнить, всякую минуту и секунду и во всяком деле. Не надейся на другого! Только на себя, на себя, на себя! Никому ты не нужен в этом жестоком мире, даже самым, казалось бы, близким своим, якобы любящим тебя. Понадеялся, а — глядь, и этот любящий тебя близкий предал тебя, готов переступить через тебя как через пустое место, ибо там, за этим пустым местом, ему грезится что-то выгодное для него. А что ты при этом страдаешь — ему (или ей) наплевать. То, что не устроено, всегда доставляет заботы, пока всё не уляжется на свои места. — Как ни прячь голову в песок, ленясь сделать то, что ты должен, а делать всё одно придётся; благоразумней сделать это сразу, не тянуть резину. Истинно благородные люди, если они и желают золота или хороших коней или прекрасных женщин, все же могут воздерживаться от всего этого и не посягают на них вопреки справедливости. — Да где же они обитают, эти благородные люди?! В земле давно, как допотопные ископаемые. Если бы душа была одна, она не могла бы быть одновременно хорошей и дурной, стремиться в одно и то же время к делам прекрасным и постыдным, одновременно хотеть и не хотеть что-либо сделать. Ясно, что есть две души, и когда сильнее хорошая, то человек совершает прекрасные поступки, а когда сильнее дурная — постыдные. — Замечательна эта мысль о двух душах в человеке! Всё человеческое объясняет. Недостаток её — в простоте. Если б всё было на земле в мире людей так просто! Тот, кто натачивает острие копья, одновременно оттачивает и душу свою, ибо у кого копье наточено, тому как-то стыдно оказаться трусом. — Великолепное психологическое наблюдение, очень тонкое и точное. Как это мимо него Лев Николаевич прошёл, когда описывал сцену, в которой Петя Ростов слышит, как казак точит шашку перед боем? Высказывание Ксенофонта прямо-таки в притчу просится. Стать однажды доблестными мужами — этого еще недостаточно, чтобы ос- таться такими на всю жизнь, если не заботиться об этом постоянно. — А мы и не заботимся. Мы нынешние вообще забыли, что такое доблесть. Это такое же архаичное слово, как «благоразумие». О доблести вспоминается только на войне, т.е. в очень специфических крайних условиях, когда само существование поставлено на край бездны. А в быту, в мирной жизни мы уже доблестными не бываем. И обмануть ближнего, равнодушно пройти мимо него, вытереть об него ноги нам уже ничего не стоит. Великое дело — завладеть властью, но еще более трудное — однажды захватив, сохранить ее за собой. Удержать завоеванное уже никак невозможно без благоразумия, без воздержания, без великого радения. — Это справедливо для древности, мораль которой была много выше нашей. Сейчас ключевые слова в процедурах удержания власти: наглость, нахрапистость, готовность в любую минуту уничтожить конкурента, раздавить, разорвать... Чем больше кто имеет, тем больше людей ему завидуют, против него злоумышляют, становятся ему врагами. — Правильно, правильно... А я на таких
  • 77. злоумышляющих всегда смотрю с некоторым удивлением. Но замечаю, что такая зависть действительно может являться движителем карьеры, например. Т.е., я хочу взобраться на высоту не только затем, что там, на высоте, другая, более широкая, более перспективная жизнь, другие деньги, возможно, и т.д., а и из-за того, что я буду выше Х*, добьюсь в жизни больше него. Т.е., не было бы его, и мне делать карьеру было бы и не очень нужно, как бы стимул не тот. А есть удачливый сосед или знакомый — и я рванул в карьеру, работаю по 15 часов в сутки без отпусков 10 лет, интригую и проч., только бы удачливей его быть, дом выше построить. У соседа «джип» как трактор, а у меня — как экскаватор! Счастье доставляет тем больше радости, чем больше потрудишься прежде, чем достигнешь его. Ведь труд — приправа к счастью. — Древнее чистодушие; замечательная, красивая наивность! Повиновение служит лучшим средством для достижения успеха. — А вот это уж слишком архаично. В наше время столько изощрённых путей для достижения успеха! Столько технологий! Столько книг написано на эту тему, особенно практичными, искренне интересующимися этим американцами! Как нелегко людям полюбить тех, кого они считают своими ненавистниками, и относиться доброжелательно к своим недоброжелателям. — Это написано за пять, кажется, веков до христианства. Семена его уже прорастали тогда. Зачем, спрашивается, любить тех, кто тебя ненавидит? Почему я должен жать руку человеку, который распространяет про меня гадости? Но 2500 лет назад некоторые самые умные люди уже понимали, что надо, надо — и любить, и руки жать. А мы вот уже перестаём это понимать постепенно. Уходим от христианства, пережив его, как бы переболев им. «Прогресс»! Только вперёд ли мы движемся? Язычество христианство вперёд, от христианства. — А куда от христианства-то?! К чему именно? — А чёрт его знает. Вперёд, и всё! Задрав хвост... Ведь и поныне, лишь только люди заметят, что кому-то посылаются дары с царского стола, как все они начинают заискивать перед такими счастливцами, думая, что те находятся в особой милости и могут оказать им содействие. — Поразительно. И сейчас то же самое. Поистине — «ведь и поныне...» Т.е., и до Ксенофонта, до 5-го века A.D., так же лебезили, как и в его время, и в наше. «Связи», «покровительство», «блат», «рука»... Если бы владение богатством доставляло столько же удовольствия, сколько его приобретение, то богачи были бы гораздо счастливее бедняков. — Интересное наблюдение. В самом деле, бизнесменом быть — это тоже своеобразный талант; человеку интересно зарабатывать деньги. Большое состояние, сколоченное тобой — это такой же результат труда, как для писателя, скажем, создание многотомной эпопеи. У Абрамовича — 20 миллиардов баксов; у Льва Толстого — «Война и мир». И тот, и другой трудились вдохновенно над своим предметом и испытали удовлетворение от результатов своего труда. А совершили — и начались другие проблемы. У Абрамовича — что делать с такими деньжищами; ответственность перед людьми, вовлечёнными в твою орбиту, ведь гигантская, хочешь ты её нести или не хочешь. У Толстого — что делать с такой славой, с ответственностью перед покорёнными тобой душами, живыми людьми. Взобраться на свою, предназначенную тебе Богом высоту мало; надо ей постоянно и
  • 78. дальше соответствовать. Соответствуешь — значит, ты счастливый человек; нет — начинаются муки совести... Если она у тебя есть. У Льва Толстого она была. Нет ничего столь приятного и полезного, чем выказывать заботу о людях. Из всех живых существ человек в особенности наделен чувством долга и благодарности. — Опять, Ксенофонт, увы, приходится говорить о твоей наивности. Вторая твоя фраза просто неверна. Всё наоборот. Собака способна чувствовать долг и благодарность. А человек скорее нагадит в ответ за заботу. Широко известен психологический факт, что благодетелей ненавидят. Труднее найти человека, переносящего достойно своё счастье, чем несчастье, ибо первое большинству придаёт наглость, а второе всем внушает благоразумие. — Интересное наблюдение: «счастье придаёт наглость». В этом что-то есть. Душа сама сообщает жизнь смертному телу, пока обретается в нем. Равным образом я не верю, что душа остается бессознательной, когда она отделиться от лишенного сознания тела, когда разум обособится в чистое и несмешанное состояние, тогда, естественно, он и исполнится высшего сознанья. …душа же одна не доступна нашему наблюдению, ни когда она присутствует в теле, ни когда уходит. Примите во внимание, из всех состояний человека нет ничего ближе смерти, чем сон; человеческая душа именно тогда оказывается более всего сродни богу и способна предвидеть будущее, поскольку в тот момент она, по-видимому, более всего освобождается от телесных уз. — Рассуждение почти эзотерическое. Если бы Ксенофонт вставил в свою фразу упоминание о Тонком Мире... 25 веков назад люди так же бились над тайной души, чувствуя её присутствие в человеке и пытаясь разобраться, что же она такое, как и сейчас. Если б не было души, неужели за столько лет мы бы не поняли это? Не было бы души, откуда бы взялось чувство её, ощущение её? Не было бы Бога, откуда взяться мысли о нём? На этом я оставляю Ксенофонта. Другие фрагменты моей с ним беседы больше касаются меня в узком смысле и для читателя вряд ли интересны. Глава 11 Гиппиус и Мережковский Из V-го века до Рождества Христова — в век ХХ после Рождества Христова. От яснодушного небожителя Ксенофонта — к путаникам, страдающим от несовершенства мира и себя.
  • 79. Вместе с другими русскими поэтами-символистами она видела в поэзии путь к познанию последних тайн и потусторонней реальности — истины, которая выше интеллектуальных и моральных категорий на земле. — И я готов согласиться с Гиппиус. О поэтичности, о Тайне поэзии прямо говорить бесполезно, все дефиниции будут неподлинностями. Поэзия — таинственный путь к Тайне. Настоящий поэт это чувствует; да любой человек это чувствует! Только графоманы этого не знают в себе и строчат свои ямбы-хореи, примитивные, как палка. Рифмуют в ритме и думают, что они создают стихи. Настоящих стихов без внутреннего наполненного стремления познать Тайну жизни не напишешь. Как Владимир Соловьев, Гиппиус утверждает, что подлинная любовь существует только в вечном «настоящем». Она одна, она не повторяется, не изменяется. Любовь верна и постоянна. Любовь — это триумф над смертью, переход из сферы временного в бессмертие, в вечность. Любовь выше человеческого сознания; любовь — это освобождение от эгоцентризма и эгоизма. Любовь — это эмансипация человеческой личности, она разрывает оковы тирании себялюбия. В философской системе Гиппиус любовь занимает центральное место во взаимоотношениях индивидуума и общества. Любовь — мост между ними. Только как активный член общества человек может реализовать свое абсолютное значение во вселенной и стать органической частью всеобщего единства. Поэтому способность человека испытывать любовь есть божественный дар. В любви он может обрести животрепещущую созидательную силу. Любовь сильнее веры, но вера живет во всякой любви. Любовь — это сама жизнь. Смысл человеческой жизни Гиппиус видит в стремлении человека к любви, к внутреннему гармоническому единству всего. Эта концепция любви лежит в основе понятия «нового религиозного сознания» Мережковских. Гиппиус яснее всего дала свое определение христианства в статье «Великий путь» (1914), где она пишет, что историческое христианство есть только часть истинного Христианства, центральная и органическая часть его, но только часть. По ее мнению, истинное Христианство как концепция совпадает с понятием Троицы в Одном. Христианство есть совершенная, личная вера в Одну Божественную личность: Бог Отец, Бог Сын, Святой Дух, — Вечная Женщина-Мать. Апокалиптическая Церковь, Царство Третьего Завета, настаивает Гиппиус, раскроет любовь как духовную свободу. Царство Третьего Завета, разрешив все ныне существующие антиномии — пол и аскетизм, индивидуализм и общество, рабство и свобода, ненависть и любовь — соединит Небо и Землю в единое Царство, Царство апокалиптического Христианства. Произойдет соединение Трех в Одном: Бога Отца, Бога Сына, Святого Духа — Вечной Женственности-Материнства. Христианство в этот момент завершит самое себя. Человек «нового религиозного сознания» должен понять идею Трех в Одном не как абстрактную теологическую доктрину, требует Гиппиус, а как «живую, пульсирующую истину». — Прошу прощения у читателя за столь длинную выписку из, в общем-то, скучноватой учёной статьи, но в этой выписке, пожалуй, выражена суть З.Н.Гиппиус. Как много и пышно говорится о любви, о слиянии, об антиномии пола и аскетизма и проч. — а сама осталась сухой, девственной, любви «не познаша», детьми мира не одарила: бесплодная смоковница. Нигде, ни у кого я ничего не отыскал, что подтверждало бы физиологическую неспособность Гиппиус к зачатию и деторождению; об этом говорить нелепо, ибо она осталась девственной — заключив с мужем Мережковским какой-то странный религиозно-нравственный союз, отрицающий соитие между ними.
  • 80. Считая буржуазное общество с его стремлением к созданию материального комфорта и финансового благополучия главной помехой в достижении ее идеалов, она ужасалась его незаинтересованности в духовных сферах жизни. Но из ее последней (к сожалению, незаконченной) поэмы «Последний круг» с очевидностью следует, что до конца жизни Гиппиус не отходила от своих главных религиозных и идеалистических убеждений: любовь — это главное в человеческой жизни; любовь связывает небо и землю в одно неделимое целое; путь к любви ведет через хаос человеческих переживаний и через смиренное принятие на себя страданий на земле. Она не винила Бога в своем страдании; напротив, утверждая, что она была безмерно счастлива в течение всей своей долгой жизни, перед переходом в «бытие- небытие» она принимала на себя «расплату» за счастье, за любовь, за творческий талант. — Всё это так, но всё это абстракция, заумь. Гиппиус ничего не могла истинного знать о любви, потому что он не познала главного в любви: окончательного слияния двух в одно. Оставаясь всю жизнь девственной, она о любви только рассуждала — болезненно, раздражённо, даже психопатически. Та же серебряновековская сексуальная оргиастичность, только наизнанку. В поэзии Гиппиус четыре аспекта в традиции русской культуры — искусство, религия, метафизическая философия и общественно-политическая мысль — сливаются в одно гармоническое целое. Гиппиус З.Н. Дневники. Т. 1. М., 1999. С. 133–134. Минувшее: исторический альманах. Москва — Санкт-Петербург: Atheneum — Феникс, 1993. № 12 С. 275. «Современная словесность настолько утратила генетические связи, код великой культурной традиции…» — Гиппиус уже тогда это понимала. А что бы она, знающий толк в литературе человек, сказала бы о литературе сегодняшней, когда упадок столь очевиден? «…никакой серьезной борьбы у царского правительства с начинающейся революцией не было». — Абсолютное попадание. Дряблое, чистоплюйское отстранение от борьбы с дьяволом, разрушающем великую страну — вот отношение Царя к борьбе с конкретными неприятными личностями — революционерами. Понять желание иметь руки чистыми можно — но тогда нельзя заниматься политикой, тем более в момент, когда всемирная сволочь полезла на Россию с единственной мыслью: раздавить, разрушить. Тут уж не до моральных норм: схватка есть схватка. Вешать и стрелять — была единственная разумная и нравственная по отношению к России политика в тот момент. Вот железный, дьявольски умный Ленин не раздумывал: конкретно вешал и стрелял — и достиг результата. По сравнению с жестокостью Ленина жестокость Сталина — поистине детская, ребяческая. Ученическая. …из окон своей квартиры на Сергиевской улице. — Я был в Петербурге в мае 2006 года неподготовленным и многого, что надо было посмотреть, не посмотрел. Думал, что сфотографировал «башню» Вячеслава Иванова и промахнулся, не тот дом и не ту башню снял. Забыл взять с собой адрес дома Мурузи и не видел. И т.д. В культурный Питер надо ехать, подготовившись. Ясиневский Н.Н. Роман моей жизни. Книга воспоминаний, Москва, 1926. — Надо найти и прочесть. Это — элемент пространства тогдашней культурной России.
  • 81. Написал слово «культурной» и подумалось: а ведь революция — дело некультурное в принципе, по сути своей. Культура — это всегда созидание. Революцией ничего никогда не создашь, только уничтожишь. …неразрешимого конфликта трех начал бытия: божественного, материального и человеческого, — который определяет миросозерцание поколения. — Конфликт, однако, разрешается: в вере, т.е. в Боге. — …преодоления конфликта личности с Богом, материальным миром и обществом. — Если истинно веришь в Бога и, как следствие, в себя — любой конфликт в конце концов разрешишь. Мережковский и Гиппиус этого не понимали. Не исключаю, что если копнуть по-настоящему, до корней, до последнего обнажения, то выявится во всех религиозных построениях их лишь непомерная гордыня, желание быть в центре мирового религиозного фокуса. Если учесть при этом все их сексуальные проблемы (постоянные влюбления Гиппиус то в Минского, то в Червинского, то в Карташёва, то в Философова — с последним навязчивая до непристойности, тут же и невнятная лесбиянская любовь с Овербек, намекала и М.Шагинян на какую-то высшую связь с Гиппиус; Мережковский сбегáл от Гиппиус в Москву к своей любовнице; и т.д.), то вырисовывается в целом картинка та ещё; нет, конечно, живые были люди, не манекены, но я вправе задаться всё-таки вопросом: зачем заключали брак, если не было супружеской постели? Это не сованье носа в чужие дела, это вопрос о сути их жизни, мировоззрения; они так много — подчёркнуто много! постоянно! — говорили о любви. — Мережковский полагал, что любовь как рабское чувство воспитывалось веками и составляет неотъемлемую особенность православно-христианской этики. Оно распространяется и на отношения с Богом, и на отношения с окружающими людьми. Поэтому чувство любви перерастает в чувство вражды или противоречиво-взаимоисключающее чувство любви-вражды, ко- торое основано на извечном стремлении человека к внутренней свободе, заложенной в него Богом. — Сумасшествие какое-то. Так и хочется крикнуть: «переспать надо было друг с другом, и тогда многое красиво-неясное стало бы ясным, оставшись таким же красивым и благородным!» …формам духовного взаимодействия между людьми — душевной гармонии. В непримиримой антиномичности бытия и сознания лирический герой Мережковского видит сущность мирового зла. У Гиппиус оно кроется в разобщенности людей и чувстве одиночества, однако, преодолимом. — Вот, пожалуйста: «одиночество... разобщённость...» А сама Гиппиус писала в воспоминаниях, что они с Мережковским ни разу не расставались за всю жизнь (соврала: ездил же Мережковский в Москву на три дня «к бабе»). Не расставались — а на деле «антиномичность», «мировое зло», «разобщённость», «чувство одиночества». Извините за грубость, господа, но мужу и жене полагается совокупляться. Иначе вот и начинаются всякие глупости. …интимном дневнике, Contes d’amоur, «сказки любви» . — Взрослая замужняя женщина, знаменитая поэтесса, ведёт интимный дневник, называя его «Сказки любви»! Что же такое сотворили с собой два неглупых человека? Но в то же время она убедилась, что женщина вообще — низшее существо, ограниченное своей физиологической натурой, и даже себя она не считала
  • 82. исключением из этого правила. — Не низшее, а другое, отличное от мужика во всём — чего не понимают все эмансипе. Гиппиус была лишь пошлой эмансипе, ей, дуре, хотелось стать наравне с мужчиной; она не понимала, что женщина, становясь наравне с мужчиной, тем самым не поднимается, а опускается до него. Отрава мозговая поразила её, модное поветрие века, отсюда путаница, смешение понятий, сбитость оценок и неверное видение мира. Представим, что у Мережковского и Гиппиус были бы дети, например, сын — как у Ахматовой и Гумилёва. Сын таких двух выдающихся талантами людей тоже был бы талантлив, конечно, и обогатил бы Россию и мир своими идеями, произведениями и т.д., как это сделал Лев Гумилёв. Окончательный толчок к разрыву происходит при солнечном затмении (которое действительно было 28-го мая 1900, хотя его значение здесь чисто символическое). — Речь идёт о разрыве Гиппиус и Философова; вот до чего дошло: о «разрыве»! Философов был гей, к телу Гиппиус он испытывал отвращение, о чём многократно писал ей и выкрикивал при встречах. А она к нему лезла. Что это?! И какой может быть «разрыв», если ничего не было?! Но здесь о «разрыве» говорится ещё и с идейной стороны: Философов «отвалил» от религиозных фантазий супругов Мережковских с их полуночными молитвами на белых скатертях с подсвечниками в столовой и т.д. «Небо умирало, а с ним умирала и земля <.,.>. А с ними, с небом и землей, угасала и моя жизнь». …Скандально-знаменитый роман Е. Наградской «Гнев Диониса».— Найти, прочесть. …роман Г. Чулкова «Сатана».— Найти, прочесть. …идея влюбленности, противопоставляемой любви, долгое время владела умом З. Гиппиус. — Ср. у Достоевского, который несколько раз в разных романах писал: «Я тебя не только люблю, но и влюблён в тебя!» В этих «тонких» различиях есть что-то нездоровое, психопатическое, лихорадочное. И именно это болезненное подхватывает З.Н.! «Я буду говорить только о личной любви; т.е. о мосте, который строит Эрос между двумя личностями. Эроса римляне так и называли: «pontifex», что значит «строитель мостов» (и «священник»). Но если это мост между двумя личностями, то необходимо сначала условиться о понятии личности, хотя бы в первоосновах; иначе и дальше мы ничего не поймем. Первоосновы личности такие: абсолютная единственность, неповторяемость, и потенция абсолютного бытия (вечности)». — Вот они, разговоры Мережковского вместо исправного мужского отправления своего супружеского долга. Исполнил бы такой несложный в исполнении, естественный долг — и вылечил бы Зинаиду Николаевну от её психопатизма и длившейся более полувека истерики от сексуальной неудовлетворённости.
  • 83. Глава 12 РАЗГОВОРЫ НА ПЕРЕКРЁСТКЕ Петроний, «Сатирикон»; Маруся Климова, «Так когда-то говорил Заратустра»; Леонид Сергеев, «Мысли и рассуждения»; М.Гаспаров, «Записи и выписки»; Герберт Уэллс, «Мир Вильяма Клиссольда»; Клайв Льюис, Эссе …читаю вот Мережковского, его эссе в «Не щит, но меч» — но захотелось переключиться, услышать другую интонацию, коснуться другого мира. Попался под руку Петроний — вспомнилось, ахнулось: Бог мой, а ведь я до сих пор «Сатирикон», ссылки на которого столько раз находил глаз в моих блужданиях по миру книг, не прочёл! И откладываешь Мережковского — ради Петрония. А в этот же вечер, путешествуя по интернету, начинаешь листать журнал «Топос» — и встречаешь не по-нынешнему культурно написанные эссе о культуре петербуржки Маруси Климовой (псевдоним переводчицы и культуролога Т.Кондратович). Ложась спать, роняешь взгляд на книги, лежащие стопкой рядом с кроватью — а сверху стопки «Мир Вильяма Клиссольда», не фантастический, а «нормальный» роман Уэллса. Как его не открыть? Надо; даже из-за названия, обещающего знакомство с неким новым «миром». А наутро, закопавшись почему либо в книжную полку в поисках какой-нибудь справки, глядь — а там «Левиафан» Гоббса, читанный давным-давно, приготовленный некогда для работы, да забытый в суете; а днём — звонок по телефону от друга, Лёни Сергеева: посмотри, почитай, оцени, стоит ли заниматься, на твой взгляд, изготовлением свода отдельных фраз и мыслей из трёхтомника прозы? Смотрю, читаю — мать честнáя, как же мимо пройти?! Столько душевного богатства, наблюдений жизни, людей, себя! А на другой день почти случайно приобретаешь книжку Гаспарова, начинаешь листать просто так, для первого знакомства с новой книгой в твоей библиотеке — и поневоле вспыхивает разговор. Воистину — разговор на перекрёстке, по ходу жизни, неравнодушно отвлекшись от основного занятия... Петроний Арбитр, «Сатирикон» Этот знаменитый роман я раскрыл с большими ожиданиями. Столько раз я встречал в литературе уважительные ссылки на него, столько раз я читал о несравненности этого немеркнущего в веках литературного произведения древности, об этой энциклопедии и проч., что «священный трепет» в душе, алкавшей высокой культуры, возжёгся как бы сам собой, — как сейчас говорит интернетовское поколение, «по умолчанию».
  • 84. Взял в руки нетолстую книжицу — ротапринт с издания 1924 года, — улёгся в своём дачном кабинете на диван и под июньское пение птиц, доносившееся из сада в распахнутое настежь окно, приступил, наконец... Из предисловия Ярхо: Смешным является то, что, нарушая какую-нибудь положительную норму, не вызывает при этом неприятного чувства. — Типично гелертерское определение, абсолютно ничего не определяющее и не говорящее! Нужны ли вообще определения таких оснόвных, корневых вещей? Что такое смешное? Что такое грустное? Что такое сладкое? Горькое? При всей простоте и наивности выражение «смешное — это то, что в данную минуту и в данной ситуации вызывает смех», по-моему, больше говорит уму, чем учёное определение Ярхо. Например, весь роман Петрония нарушает положительную норму, неприятных чувств у читателя не вызывает, и при этом нич-ч-чегошеньки смешного в нём нет. Текст Петрония Трудно хорошо пахнуть, живя на кухне. — Меня часто посещает чувство при чтении древних, что они оттенки и художественную меру ощущали как минимум не хуже нас. Ведь в этой фразе Петрония, помимо прямого смысла и зоркого замечания, есть и глубоко художественное обобщение, глубина, и остроумие и даже символ. Истинно возвышенное и, так сказать, девственное красноречие заключается в естественности, а не в вычурностях и напыщенности. — Постмодернисты, ау! Древний писатель о этом ещё вон когда знал! Леонид Сергеев часто вспоминает чью-то фразу (к сожалению, не помню, чью; и он тоже забыл): «Постель застыла в ожидании тела» или «постель ждала, когда на неё ляжет моё тело»; как-то так. Читайте Петрония, о писатели! Менее всего виноваты в порче вкуса учителя, которым поневоле приходится бесноваться среди бесноватых. Ибо, начни учителя преподавать не то, что нравится мальчишкам — они остались бы в школах одни-одинёшеньки. — Поневоле бесноваться среди бесноватых... Какое точное выражение для описания сегодняшней ситуации в культуре российской! По показанию Цицерона и Варрона, делийцы отличались умением выкармливать каплунов и пулярд; поэтому они должны были быть искусными кастраторами. — Книга Петрония, из которой я делал эти выписки для бесед, издана в СССР в 1924 году. Тогда ещё читателям (а в 24 году они ещё были интеллигентны; пролетарии тогда ещё Петронием не интересовались) не надо было объяснять, что такое каплуны и пулярки. А мне пришлось лезть в словарь. И я выяснил, что каплун — это петух, кастрированный специально для откорма на мясо; пулярка — откормленная курица. Но переводчик написал «пулярд», с «д» на конце — похоже на французское слово, с нечитающимся «д» на конце. Одним словом, в этом «каплунов и пулярд» повеяло на меня неожиданно старой, дореволюционной культурой... ...засмоленная золотая шкатулка, где хранилась первая борода хозяина дома. Комм.: «Первую бороду римлянин посвящал богам, обычно своему личному гению». — Какой интересный обычай! О Египте: «по развращённости ты худшей страны не найдёшь». — Где-то ещё я читал об этом; в Египте творилось что-то очень, с сегодняшней точки зрения, непотребное в искусстве секса и потребления роскоши.
  • 85. Комм.: «У всякого народа, человека, зверя имелся свой гений, дух-хранитель, который давался ему от рождения (deus genitalis). Гении людей изображались в виде крылатых юношей с рогом изобилия. Гений места — в виде змеи, едящей плоды. Культ гениев — этрусского происхождения; жертвы и возлияния личному гению приносились обычно в дни рождения. Молились ему во всех случаях жизни». — Если на это посмотреть «житейски», можно только умилиться теплу, внутренней культуре, душевности древних людей. Мы теперешние начисто лишены тонкого чувства таинственной зависимости от рода, от места и проч. Если прежние люди были стихийно верующими, то мы сегодня — стихийно позитивисты, и место нашего рождения для нас лишь кусок территории. Какой-то любитель банальщины обозвал его малой родиной... Сбился. А так интенсивно клубился клубок мыслей! Начал упорядоченно записывать их — и потерял нить. Женщина есть женщина: коршуново племя. — Уже в древности мужики упрощали дело, когда касалось женщин. Женщины есть разные. Недавно мы, бредя по Тверскому бульвару, говорили об этом с Э.Балашовым, который, кстати, уверен и уверяет в этом всех, что начинается в жизни человечества и вселенной новая эра — Эра Света, Женщины; своеобразный матриархат на новом витке развития, когда Женщина станет во главе всего. А я вспомнил под этот разговор, что когда-то, лет двадцать назад, я писал роман, в котором автор, бывший действующим же персонажем, рассуждал о том, что женщины делятся на два психобиологических вида: «женщина хватающая» и «женщина отдающая», — «femina captans» и «femina dans». Я, кстати, в этом уверен и сегодня: исходя из своего жизненного опыта и наблюдений. Так что «коршуново племя» — верно ровно наполовину. Что такое день? Ничто. Не успеешь оглянуться — уже ночь. — Поразительно. Почему-то нельзя такое сказать про ночь: «Ночь — это ничто, не успеешь оглянуться... и т.д.» Ночь — это что-то вкоренённое, изначальное, прабытийное, правечное. А день... что день? Светит солнце — вот и день. А не успеешь оглянуться — уже ночь. Поразительная наблюдательность. Ничего лучше нашей родины нельзя было бы найти, если б люди поумней были. — Господи!! Обжечься можно об эту фразу, словно сегодня о России нашей матушке выкрикнутую в отчаянье! Комм.: «В юридических школах Рима абзацы отмечались красной краской (rubrica), откуда и теперь выражения «рубрика» и «красная строка»». — Про «красную строку» я что-то где-то слышал, а вот про рубрику... Кстати, у красной краски «сурик» корень-то — «ric»! Непристойный танец называется «кордакс». — А в наше время — «ламбада». Наверняка тот же «кордакс». Т.е., тоже имитация движений полового акта. И по- видимому, в голом или полуголом виде. Ну чего ты на меня уставился, как коза на горох? — Комм.: «Ср. наше «как бык на новые ворота», «как баран в аптеку» и т.п. — Опять вспоминаю 24-й год. Сейчас говорят: «как баран на новые ворота». А в 24-м году, значит, говорили «как баран в аптеку». Тоже неплохо, кстати. Чего боги хотят, то быстро делается. — Опять: хорошо замечено!
  • 86. Комм.: «В Колхиде на Кавказе есть река Фасу (ныне Риони). По этому «Фасу» получили название фазаны». — В примечании к другой книге («Мифология» Штоля) река называлась Рион, в старину Фазис. Отсюда «фазан». Тому, кто деньгами богат — тому безошибочно дует / ветер попутный в корму. — Известное дело... Комм.: Символический образ продажной любви: Данаю, дочь аргивского царя Акрисия, Зевс соблазнил в виде золотого дождя. — Ещё в мифические времена история крутилась вокруг денег... Вот, действительно, дьявольское изобретение! Ну, всё: прочитан «Сатирикон». Оказывается, дошло до нас лишь десятка два-три страниц из огромного романа. Разумеется, это не может сегодня восприниматься как полнокровное художественное произведение — мы даже сюжета не знаем, не знаем, какое значение в этом сюжете имеет знаменитый «пир Тримальхиона» (ничего, кстати, такого уж разгульного, непристойного и проч. на этом пиру не происходило: ну ели до обжорства, пили, разговоры разговаривали... Подумаешь!). Приключения главного героя (забыл уже, как его звать) и его спутников — мальчишки-раба и приятеля (тоже забыл имена) заурядны: ревность, подозрения, куда-то от кого-то убегали, прятались, ловчили, ловили и проч. В этом ключе роман Гелиодора «Эфиопика» выглядит полнее и законченнее. Но в «литературоведение» я вторгаться не намерен: не учён, да и не интересно вовсе. В «Сатириконе» интересен не сюжет, а именно детали тогдашней жизни; этого с избытком. Интересны мысли, которые роняют по ходу своих приключений персонажи романа, да и сам Петроний. Некоторые из них попали в «беседу» — разумеется, те, на которые у меня возник отклик. Другой читатель зацепит другие куски. В романе Мариенгофа «Циники» персонажи, дореволюционные буржуа, застигнутые революцией и изнывающие от безделья и безденежья, разговаривают о «Сатириконе» так: «— Хотите, почитаю вам «Сатирикон» Петрония? — Не желаю. Его герои — жалкие, ревнивые скоты. Они не признают, чтобы у их возлюбленных кто-нибудь другой ‘за пазухой вытирал руки’. Вообще, как вы смеете предлагать мне слушать Петрония! У него мальчишки “разыгрывают свои зады в кости”. — Но римляне называли Петрония “судьёй изящного искусства”, elegantiae arbiter! — Вот как?! Так-так-та-а-ак...» Любопытный разговорчик, между прочим. Что-то истинное, носившееся тогда в воздухе, Мариенгоф, полагаю, зацепил... Впрочем, это уже — «из другой оперы». Маруся Климова, «Так когда-то говорил Заратустра» Как я набрёл на интернет-журнал «Топос» в необозримом, поистине безграничном пространстве Интернета, я не помню — скорее всего, случайно. Интернет — это настоящий «параллельный мир», некогда выдуманный — предсказанный — авторами научно-фантастических романов. Это мир, который пользуется своим языком, уже развившемся до уровня «суржика», и посетители которого должны приспосабливаться к интернетовской психологии, а она другая, нежели у нас в нашем классическом земном мире (здесь именно свобода, и не только слόва). Я это быстро понял и эту свободу принял. Так я, полистав «Топос», встрял в какую- то полемику со своим замечанием по некоему поводу, давно мной позабытому, мне ответили, упомянув неведомую мне «Марусю Климову», я поискал Марусю и нашёл её «Заратустру», который меня, естественно, зацепил уже своим названием, показавшимся
  • 87. мне по-интернетовскому нахальным. А начав читать, обнаружил вполне внятные, не интернетовские, не невежественно-нахальные (нахальство, как правило, от невежества), а весьма здравые слова и мысли о вещах, мимо которых я пройти не мог: о сегодняшнем состоянии наших умов в пространстве современной культуры. Более того, написано было в классически ясной манере Большого Стиля — для Интернета, заполненного графоманией и графоманами, явление редчайшее. Литература Интернета — это мусорная свалка писанины тех, кто вообразил себя писателями. Я начал, по обыкновению своему, обчитывать пространство вокруг «Маруси Климовой». Выяснил, что под этим псевдонимом пишет именитая переводчица и писательница Татьяна Кондратович, исследователь творчества французского авангардиста Селина, романы которого она перевела на русский; у неё у самой выпущено несколько романов; она основала в Питере культурный Фонд Селина; французы за пропаганду французской литературы в России наградили её высоким Орденом Искусств — правительственной наградой Франции. Благодаря Марусе Климовой я познакомился с Селином — писателем, оказавшимся знаменитым, открывшим кое-что в литературе, изобретшим свой приём и т.п. Узнав всё это, я «Заратустру» Маруси Климовой уже читал серьёзно, не так, как всё остальное в Интернете. От «Слова о полку Игореве» попахивает нафталином, какой-нибудь Тредьяковский уже тоже нуждается в переводе на современный, Карамзин, романтизм, народники, Гаршин, даже Чехов и Достоевский — всё становится архаикой <…>. Но нет, вероятно, ничего более замшелого и вышедшего из употребления, чем искусство произносить лаконичные глубокомысленные сентенции, вбирающие в себя полноту жизненного опыта говорящего... — Всё вроде так — нафталин и пр., — но со всем этим я не могу согласиться. Есть логическая неувязка и фактологическая ошибка. Разумеется, «Слово о полку Игореве» — архаика, иначе и быть не может и не должно, но и архаика — это живое дело. Это то, что происходило с нами. Это — мы в прошлом. И не исключено, что мы в настоящем. А если вспомнить о гегелевской спирали, то и в будущем. У Мариенгофа в «Романе без вранья» описывается, как имажинисты организовывались, вырабатывали манифест свой и т.д. Так вот, имажинисты (на тот момент — авангардисты из авангардистов!) мечтали о возрождении большого словесного искусства «Слова о полку Игореве»! И это, заметим, в пространстве культурнейшего Серебряного века, одарившего русскую литературу не одним десятком серьёзнейших «мастеров слова»! Пафос Маруси Климовой об отбрасывании «нафталина» не представляется мне продуктивным при нынешнем жалком состоянии культуры. Культура испокон веков зиждилась на фундаменте классики. Поэтому посыпать нафталином, скажем, того же Чехова... Он много современней всех пелевиных, кастанед, арабовых и улицких, вместе взятых — не говорю уже об уме и культуре. Ну-ка, сегодняшние культуртрегеры, писатели, гуманитарии, сотворите что-нибудь хотя бы на миллиметр приближающееся к классике — по глубине проблем, по блеску языка, по обаянию... Слабό? Вот то-то и оно... А об афоризме как об устаревшем жанре — просто неверно даже с точки зрения сегодняшних фактов. У теперешнего читателя спрос на афоризмы — огромный! И не только в России. Напр., в немецком интернете сайтов афоризмов — десятки! И немецкий афоризм, и мировой, с древних времён по сегодняшний день. Замшелостью здесь и не пахнет — это сверхживой, развивающийся жанр.
  • 88. Не вижу смысла отказывать себе в удовольствии облекать мысли в афористическую форму... — Про удовольствие — попадание в яблочко. Написать настоящий, культурный афоризм — высший пилотаж для писателя. Кстати, афоризм — это искушение. Афоризмы тянет писать. Наверное, причины этого — в психологии. Но это — трудный и лукавый жанр. Я помню, лет пять назад я видел в какой-то книжной лавке сборник афоризмов, написанный графоманом; назывался сборник «Второй Розанов». Разумеется, галиматья, написанная там, никакого отношения к Розанову не имела. Но ведь писал человек! Сомнительно, что он испытывал при этом «муки творчества», ляпал на бумагу, что в башку стукнет, но ведь — трудился, время тратил. На кой чёрт, скажите на милость? — Обаяние афоризма... Известно, что юный Блок, когда решил опубликовать свою книгу о Прекрасной Даме, вынужден был временно заменить все заглавные буквы в словах «Она», «Ты», «Дама» и т.п. на строчные. Проделав такой фокус, ему удалось пройти церковную цензуру. — Любопытно. Я этого не знал. От этого примечательного узко литературного факта Маруся Климова переходит к мысли о том, что библия, если из неё изгнать все заглавные буквы и таким простеньким образом убрать пафос, превращается в набор банальностей, особенно Новый Завет. Интересный элемент критики Библии. Это мне не приходило в голову. Я не почитатель Библии, и не уклонялся от того, чтобы негодовать по поводу кровавых гнусностей, коими полны книги Бытия, и не только Бытия, но и Пророков. Но о технических приёмах «подъёма» текстов Библии до «священного смысла» я как-то не думал. ...интервью одного современного философа, где он делится воспоминаниями о своей учёбе на философском факультете, а в заключение вдруг предлагает закрыть все философские факультеты вообще <……> Я его, кажется, очень хорошо понимаю <……> Закончить философский факультет и всю жизнь заниматься философией — что может быть ужаснее! Если бы я закончила Литинститут, то при всяком удобном случае требовала бы его немедленного закрытия <……> Поскольку культура безо всех этих бесконечных вторжений со стороны, когда за перо или кисть вдруг берутся врачи, моряки, военные, шахтёры и т.д., была бы бесконечно скучна <……> Кому может быть интересен выпускник Литинститута? О чём он может поведать своим читателям? О чувствах, погоде, ну, может быть, о своих собутыльниках <……> У закончивших философский факультет очень мало шансов заинтересовать окружающих своими мыслями. — Мысль понятна. И на 90% правильна. Особенно то, что касается Литинститута. Научить писать нельзя, человек, испытывающий тягу к писательству (а это, как известно, дар небес), должен научиться писать сам. Но у Литинститута есть несколько преимуществ. Во-1-х, человек со студенческой скамьи попадает в среду и пребывает в ней. Это очень важно. Во-2-х, он воленс-ноленс проходит школу системного литературного и общекультурного образования. Человек со стороны — «врачи, шахтёры» и проч. — образовываются сами и до конца остаются в чём-то недообразованными — именно в силу отсутствия системы во время обучения (сужу по себе, конечно). Но это же и некий плюс для них, ибо Литинститут обкатывает твой дар и твоё видение мира. Маруся Климова именно на это негодует. Литинститутскую прозу внимательный, опытный читатель узнает сразу. На всех выпускниках Литинститута (особенно это касается прозаиков) лежит своеобразная нивелирующая печать. Есть даже выражение: «типично литинститутская проза». Несколько лет назад я читал в «Новом мире» роман одного выпускника Литинститута, молодого, но уже с именем, литератора. И что? Роман был наполнен именно тем, о чём говорит Маруся Климова: пьянство, девки, «сложные» отношения с
  • 89. ними («я больше не могу, я ухожу от тебя»), неприкаянность, безденежье, опять пьянство и т.п., и всё это — вокруг Литинститута, где герой то ли работает, то ли никак не может в нём защитить диплом, его писания не публикуют, интригуют и т.д. Чёрт-те что! Воистину — не о чем писать выпускнику Литинститута! И это в наше время, когда столько глубочайших проблем в обществе и в стране! Оставим на совести Маруси Климовой неудачное заглавие, что, мол, «Так когда-то говорил Заратустра». Разумеется, Заратустра так никогда не говорил и говорить не мог, но... не в заглавии, в конце концов, дело. Оно ведь не о содержании, а о форме, хотя и по форме он всё-таки говорил не так. Ну, да Бог с ним. В размышлениях Маруси Климовой много вещей, с которыми я должен был бы спорить, но я этого не буду делать. Во-1-х, эта книжка — не территория для спора; она — о моём восприятии читаемых мною вещей, и о моих мыслях, возникающих в связи с этим. Во-2-х, я чрезвычайно рад, что ещё вообще есть люди, всерьёз думающие о культуре. Уровень размышлений Маруси Климовой — высококультурный; поэтому дело вовсе не в том, согласен я с ней в частностях или нет. Читая её, я ощущаю себя дома, т.е. в культурном пространстве; а это чувство возникает у меня нынче крайне редко. А спорить... Вообще-то, спор — дело бессмысленное; всё равно своего оппонента не переубедишь и в свою веру не обратишь, — так же, как и он тебя. Пример «Переписки из двух углов» весьма красноречив. Мысли и рассуждения Леонида Сергеева Я считаю Леонида Сергеева моим другом и надеюсь, что и он считает меня своим другом. Поэтому писать вступление к нашей с ним «беседе» трудновато: нет дистанции, нет отстранённости, необходимой для объективности. Правда, вопрос: а так ли уж она необходима, эта объективность? Объективность — это прохлада анализа; а в субъективности, в личном отношении тепла беспримерно больше. Ругать плохое всегда легче, чем хвалить хорошее. — Спору нет, это так; но сколько критиков-литераторов, получив гонорар от автора-графомана или заказ от своего литературного или финансового покровителя, хвалят плохое! И ничего, справляются... Прекрасное ещё прекраснее, если оно неожиданно. — Прекрасное всегда неожиданно. Это одно из его метафизических качеств. Ожидаемое не может быть прекрасно — «прекрасность» гаснет в ожидании. Лучший способ поднять своё настроение — немного испортить его другим. — Ирония, разумеется. Всерьёз так способен думать и поступать лишь плоский негодяй. Возраст измеряется не годами, а состоянием духа. — Абсолютное попадание. Но замечание несёт не только безусловно положительный импульс. Можно до старости остаться наивным ребёнком; только в старости эта инфантильное состояние духа уже не так симпатично, как в ребёнке. Наивность в старых людях может принести серьёзные неприятности не только её обладателю, но и людям, общающимся со старым дурнем. Лучше всё-таки, чтобы состояние духа соответствовало возрасту... Лучший будильник — беспокойные мысли. — Браво! Выражение подлинного художника слова. О человеке можно судить по его врагам точно так же, как и по его друзьям… Мне заранее симпатичны незнакомые люди, которых чернят мои знакомые,
  • 90. завистливые и злые. — А бывает и так: негодяй поносит кого-то другого как негодяя; ты к этому другому проникнешься как к хорошему мужику, а познакомишься — и окажется, что тоже негодяй. Бывает такое, бывает... Всякая повышенная ранимость идёт не от чувствительности, а от чрезмерного самолюбия, а то и от ущербности. — Согласен, если убрать из этой мысли первое слово: «всякая». И потом, о какой «чувствительности» идёт речь? Уточнить бы... Не всякое самоутверждение есть признак уверенности и силы — иногда это и защита от беззащитности. — А вот с этим не поспоришь. Каждая, даже самая сильная, любовь должна всё время чем-то питаться, её постоянно надо поддерживать, и уж, конечно, не разрушать. — Не ведаю, о чём шла речь в тексте, из которого выделено это рассуждение, но если взять мысль саму по себе, то Л.Сергеев зацепил одну из важнейших — а может быть, и важнейшую — проблему брака, семейной жизни. Говорят, что любовь убивается привычкой, каждодневным, ежечасным общением и т.п. — но как быть мужу и жене? Для того и женятся мужчина и женщина, чтобы быть вместе каждый день, чтобы жить вместе. Но при этом, естественно, исчезает тайна. А как поддерживать любовь, если исчезает тайна? Ведь именно тайна рождает первый импульс любовного интереса к другому. Тут глубочайшие проблемы психологии, корневые вещи! Всё правильно ты сказал, Лёня, но вопрос вопросов: как? Как сохранить, как не разрушить, какой животворной водой напитать иссыхающий источник? Об этом, кстати, написаны сотни и сотни книг, а проблема остаётся. Настоящая дружба исключает всякие условности. — Категорически не согласен. Условность — великая вещь, необходимая прежде всего именно в общежитии. Не будет условностей — оскотинимся, и в дружбе тоже. И опять-таки — слово «всякие», так любимое моим собеседником. Так уж и «всякие» условности исключаются между друзьями? Говоря о человеке лучше, чем он есть на самом деле, завышая его, мы тем самым вселяем в него уверенность, и он действительно становится лучше. — Хорошо, если б было так. Похвали дурака, и он в мгновение ока умным стал... Похвали графомана, и он превратится в писателя? Нет, он станет ещё графоманистей и обнаглеет. Станет требовать должностей в аппарате писательского союза, премий, денег на издание своей графоманской писанины... Человечество уродует природу. Какой замечательной была бы планета без людей: зеленые леса и луга, голубые озера... Правда, тогда некому было бы оценить эту красоту. — Опять касание к глубочайшим вещам. То, что человечество уродует природу, это знают уже все; Л.Толстой негодовал по этому поводу и стонал: лучше б вообще не родиться, ибо от человека только гадость идёт. То, что земля без людей была бы прекрасна, уже спорно — ибо, совершенно правильно замечено: прекрасное — это категория оценочная; некому оценивать — и прекрасного нет в принципе. Можно лишь вообразить некоего оценщика; но тогда какой прок вообще в разговорах на эту тему? Человечество уродует природу, а без человечества прекрасного быть не может. Это данность, объективность.
  • 91. Амазонками восхищаются, но их не любят. — Кто же восхищается этими мужеподобными агрессивными существами с мозолью вместо правой груди, воняющими пόтом — своим и конским? Сентиментальность часто граничит с жестокостью. — Из области житейских мудростей. Человек, неизбирательный в дружбе, имеющий слишком много знакомых, не может быть порядочным человеком. — Почему? Странно... Всё перепутано как-то: порядочность, дружба, знакомства — всё вещи из разных пространств. И потом: что значит «слишком много»? Сколько? Где граница? Сто, двести, тысяча? У каждого нормального человека максимум 2–3 друга, около сотни или двух знакомых. Я, например, могу сказать, что у меня знакомых — минимум тыщь пять; за 10 лет доцентирования в одном из ведущих вузов страны я читал лекции, т.е. непосредственно общался, принимал курсовые, экзамены и зачёты у студентов со всего СССР, ныне СНГ — Гродно, Рязань, Касимов, Солигорск, Александров, Москва, Саратов, Владимир... да мало ли где живут сейчас студенты, которых я научил бухучёту и финансам! Я их нередко встречаю то тут, то там, многие стали моими добрыми знакомыми. (Мой бывший студент Лёня Синица, столь рано ушедший из жизни, стал вообще очень душевно мне близким человеком; с его уходом я испытал чувство подлинного горя). А Горный институт? А работа в Германии? А бизнес — Германия, Люксембург, Лихтенштейн, Швейцария, Англия, Австрия? Всюду знакомые, которые меня, конечно, помнят. Самое меньшее — сотня немецко- и англоговорящих. Так что, я — непорядочный человек? Хм... И так можно сказать о каждом. В коллективизме есть великий дух братства, а индивидуализм приводит к разобщённости людей. — Не верю в соборность, в братство и т.п. Всюду, где царит дух скопа, где властвует большинство — там мертвечина, корпоративность, попрание справедливости, угнетение личности. Это всё — коммунистические лозунги, украденные у христианства. Большинство никогда не право. В коллективе удобно: не надо думать своей башкой; как сказал коллектив, так и делай — не ошибёшься никогда! Грош цена братству, настоянному на коллективизме. Личность — выше толпы, выше коллектива. Историю творят личности, а не «коллективы». Кстати, почему «дух братства» — великий? Это штамп, банальность, пошлость. В хозяйстве у фермера, работающего своей семьёй, производительность труда выше колхозной вдвое, втрое, впятеро — если ему никто из чиновников-«коллективистов», исповедующий «великий дух братства», не мешает, не суёт палки в колёса. Кстати, даже при коммунистах производительность труда в совхозах была выше в полтора раза, чем в колхозах — это я знаю из первичных, конкретных цифр, потому что в своё время я зарабатывал тем, что писал кандидатские диссертации председателям колхозов, и даже одному первому секретарю сельского райкома партии. Так что давайте оставим химеры... В детстве мы все способные: каждый день открываем окружающий нас мир, не перестаём ему удивляться, и всё хотим узнать, как же он устроен? В юности пытаемся найти своё место в этом мире. В зрелости, познав многие радости и боли, задумываемся — каким же он должен быть, этот мир? — Задумываться надо совсем над другим: каким должен быть я? Как надо жить? Что такое жизнь? Что есмь Аз? В чём смысл моей жизни, чтобы она была жизнью, а не небокопчением. Не знаю, у каждого своё, конечно... Я в детстве никогда не интересовался, как устроен мир. Было интересно, как устроено то или другое в мире, его конкретная мелочь — муравей, деревяшка, листик дерева, корова («откуда молоко берётся») и т.д. А Большой Мир меня не интересовал ни секунды. А в 20 лет вдруг в записной книжке появляются записи: «Что есмь Аз? Это
  • 92. главное, что надо знать». «Что такое Наслаждение? В чём смысл его?» «Смысл жизни — в Наслаждении, и ценность каждой конкретной жизни зависит от того, от чего человек испытывает Наслаждение: от того, что он приносит конкретное облегчение кому-либо от беды, напр., врач, или оттого, что ему удалось купить, наконец, машину без очереди». И такими записями я десяток блокнотов исписал. А до Большого Мира и как он устроен, мне никакого дела не было. И сейчас нет. Всё ценное создается в минуты высокого настроя, когда чего-то сильно хочешь, о чём-то сильно мечтаешь, что-то сильно любишь или так же сильно ненавидишь. — Думается всё же, что подлинно ценное создаётся только в моменты любви, в любовном порыве, в моменты, когда прорываешься в горний мир — в «иной мир», по Бердяеву. А когда ненавидишь, то ничего, кроме яда и ругни, не создашь. Красота со временем не исчезает, а переходит в новую форму. — А что есть красота, т.е. в какую форму она переходит? Во что превращается? Не в безобразие ли? Талантливому можно сказать о его работе плохое, неталантливому нельзя — слабо верится, что он сделает лучше. — Да ещё и возненавидит тебя и скажет тебе: «сам дурак». Особенно это «самолюбие» в ходу у писателей, вернее, у графоманов, которые искренне считают себя писателями, коли имеют членский билет СП. Искусство не отображение жизни, а её воспроизведение. Это — воспроизведение параллельно реальности. — Опять зацепил тончайшие, сложнейшие, корневые вещи! Особенно хорошо это «воспроизведение параллельно реальности»! Умри, а лучше не скажешь о вещах, о которых вообще очень трудно говорить и мыслить. Трактат можно писать, основываясь только на этом кусочке фразы. Любому человеку стать красивым не так уж и сложно — надо всего лишь быть естественным, честным и доброжелательным. — Афоризм житейской мудрости в стиле писем Сенеки к Луцилию, в стиле древней нравственности. Слишком серьёзное отношение к себе идет от слабости. — Странно: мне почудилось в этой фразе осуждение человека, относящегося к себе серьёзно. А как надо к себе относиться? Не серьёзно?! Хи-хи ха-ха?! К себе надо относиться только серьёзно, очень серьёзно! К чему, вообще, весь огород под названием «жизнь» городить, если относиться к себе несерьёзно?! Думаю, что Л.Сергеев имел в виде нечто другое. Но что именно — не понятно. К сожалению, опять приходится говорить о сбитости фразы. Что значит «слишком серьёзно»? Откуда и когда появляется «лишек»? Где граница? Это случай, когда обыденная, разговорная лексика письма мешает чёткости выражения своей мысли — может быть, незаурядной. Каждый настоящий художник неотделим от своей страны. — Неотделим, спору нет. Только тогда, когда он национален, он становится всемирен. Космополиты никому никогда не были интересны и не создали ничего ценного. Но запираться в своём национальном — это гибель художнику, мыслителю, писателю, серьёзному учёному. Здесь диалектика, закон сообщающихся сосудов: чем теснее приникнешь к чужому, тем глубже поймёшь своё. Невежество никогда не было плодоносным. Выставлять себя не в лучшем свете, иронизировать над собой способны только сильные люди. — Опять о серьёзном «отношении к себе»! Откуда такой панегирик самоиронии — явлению упадочному, разлагающему? Под маской самоиронии очень легко прятать пустоту, незнание.
  • 93. Почему и, главное, зачем я должен пред людьми выставлять себя «не в лучшем свете»? Чего я добьюсь этим? По-моему, это путь в тупик, это оскорбление и принижение Бога в себе. Прежде всего надо уважать себя. Только умея уважать себя, научишься уважать других. А самоирония — это самонеуважение. Сам над собой не смеюсь и другим не позволю — вот позиция человека, уважающего себя. Это не значит, конечно, что надо ходить «спесивым» и «великим», чтоб к тебе не подступиться. Среди писателей встречаются надутые индюки, которые... Ладно, не буду. Их, в общем-то, все знают; но люди великодушны и различают, когда эта надутость от самомнения дурака или просто от милой человеческой слабости казаться лучше и знаменитей, чем ты есть. Остановиться надо, Лёня, извини, — в разговоре с тобой я невзначай влез в очень деликатную тему. Ремесленник — всего лишь способный человек, овладевший техническими приемами, а чтобы стать мастером, необходим талант. Именно поэтому всегда заметна разница между работой ремесленника и мастера — работа мастера светится! И главное, эта работа выполнена с такой простотой, что самого мастерства не видно. Настоящего мастерства не видно! — Согласен с каждым словом. Настоящее мастерство («как вещь сделана») должен уметь обнаруживать только профессионал. Всё выдуманное — это надстройка над реальностью, а чтобы выдумывать лучше, чем в жизни, всё-таки нужно знать жизнь. — «Параллельно реальности» (см. выше) лучше, тоньше, чем «надстройка над реальностью». Видимо, это неустоявшиеся вещи в голове у моего собеседника, раз термины «гуляют». И неясно, что значит «выдумывать лучше» и т.д. В сущности, все мы листья одного дерева, звенья в цепи наложений сотен тканей; нам передаются эстафетные палочки наследственности, прошедшие не одну сотню лет. Всякое настоящее — продолжение прошлого. — Ср. у Шпенглера во 2-м томе изд 1998 г., с.8.: «Кровь предков течёт по цепи потомков, объединяя их всех великой взаимозависимостью судьбы, такта и времени». Глубока и верна у Л.Сергеева метафора дерева; опять же «цепь» — замечательный образ, применённый и Шпенглером. Что, к великой досаде моей, портит рассуждение моего собеседника, так это невнятное «наложение сотен тканей». Что это за «ткани»?! Что за «наложение»?! Обидно, ей-Богу: небрежным, неточным, невыразительным словом испорчен великолепный афоризм. Настоящее быстро превращается в прошедшее, но оно ещё не прошлое, поскольку не отстоялось, в нем ещё много случайных, несущественных деталей. — С пониманием дела сказано. В путешествии самое главное — выйти из дома. — Изумительно! Людям надо одуреть от отупляющей массовой культуры, чтобы потянуло к классике, пресытиться распутством, чтобы вернуться к благочестивости, дойти до вопиющего богатства, чтобы оно осточертело, и довольствоваться скромным образом жизни. — Катехизис какого-то умеренного, взвешенного аскетизма. Есть в таком аскетизме тончайшее обаяние культуры.
  • 94. Когда неприятности множатся, победа близка. — Вот она, мудрость пожившего человека. Искусство своего рода состязание, в котором есть честолюбие и тщеславие. Честолюбие — это состязание с самим собой; тщеславие — просто желание услышать похвалу. — Опасно попасть под взгляд зоркого человека: может и разгадать тебя... Есть талантливые люди, которые с коммерческим цинизмом делают то, что нужно. Но это ведет к нравственной коррозии. Двум богам служить нельзя. — Да, либо деньги, либо удовольствие от работы. Совместить это как-то не получается; вернее, удаётся очень редко. Искренняя грубость ценнее неискренней похвалы. — А сам говорил: похвали дурака, и он умнее сделается. Перед теми, кто непрерывно работает, отступают даже болезни. — Множество старых русских академиков дожили до 90 — 100 лет, не впадая в старческий маразм: мозг работал и заставлял правильно функционировать организм. Примеры — академик Струмилин, поэт С.Михалков, художник из Кукрыниксов (Ефимов, кажется). Женщины без недостатков прекрасны, но с ними скучно. — Замечательно! Сам Бальзак не сказал бы лучше! Дружба ценнее любви. Любовь бывает и без взаимности, а дружба без взаимности не бывает. — Одна из излюбленных мыслей Л.Сергеева. За столом во время выпивок в Нижнем буфете он часто её вспоминает. Подмечено верно. Но у меня вызывает сомнение своей логической неподкреплённостью первая фраза этого умозаключения. Почему, если дружбы не бывает без взаимности, она ценнее любви? В чём логика? О какой ценности здесь речь? М.б., как раз наоборот — любовь, которая, как верно им отмечено, бывает и без взаимности, сама по себе несёт в себе более полный потенциал человеческих взаимоотношений? Она уже совершенна, тогда как дружба обязательно требует второго, другого? В крайностях нет полноценной жизни, только между ними время струится как ему и положено — не слишком быстро, не слишком медленно; только это усредненное пространство насыщено многоцветьем, а не одними черно-белыми красками, в нём уравновешиваются добро и зло. — Очень зорко подмечено. Всё та же философия умеренного аскетизма. К этому мировоззрению подошёл бы лозунг какого-то древнего философа: «Ничего сверх меры!» — кажется, Солона. Надо справиться у Диогена Лаэртского. Многие женщины мечтают о принце, забывая, что для принца и самой надо быть принцессой. — Жестковато сказано, без любви. А ведь это так трогательно — «мечтать о принце»! Умилительно даже, тепло, по-человечески трогательно... И совсем не надо быть принцессой, зачем? Принцессы принцам и так осточертели. Не любите вы женщин, г-н Сергеев... Упрямство — верный признак глупости. — Ну, Лёня, право, не надо уж в самокритичности доходить до мазохизма... Глупым быть нехорошо, а упрямым... Знаешь, это всё-таки не самый страшный порок. Ты про себя, надеюсь, знаешь, что ты упрям, как чёрт, — но ты не глуп, отнюдь. Не надо наговаривать на себя лишнего.
  • 95. Всё абстрактное, оторванное от жизни, для нормального человека не имеет смысла. — Интеллектуал московский или питерский, посетитель постмодернистских тусовок, над этой мыслью всласть покуражиться может, привяжется к «нормальный человек» («А кто устанавливал норму?! А что такое норма?!» и т.п.). А в глубине души всё равно будет знать, что то, что он делает — не нормально. Неужели можно сомневаться, что Арабов, напр., не отдаёт себе отчёта в том, что его уродские «стихи» нормальные люди не читают? Отдаёт, но ему за его ненормальность хорошие гонорары платят, и он согласен прикидываться ненормальным. Писатель тот, кто создал свой мир, остальные — просто литераторы. А гений — тот, кто сделал открытие и выразил его так, как до него не выражал никто. — Очень верно про создание «своего мира» и слабовато про гения. Гений — это не только «открытие». Открытия бывают разные. Вот Попов открыл возможность радиосвязи — а разве он гений? И Зворыкин, открывший ТВ — тоже не гений. Это просто удачливые изобретатели. Разве Пастернак — гений? Нет, в некоторых прекрасных своих стихах он — первоклассный поэт. Однако его открытия в стихах — а они есть, несомненно, и выразил он их так, как до него «не выражал никто» — не дают повода называть его за это гением... Изобретатель — да: в искусстве стихосложения у него есть достижения и даже открытия. Но не гений же! Вот Пушкин — гений! Лермонтов — гений! А Некрасов, открывший в стихах много чего, уже всё-таки не гений... Главное, чтобы для тебя женщина была красивой и умной, а для других она может быть уродиной и дурой. — Слишком категорично, по-моему. Недооценивать себя так же вредно, как и переоценивать. — Стопроцентное попадание! А то про какую-то самоиронию выдумываешь... Обаяние — самый верный путь к успеху. — Не согласен. Верный путь к успеху лежит всегда в труде — труде ума, души, тела и т.д. А обаяние — это внешнее... Самый большой талант — быть просто хорошим человеком. — Сказано красиво и вроде бы верно, но фраза безупречна только в контексте вещи. А если взять саму по себе, то набежит множество вопросов. Вся закавыка в глаголе «быть». Не знаю, как это называется у лингвистов, но «быть» — это не действие в данном случае. Это состояние. Не зря глагол «быть» в своих формах часто просто опускается в бытовых фразах. «Он хороший человек». Это регистрация данности, а не таланта. Талант — это всё-таки то, сидящее в человеке, что позволяет человеку что-то делать хорошо. Дар, особая душевная зоркость, умение управлять своим голосом и проч. А быть хорошим человеком... Быть не значит делать. Впрочем, зачем я придираюсь? Нет, что-то есть в этой фразе, что заставляет меня придираться. «Талант — быть хорошим человеком...» Нет, талант — это всегда не только что-то делать хорошо, но и делать наперекор противным обстоятельствам. Преодолевать мёртвую косность несуществования! — вот что такое талант. (Писатель, когда пишет роман, например, или рассказ, он всяким следующим словом своим, написанным на бумаге или оттюканным на экране компьютера, отнимает своего героя от чёрной бездны несуществования, небытия; заставляет его жить! Если есть талант. А нет, так и не герой выходит, а картонная схема, которой прекрасно и в небытии). Сбился. Хорошая мысль, но — чего-то в ней не хватает; не дотягивает. Не даётся с ходу сформулировать, в чём именно.
  • 96. Рассуждения, послужившие пищей для этой «беседы», набраны Л.Сергеевым из его объёмистого трёхтомника; при желании он мог бы из одних только своих афоризмов книжку составить. Составь, Лёня! По богатству твоему внутреннему, по уму твоему, по опыту житейскому — такая книга очень многого стоила бы! И мы бы с тобой основательно поговорили бы — о женщинах, о литературе, об истории, о смысле жизни, о дружбе, о любви. Да мало ли о чём можно было бы нам с тобой поговорить! М.Гаспаров, «Записи и выписки», М., НЛО, 2001 Ниже представлен только обрывок моего эха от чтения замечательной книжки нашего прославленного филолога. Обстоятельный «разговор» о его записях впереди: в книге его столько интересных мыслей и заметок! Кстати, мне представляется, что всякий молодой человек, всерьёз готовящий себя к писательству, должен эту книжку прочитать, и внимательно! Многое в этой книге спорно, воистину субъективно — но то, что писал человек знающий, профессионал высшего класса, делает эту книгу необходимой каждому, кого интересует настоящая литература. Образ человека вырисовывается из писем к нему от разных лиц. Повесть об этом написал Апухтин. — Во времена моей молодости, когда я только ещё готовил себя к писательской стезе, я, не имея возможности поступать в Литинститут, составлявший сам себе программу своего литературного образования, завёл список, который озаглавил по-английски (я тогда учился на курсах английского языка): “Authors I need”, т.е. «Авторы, которых нужно прочесть». Список получился с первого же подхода очень длинный, около пятидесяти имён; но, к ужасу моему, чем больше я читал из этого списка, тем чаще мне приходилось этот список пополнять; вскоре он разросся до сотни имён — от Гомера и Вергилия до какого-нибудь Андре Жида или Надсона. Я отчётливо помню, что и Апухтин был в этом списке — именно своим романом, прозой, ибо сборник его из синей серии «Библиотека поэта» я на чёрном рынке приобрёл (50 рублей, половина моей тогдашней месячной зарплаты мэнээса) и внимательно его пролистал и даже прочитал кое-что. Но до романа его руки так и не дошли... И вот спустя сорок лет я опять натыкаюсь на этот роман — так сказать, долг сорокалетней давности. Придётся всё-таки прочесть, тем более что построен роман, судя по записке Гаспарова, нестандартно. М.Шагинян вызывала Ходасевича биться на шпагах. — Поразительно! Кому сейчас придёт в голову вызывать на дуэль, тем более, чтобы тётка вызывала мужика! Живое время был, однако, этот Серебряный век! И почерк был, стиль: не на пистолетах драться звала Мариэтта Сергеевна, а на шпагах. Возможно ли это сейчас? Можно ли себе представить, чтобы Р.К., напр., вызвала бы драться на шпагах В.Г.?! Или на пистолетах? Непредставимо — и не из-за того, что оружие иметь запрещено законом, а из-за того, что времена другие. Цивилизация! Вместо шпаги — суд. Вместо «защищайтесь, сударь!» раздаётся «Засужу тебя, засужу!» Вспоминается читанное в мемуарах А.Белого: на каком-то литературном собрании литераторы поругались, и одна знаменитость орала другой через весь зал: «Я сейчас оскорблю вас действием!» А как сегодня закричали бы? Очень просто: «Ща в морду дам, уррод!» Время неостановимо. Мы живём в эпоху Упрощения и Упростительства. «Декоративная духовность» — выражение О.Хрусталёвой в 1989 году для поколения Евтушенко и Вознесенского. Увидела бы она, что будет потом! — Очень точно сказано: декоративная духовность. Навынос, по выражению Ю.Нагибина. И всё это продолжается до сей поры, и по-прежнему этим двум литературным фиглярам внимают как подлинным поэтам. В чём загадка такой слепоты?
  • 97. В «Московских новостях» напечатано, что любимым раздумьем Тынянова было: кто из русских писателей насколько был евреем? — Что за чушь?! Неужто других тем для раздумья у писателя не было? Какой незначительный штришок может выявить и выставить на свет Божий мелкоту души знаменитого писателя... Мне, кстати, Тынянов не нравится и никогда не нравился — со времён, когда я прочёл отвратительно лживого «Подпоручика Киже». Написано слабо, дёргано, неискусно. Вне Большого Стиля. Тогда как русский писатель должен писать только в пространстве Большого Стиля. А Тынянов уже воняет постмодернизмом, абсурдом — не только в содержании, но и форме: в языке, в лексике, в интонации. Всё — бедное и люмпенски хамское. А ведь он — пушкинист! Остаётся только руками развести... «Ваш Эразм — воплощение интеллигентского отношения к действительности: пусть всё будет по-новому, только чтоб ничего не менялось». — Заключение грамотного, знающего и остроумного человека. Кто такой И.И.Х., высказывание которого записал М.Гаспаров, я не знаю, но... Неглупый мужик! Людей, способных нынче сказать такую фразу, следует уважать безмерно. За этой фразочкой — Знание. Ходасевич: «Поэзия — это изготовление зеркала, чтобы, заглянув в него, увидеть своё ничтожество. Это — орудие нравственности в мире без Бога». — Ещё одно из свойств загадочного явления — Поэзии. Есть связь между формой и содержанием; вырази одну и ту же мысль просто, без внешнего ритма и рифм, и стихом — с могучим ритмом, рифмой; и в тексте сразу появляется подтекст, т.е. мера, меняющая всё, углубляющая; высвечивает краешек иного, подлинного мира. Воистину, как очень тонко и зорко сказал Валерий Брюсов: «Есть тонкие властительные связи Меж формою и запахом цветка. Так бриллиант не виден нам, пока Под гранями не оживёт в алмазе». Вот что такое рифма и ритм для поэзии. Не будет ритма и рифмы — никакого зеркала не получится. Аверинцев: «Для предыдущих поколений любовь к Цветаевой была делом выбора, для нас она заданность». — Сказано, кажется, с осудительной интонацией. И я согласен! Мне не нравятся ни Цветаева, ни Мандельштам, остыл я к однообразной «тонкой» Ахматовой с её перчатками, надетыми не на ту руку; гебуха своими запретами создала моду на них. Там всё — не нужно мне. Нет сдёргивания покрова. По-настоящему сдёргивает покров с трепетной тайны жизни из всей знаменитой опальной четвёрки только Пастернак — и то лишь в стихах, приложенных к «Доктору Живаго» (донельзя слабая проза, на грани графомании! «Зверь из бездны» Чирикова сильней), местами гениальных, пронзительных! Да ещё «Колыбельной» («В церкви Бориса и Глеба...») и «Дороги» («То насыпью, то глубью лога, То по прямой за поворот Змеится лентою дорога Безостановочно вперёд»). Я беспокоился, что, переводя правильные стихи верлибром, открываю лаз графоманам. — Для меня в этой неожиданной записи открылась тайна возмутительно слабой книги переводов Георга Гейма, которую подготовил и издал в знаменитой, почтеннейшей серии «Литпамятники» М.Гас-паров. Там не верлибр, там просто неудобочитаемый подстрочник. Я удивляюсь, как такой знаток стиха и поэзии Гаспаров может заявлять чушь, говоря, что правильные стихи надо переводить верлибром (у него в читаемой мною книжке целые страницы об этом). Гаспаров не чувствует, не знает, что ритм и рифма не ограничивают, а ограняют содержание (выявляют бриллиант в алмазе), делают плоско говоримое поэзией. Правда, для этого переводчик должен быть подлинным поэтом.
  • 98. В рецензии на книжку Георга Гейма я показал разницу между переводом Гаспарова и переводом Пастернака. Показываю это ещё раз. Перевод Гаспарова: Перевод Пастернака: ДЕМОНЫ ГОРОДОВ ДЕМОНЫ ГОРОДОВ Они бродят в ночах городов, Они бредут сквозь ночь по Чёрным выгибом гнущихся под городам, их шагом, Что тяжко стонут под пятою Их моряцкая вкруг лица их. борода — Вкруг подбородка их, как Тучи, чёрные копотью и борода, дымом. Метётся дым и сажи чёрный вихрь. В толчее домов их длинные тени Их тень бежит по улицам Взмахом гасят шеренги кривым фонарей, И гасит блеск ночного Тяжкой мглой наплывают на фонаря, асфальты, И, как туман, ползёт по Медленно вымаривают за мостовым, домом дом. За домом дом ощупывая в ряд. Одной ногой — среди площади, Одной ногой на дальней Коленом — о колокольню, площади, Они высятся, посвистывая в Другим коленом в башню свирели упершись, В тучах, хлещущих кромешным Они свистят под чёрные дождём. дожди В свирели бурь с заоблачных И т.д. вершин. И т.д. В переводе Пастернака есть вибрация, важнейшее качество и отличительный признак настоящей поэзии; эта вибрация рождена ритмом, размером, рифмой, и возникает мера отношения к написанному; в переводе Гаспарова – никакой вибрации и никакой, следовательно, поэзии. Несмотря на то, что у него есть трагическая по сути, посылка: «вымаривают за домом дом»; этого «морить», «вымаривать», наверное, присутствующего в немецком оригинале, у Пастернака нет, но Пастернаку этого и не понадобилось: он добился трагического накала другими средствами: ритмом, рифмой, размером, точной русской лексикой. Поэтому перевод Пастернака имеет культурное значение, перевод же Гаспарова, при всех его умных учёных комментариях и объяснениях, никакого культурного значения не имеет. Напротив, он способен только оттолкнуть нормального русского читателя от немецкого поэта Георга Гейма. Прямо-таки иллюстрация к эпизоду из фильма «Осенний марафон». Как-то в Нижнем буфете ЦДЛ я высказал своё недоумение гаспаровскими «верлибрами» Михаилу Арамисовичу Айвазяну. Мой собеседник принялся защищать Гаспарова, высказав предположение, что Гаспаров подготовил подстрочник к
  • 99. дальнейшей работе над переводами, а книгу эту издали его наследники, уже после его кончины. Наверное, согласился я с облегчением: такой знаток и энциклопедист, как Гаспаров, не мог издать такое безобразие. А вот, оказалось, мог, сам издал, имел принципиальную позицию... Излишняя учёность приводит к потере вкуса. Письма Ключевского. — Найти, прочесть. Гиляров-Платонов: «Нашествие французов и за ним последовавшее нашествие крестьян на Москву с целью грабежа...» и т.д. — Ай-яй-яй, какая позорная страница, оказывается, была в Отечественной войне 1812 года... Я об этом, например, даже не подозревал. Эригена (Гаспаров пишет «Эриугена»)... — ещё один, кого надо уже сейчас записать в мою современную «Authors I need»... Пара страниц всего чтения записок Гаспарова, а уже — роман Апухтина, письма Ключевского, Эригена. Не Ориген ли? И так всю жизнь. Из записанных мной в течение многих лет авторов я прочитал едва ли половину. В этом месте я прерву свои записи, посвящённые книге М.Гаспарова; закладки у меня на каждой практически странице, а страниц этих — 400 с лишним. Книга М.Гаспарова — энциклопедия и одновременно пиршество «литературного духа»; её надо читать небыстро и спокойно, с величайшим уважением к её многознающему автору, уникальному учёному и писателю. Герберт Уэллс, «Мир Вильяма Клиссольда», М.-Л., ГИЗ, 1928 Мы, русские и советские читатели, знаем Герберта Уэллса как автора знаменитых фантастических романов: «Человек-невидимка», «Машина времени», «Остров доктора Моро» и др. Знаем, что он дважды приезжал в Советскую Россию: первый раз в 1918 или 19 году, когда встречался с Лениным и выразил ему своё скептическое отношение к революции и усилиям большевиков что-то хорошее сделать в России; во второй раз он приехал уже при Сталине, спустя девять или двенадцать лет после своего первого приезда, был якобы поражён успехами пролетариата и стал чуть ли не приверженцем большевистского устройства мира... Об этом писалось даже в советских школьных учебниках истории. Этот хрестоматийный малосимпатичный образ (малосимпатичный из- за советской ходульности его) меня как-то не задевал. Вообще я Уэллса знал мало; да вообще не знал, потому что его знаменитые романы я, конечно, прочёл, но прочёл именно как развлечение «фантастикой и приключениями». Но вдруг... Не помню, в какой книге — наверное, у Честертона — я наткнулся на уважительное упоминание о нём и о его романе «Мир Вильяма Клиссольда». Я моментально «сделал стойку»: как, Уэллс — мыслитель, философ, не только развлекающий фантаст? Немедленно в «Authors I need»! И обчитывая пространство по имени Герберт Уэллс, я узнаюњ, что у него — полтора десятка «настоящих», не фантастических романов, что он — философ в этих романах и т .п. «Мир Вильяма Клиссольда» я получил в нашей славной библиотеке ЦДЛ... Х.Беллок — английский романист-консерватор. В ГИЗе вышла его книжка (до 1928 г.) «Милостью Аллаха» и готовится роман «Мистер Питр». — Найти! Это может быть интересным.
  • 100. Из предисловия редактора: В.Я.Брюсов в молодости прочёл очень серьёзный, с массой ссылок на научные источники, доклад, не возбудив подозрений аудитории; впоследствии оказалось, что все эти «учёные» и их «труды» существовали только в голове докладчика. — Неточно. Если бы они существовали бы «в голове докладчика», это означало бы паранойю и раздвоение сознания; Брюсов их просто сочинил как сочинитель; это называется мистификацией. Замечательно! Я тоже сочинил несколько эпиграфов в «Тени Титана» и в «Другой жизни» от лица несуществующих Флавия Метелла, А.Мотовилова и др., и многие читавшие мои романы приняли этих авторов всерьёз и спрашивали меня, как называются вещи, из которых я взял цитаты. Это игра литературная, шутка, мистификация. Мистифицировать очень приятно! Это интересно. Романы Уэллса нефантастические: «Колёса счастья», «Киппс», «История мистера Полли», «Сон», «Отец Христины Альберты», «Любовь и мистер Льюшем», «Брак», «Страстные друзья», «Жена сэра Исаака Хармэна», «Предвидения», «Мистер Бритлинг видит всё», «Билби». — Найти! Выступая против канонизированной религии, Уэллс выставляет вместо неё нечто вроде культа Высшего Существа, стоящего над человечеством, неощущаемым и незримым, но — существующим. — Это очень близко моим взглядам на Бога; так я называю То, что невидимо и неощущаемо управляет всем на земле; я не знаю, как это определить точнее и существует ли вообще Его словесное определение; скажу лишь, что я чувствую Его — м.б., как проявление Тонкого Мира. Но это — не Высшее Существо, витающее над; точнее моё чувствование Его как Высшей, всё пронизывающей Силы, физическая природа которой мне неинтересна. Больше об этом я здесь говорить не хочу, ибо многое во мне самом ещё не устоялось и не прояснилось. Об этом я думаю постоянно и с каждым днём верю в это всё крепче и яснее. Даст Бог, напишу об этом — но, разумеется, в другом месте. Дожить бы только. Твёрдо знаю, что до этой Силы можно достучаться, если страстно этого хотеть, и Она исполнит моё желание. Это подтверждают несколько мучительных примеров из моей собственной жизни, когда я молился Ей, и происходило чудо, и жизнь моя преображалась. Человек — это совокупность человеческого знания и мышления, это — коллективный разум всего человечества. В мире всё больше растёт дух коллективизма, отдельная человеческая особь всё теснее примыкает к целому. — Так понятно это виделось в двадцатые годы. Из этого бесспорного родилась философия современного глобализма, когда коллективный разум стремится поглотить, подмять национальное. Это всего лишь трюк «мирового правительства», — сообщества, в котором заправляют космополиты-финан-систы, сделавшие ставку на США как орудие, инструмент для завоевания мира. Текст самого Уэллса: День — промежуток между двумя ночами. — Кажется, что в зависимости от контекста и цели писания, можно так же глубокомысленно и «философски» написать: «Ночь — всего лишь промежуток между двумя днями» или «между заходом и восходом солнца» и т.п. Но — см. выше, в «Петронии», — Уэллс написал именно о ночи, а не о дне. Ночь — это корневое; а день — лишь проблеск в вечной тьме.
  • 101. Жизнь — это драма, двигающаяся через запутанный клубок противоречивых положений к определённому концу или, по крайней мере, в определённом направлении. — Далее Уэллс задаётся вопросом, а есть ли замысел в этой драме, в чём он и можно ли его постичь той или иной религией? Каждая религия на этот вопрос даёт разные ответы. Уэллс уверен, что ни один из ответов не верен, но в каждом ответе есть частица истины. «А вообще-то эта пьеса слишком сложна для меня», признаётся он. И дальше следует замечательная, красивая фраза: «В продолжении более чем пятидесяти лет я перелистывал страницы книги солнечных закатов и ни разу не почувствовал утомления». В одной этой фразе такая бездна интеллекта, культуры, ума! — что остаётся только руками развести и поникнуть головой: такой уровень письма мне не доступен. Смерть — это такая вещь, которую я никогда не испытаю, потому что в момент её прихода ко мне я буду мёртв. — Чистая схоластика! А есть, однако, в этой мысли что-то такое верное, что на секунду о будущей смерти подумалось без прежнего страха. Звук моего голоса, особенности моей психики, мои вкусы и громадная книга моих воспоминаний окончатся, когда моё сердце перестанет биться. — В обиходных словах Уэллс выразил почти невыносимую, высочайшую парадоксальность всего нашего бытия. Я допускаю, что мир может быть глубоко трагичным, дурным или дивным и прекрасным, но чтобы он был беспросветно глупым — этого я не могу допустить. — Глупость мира — это глупость его насельников: людей. Меж тем подлинных глупостей людьми делается предостаточно. Но баланс мира держится — благодаря умным людям. Я убедился, что пока я писал эти строки, из моей души как-то постепенно скрылось нечто, ухода чего я не заметил. — Далее Уэлльс принялся философствовать о благоговении перед неорганическим и т.п. неинтересными вещами, но вот меня задело то, как верно он сформулировал явление, часто переживаемое мною (и не только мною, многие это заметили): начинаешь писать с одной мыслью, но, пока пишешь, мысль эта незаметно перерождается, т.е. исчезает. Приходится признаваться тогда: «сбился». Здесь важно вовремя заметить это и остановиться. Религия — это только формально дело интеллекта; её сущность — это чувство и пути жизни. — Замечательно, зорко, умно сказано. Пассажир океанского парохода неспособен прыгнуть с палубы вниз с высоты двухсот футов в Атлантический океан, чтобы принять небольшую морскую ванну. Пароход овладел им. — Последние три слова выдают в Уэллсе глубокого и остроумного мыслителя — наподобие какого-нибудь древнегреческого отца философии, мастера схоластики. Например, Зенона. ...сочный голос, не поддающийся обузданию... — Художник! Мы сейчас разучились так видеть и выражать свои мысли. ...дешёвое знание латыни... — Поразительно точное mot (острое словечко, по- французски). Конан-Дойль написал спиритический роман «Земля туманов». — Поискать! Это может быть интересным.
  • 102. Над интеллектом отдельных людей появляется некий новый интеллект. Это интеллект, в котором существуют наука, история и мысль. Он становится в такие же отношения к нашей индивидуальной деятельности, в каких полк или армия стоят по отношению к отдельному солдату или офицеру. Это коллективная человеческая личность, в которой принимаем участие мы все и которая проникает собой все наши личности. <Выделено мной. — И.Б.-А.> Мы смертны, но этот интеллект бессмертен. Это жизнь просыпающаяся, разбивающая границы индивидуальности, осознавшая самоё себя. Каждый из нас что-нибудь да вносит в это титаническое существо, которое становится сознательным и овладевает нашей планетой. — Здесь, в этом замечательном пассаже, всё ясно и верно и в то же время — всё наперекос и сплошная Тайна. Как и всё в нашей жизни. Всё, что написано здесь у Уэллса, — сейчас, по прошествии восьмидесяти с лишним лет, может послужить основой для написания информативного философического и историософского эссе с элементами психологии и теологии. Кстати, вспоминается учение Вернадского о ноосфере... «Мир Вильяма Клиссольда» я ещё не дочитал до конца. Я буду читать его долго; чтение его — не развлечение ради отдыха и «переключения»; это серьёзное духовное занятие, требующее усилия души и ума. По моим наблюдениям, таких романов в мире — единицы. Это — философский роман. В который раз я убеждаюсь, что Европа — великая труженица. Культура, которую выработали Италия, Германия, Англия и Франция — великая культура. То, что ныне сотворили с душой Европы американцы — это величайшее гуманитарное преступление. Почти всё, что творится в культуре Европы после потрясения Второй мировой войны, когда власть в ослабевшей, смятенной духом Европе захватили американские «культуртрегеры», имеет мало мирового культурного значения. Как-то всё вперекос пошло, в тупик, в уродство. Ветры истинной культуры дуют сегодня с китайского, японского, индийского Востока. Немецкие и французские философы ещё сопротивляются, создают, ищут Зерно — а художники, писатели, театр сплошь «съехали в канаву». М.б., в этой канаве они тщатся найти путь открещения от американизма (американцев в Европе не любят, только терпят их как сильных). Но пока из канавы к нам не вышло ни одного произведения, достойного встать рядом с классикой — по мастерству, по глубине проблем, по остроте Поиска. Это, разумеется, моё непросвещённое мнение. Примечания к книге Клайва Льюиса «Любовь. Страдание. Надежда»., М., Республика, 1992. Немецкий физик Клаузиус предсказал так наз. «тепловую смерть Вселенной» на основе второго начала термодинамики, согласно которому энтропия (мера беспорядка) в мире может только увеличиваться, так что с течением времени все виды энергии превратятся в тепловую и равномерно рассеются по всему веществу Вселенной, что приведёт к полному прекращению всех процессов. — Вот что пишет БСЭ о началах термодинамики: Первое начало термодинамики: Если система совершает термодинамический цикл, т.е. возвращается в первоначальное состояние в процессе своего движения, то полное количество теплоты, сообщённое системе на протяжении цикла, равно совершённой ею работе. Второе начало термодинамики: теплота не может самопроизвольно перейти от системы с меньшей температурой к системе с большей температурой. Таким образом, из системы с большей температурой теплота всегда переходит в систему с меньшей
  • 103. температурой; это и есть перераспределение тепла. Существует функция состояния системы; её энтропия S, приращение которой при обратимом сообщении системе теплоты равно dS = dQ/T (здесь dS — приращение энтропии, т.е. рост хаоса; dQ — приращение привнесённого в систему количества тепла; Т — температура), при реальных процессах возрастает, достигая максимального значения в состоянии равновесия. Третье начало термодинамики: энтропия всех тел в состоянии равновесия стремится к нулю по мере приближения к абсолютному нулю температуры. Т.е., чем ближе к космическому прасостоянию вещества, тем меньше хаоса, пока не установится воистину Порядок, т.е. полная Неподвижность всего в Пустоте. Вот реальная картина того, что, в Конце Концов, ждёт мир. А говорят, что математика изучает абстракции, ни к чему не нужные. Культурологическая концепция З.Фрейда, изложенная им в работе «Тотем и табу», утверждает, что в основе религиозного поклонения лежит чувство вины древних людей перед убитым ими отцом (вожаком). Стремясь преодолеть сильные негативные переживания, они обожествили образ отца, перенеся свои чувства с него как личности на тотем. Эволюция объекта почитания привела к возникновению идеи личного Бога иудаизма и христианства. — Ох уж эти учёные!.. Мне думается, что наука в своём плоском возвеличивании факта и игнорировании т а и н с т в е н н о г о как составного элемента жизни приводит к обеднению Картины. Я не читал «Тотем и табу», но тезис о «вине древних людей перед убитым ими вожаком» мне представляется сомнительным. М.б., и был в каком-нибудь древнем племени зарезан вожак; но чтобы на этом единичном факте основалось в веках религиозное чувство!.. Надо прочесть «Тотем и табу». Продаётся в книжном магазине возле метро за 78 рублей. Купить себе знания на 78 рубликов. С середины 30-х годов после серьёзного душевного кризиса Хаксли занимали вопросы религии, откровения мистики, поиски смысла жизни, попытки примирить прогрессизм с верностью традициям, результатом которых стал его роман «Остров» (1962 г.) — Не слыхал ничего об этом романе и хотел бы его прочесть. Переведён ли? Поразительно и даже неожиданно, что уже в новое время, время восторжествовавшего и победившего на Западе позитивизма, европейский человек болеет душой за традицию, мучается поисками смысла жизни — прямо таки по-русски! Значит, не победил позитивизм. Пока есть хотя бы один, у которого не позитивистская ментальность — позитивизм не торжествует победу, а терпит поражение. «pons asinorum» (лат.) — «ослиный мост» на латыни. Выражение первоначально возникло среди средневековых школяров как обозначение развёрнутого чертежа теоремы Пифагора (ср. «Пифагоровы штаны»). По внешнему сходству чертёж сравнивался с мостом, а впоследствии это название перешло на любую трудную задачу и стало означать «камень преткновения». — Рассуждение красивое и внешне убедительное, но вот я рисую «пифагоровы штаны»: а с
  • 104. b Где здесь «сходство с мостом»? Непонятно... Кстати, со школьных лет я недоумевал: почему пифагоровы штаны «на все стороны равны»? Они могут быть равны только при равностороннем треугольнике, когда все три угла равны 60о. Но ведь Пифагор говорил о прямоугольном треугольнике, о катетах и гипотенузе? А там ни о каком равенстве на все стороны и речи быть не может. Стороны квадратов, построенных на отрезках ab и bc , не равны сторонам квадрата на отрезке ac. М.б., «развёрнутый чертёж» — это нечто другое? Докетизм — раннехристианская ересь II—III вв., одно из направлений гностицизма. Считая телесность низшим, злым началом, докетизм отвергал учение о телесном воплощении Христа во время его земной жизни. Так, Маркион учил, что Христос явится на землю исключительно как дух, Симон — что Его телесная природа была лишь кажущейся, иллюзорной, а Керинф — что хоть в Христе и было две природы, но ничем, кроме случайности, они не были связаны друг с другом.— Ереси — это догадки; или, если угодно, гипотезы. Это подтверждается количеством ересей. С точки зрения керинфиста, симониста или маркиониста, православная или католическая вера — тоже ереси, т.е. ошибочные гипотезы. От относительности религиозной истины никуда не деться. Есть Тайна, есть Непознаваемое по имени Бог, и стремление познать Тайну рождает гипотезы — как в любой из позитивистских человеческих наук. Таково свойство человеческого ума, устройство его логики и мозгов. И сие да не прейдеши. Брокенский призрак. Брокен — название одной из горных вершин в Саксонии. Здесь, по народным поверьям, ежегодно проходил шабаш ведьм в Вальпургиеву ночь. Часто в полосе тумана, держащейся возле горы Брокен, на противоположной солнцу стороне возникало некое видение с текучими и изменчивыми формами, называемое Брокенский призрак и дававшее простор воображению. — В который раз приходится сожалеть, что в те годы, когда я пять лет жил в Германии, я ни черта не ведал в культурном контексте. Про гору Брокен я смутно что-то слышал или помнил — по небрежно читанному в ранней юности «Фаусту»; но вот про Брокенский призрак не слыхал даже. А у меня была возможность уже позднее, в середине 90-х, когда я болтался по всей Германии, — от Берлина до Бонна, от Саарбрюкена до Гейдельберга и Мюнхена, от Аугсбурга до Нюрнберга и Ганновера, — на этот Брокен, при известной настойчивости, съездить и посмотреть, что это такое. И деньги были. — А сейчас уже, конечно, время упущено... Зерно умирает, чтобы жить. — Живуч этот мудрый евангельский посыл! Нет мудреца, который не вспоминал бы его в том или ином контексте. Опять приходит на ум всё тот же стих Гёте об «унылом госте на тёмной земле» — «Умри и стань!» — а не далось /Тебе понять, чтό это, /Ты всего лишь мрачный гость /На земле без света». Дух предвечно исходит от них. — По католическому учению, Святой Дух исходит не только от Бога-Отца (как считает Православная Церковь), но и от Бога- Сына. — Мелочь, казалось бы, а разделила христианскую церковь и мир, и история человечества течёт в берегах, определённых этим роковым разделением.
  • 105. Кай, Тит, Семпроний — три распространённых латинских имени, употребляемых в том же смысле, как у нас «Иванов, Петров, Сидоров». Вместо Семпрония у Льюиса — Орбилий, драчливый школьный учитель Горация, чьё имя тоже нарицательно. — Вот образчик культурной эрудиции. Чепуха, мелочь — а интересно. И конечно, мысль о одних и тех же законах человеческой психологии — что в древности, что в наше время. Дальше чтения примечаний к тому избранных эссе Клайва Льюиса (кстати, подготовленного всё той же неутомимой Н.Трауберг, дай ей Бог здоровья за её труды!) я не пошёл: не взяли меня эссе Льюиса, показались неинтересными — во всяком случае, не для «Эха и Эго». Но его фантастические романы я всё равно прочту — М.Попов и Э.Балашов меня ими серьёзно заинтересовали. Глава 13 О литературе из дневника В «Климе Самгине» Горьким упоминается роман некоего Лопатина «Чума». Какой- то студент распространил в Москве чуму, и полгорода вымерло, и начался хаос и т.д. Что- то прямо-таки современное, из американского триллера. Издан между двумя революциями. Найти в библиотеке. В юные годы, читая Горького, я, помню, раздражался на необыкновенно цветистые его портреты. В жизни, рассуждал я, не бывает и не может быть такого количества людей с необыкновенной, яркой внешностью. Придумывает Горький, сочиняет, решил я — почему-то осудительно. В «Климе...» — более сотни персонажей. И каждый из них — портретно описан: ярко, сочно, броско. И ни одного повторения! (За единственным исключением: в начале романа какой-то из героев Горького был с головой и лицом «как тыква», а в конце романа сам Клим Самгин, глядя на себя в зеркало, видит там человека с головой и лицом «как тыква»). Какое поразительное разнообразие! Что это — мощь художественного писательского воображения или работа с записной книжкой? И вот ещё что придумалось в связи с этим. За романом в 15-ом томе Собрания сочинений Горького 1963 года следует комментаторская статья Ал.Овчаренко. Этот литературовед был в своё время, как я догадываюсь, литературным генералом. Так вот, этот ортодоксальный советский исследователь пишет о том, что Горький не любил Клима Самгина, что Клим — отрицательный герой, что роман — о революции и т.п. Мне же сдаётся, что роман Горького был задуман не только и не столько как роман лишь о революции. Это — обмельчение и упрощение замысла. Всё значительно глубже. Это роман о жизни человека — вообще. Революция, пришедшаяся на тот период времени, когда Климу Самгину выпало единственный раз в пучине времён прийти в этот мир, исковеркала его жизнь, направила её по какому-то изломанному, искорёженному пути, заставила изучать никому не нужную мертвечину марксизма, устраивать какую-то возню с передачей и развозкой мерзкой нелегальщины, встречаться с неприятными и ненужными людьми, участвовать в спорах ни о чём и т.п. Роман — космичен, космологичен. Иначе не нужно
  • 106. было столько деталей — мельчайших — о быте, не нужна была такая портретность, не нужны были «большие груди» Никоновой-Любимовой. Горький, как талантливейший и опытнейший мастер, знал, конечно, о принципе «бритвы Оккама» о ненужности неполезных, лишних для дела персонажей и деталей. — О «Климе...», конечно, нужно писать заново, его надо анализировать и изучать уже без давления цензуры и советской предвзятости. Вообще, Горький — фигура интереснейшая. Этот великий «пролетарский» писатель, «организатор советской литературы» и пр., не написал ни одного художественного произведения о советском времени! Как и Бунин, он писал только о «до революции». Даже в советское время, живя уже в Советском Союзе, он пишет «Клима Самгина» и «Достигаева». Ни романа, ни пьесы о советском времени у него нет. Составить бы книгу — «Портреты персонажей Горького». Выписать горьковские описания внешности всех героев всех его томов. Наверняка открылось бы много интересного о писательской кухне, о технике писательской работы. Идёт телесериал по «Доктору Живаго». Я обнаружил удивившую меня вещь: диалоги Пастернака с его острыми бытовыми словечками, остроумными репликами и проч. словно написаны Горьким. Совпадение стиля, манеры, даже иногда лексики — ошеломляющие! Я по прочтении многих и многих «литературных произведений» заметил, наконец, закономерность: если «произведение» ничем меня не задело, т.е. подлинно «показалось неинтересным», — я напрочь забываю его содержание. Увы мне, убогому — я не помню, о чём «Дым» и «Новь», хотя читал их и перечитывал не раз. Не помню их персонажей и отношений этих персонажей между собой. Брезжит имя «Санин» (хотя он, кажется, не Санин, а что-то вроде Сычёва) и имя «Джемма»; и впечатление чего-то тёмно- фиолетового, связанного с этой «Джеммой» (возможно, в каком-то эпизоде на «Джемме» было тёмно-фиолетовое платье). И ничего боле! Из «Дыма» они, из «Нови» ли — Бог их знает! Точно так же обстоит дело и с «Доктором Живаго». Из всего «Доктора...» у меня осталось впечатление кладбища под облачным небом (кажется, с этого «Доктор...» начинается), потом библиотека где-то в снежной Сибири, в которой Живаго видит Лару, и какой-то большевик Синельников, который застрелился. Всё! А типа, которого играет Янковский, я вообще не помню. И сюжета не помню. Помню, что Живаго помер в тридцатые годы в жаркий летний день, едучи в трамвае. Проза Пастернака кажется мне манерной, мёртвой, пластмассовой. Какое отличие от его мощной, полной жизненных соков, местами гениальной поэзии! Но многие, весьма почтенные, филологи — со степенями и известностью — прозу Пастернака называют гениальной. Краем глаза смотрю сериал про Живаго. Нудная экранизация нудного романа. Когда Пастернак строит диалоги «по Горькому», они воспринимаются. Когда от себя (или когда их выдумывает сценарист, жалкий Арабов), выходит жвачка. Вообще, сей сериал — типичный коммерческий проект, не произведение высокого искусства. Чулпан Хаматова рассказывает ученикам о Пушкине, а читает при этом стихи... самого Пастернака! Без ссылок! Что за постмодернистский изыск?! Наверное, расчёт на то, что уже никто Пушкина не знает, и стихи Пастернака примут за стихи Пушкина? Тайный замысел русофоба Арабова заменить в сознании невежд Пушкина Пастернаком?
  • 107. Арабов на своей русофобии зашибает деньгу. Бабло наваривает. Чтение «Клима...» — интересное. Горький не успел его закончить и отделать. Печатали прямо с рукописи. Любопытно. Напр., в первой части персонаж назывался «Никонова», во второй Горький её называет «Любимова». Перепутал фамилии или забыл. Но не забыл деталь (по которой я понял, что «Любимова» и есть «Никонова»): как она «укладывает свои большие груди в лиф». Дочитываю «Клима Самгина». Роскошное чтение! — Горькому удалось показать разложение, страшное гниение русской жизни в царствование Николая II. Над этой исторической данностью надо ещё думать, и, вообще-то говоря, изучать это время как следует, — но, сдаётся мне, в истории неискушённому, что всё дело в нецарской нерешительности последних наших царей. На стенах Спаса-на-крови в Петербурге запечатлена в золоте вся деятельность убиенного Александра II, царя замечательного, мощного, для России сделавшего грандиозно много. Бесы его убили. Мощный, деятельный, образованный руководитель России стоял им поперёк дороги. Россия уже тогда была серьёзно больна бесовщиной демократии. Уже тогда её надо было решительно лечить. Большевики впоследствии, надо сказать, извлекли уроки из этого исторического ляпсуса: нецарской нерешительности царей — и властвовали в покорённой стране решительно! По-царски! И сделали-таки дело — превратили Русь в сверхдержаву. Здесь, надо сказать, нерусские враги России, вскормившие большевиков и большевизм, думавшие революцией раздавить и уничтожить Россию, ошиблись. Будет ли когда-нибудь разгадана эта историческая загадка: что же произошло на самом деле в России в начале ХХ-го века? Глава 13 ИЗ ДНЕВНИКА В «Климе Самгине» Горьким упоминается роман некоего Лопатина «Чума». Какой- то студент распространил в Москве чуму, и полгорода вымерло, и начался хаос и т.д. Что- то прямо-таки современное, из американского триллера. Издан между двумя революциями. Найти в библиотеке. В юные годы, читая Горького, я, помню, раздражался на необыкновенно цветистые его портреты. В жизни, рассуждал я, не бывает и не может быть такого количества людей с необыкновенной, яркой внешностью. Придумывает Горький, сочиняет, решил я — почему-то осудительно. В «Климе...» — более сотни персонажей. И каждый из них — портретно описан: ярко, сочно, броско. И ни одного повторения! (За единственным исключением: в начале
  • 108. романа какой-то из героев Горького был с головой и лицом «как тыква», а в конце романа сам Клим Самгин, глядя на себя в зеркало, видит там человека с головой и лицом «как тыква»). Какое поразительное разнообразие! Что это — мощь художественного писательского воображения или работа с записной книжкой? И вот ещё что придумалось в связи с этим. За романом в 15-ом томе Собрания сочинений Горького 1963 года следует комментаторская статья Ал.Овчаренко. Этот литературовед был в своё время, как я догадываюсь, литературным генералом. Так вот, этот ортодоксальный советский исследователь пишет о том, что Горький не любил Клима Самгина, что Клим — отрицательный герой, что роман — о революции и т.п. Мне же сдаётся, что роман Горького был задуман не только и не столько как роман лишь о революции. Это — обмельчение и упрощение замысла. Всё значительно глубже. Это роман о жизни человека — вообще. Революция, пришедшаяся на тот период времени, когда Климу Самгину выпало единственный раз в пучине времён прийти в этот мир, исковеркала его жизнь, направила её по какому-то изломанному, искорёженному пути, заставила изучать никому не нужную мертвечину марксизма, устраивать какую-то возню с передачей и развозкой мерзкой нелегальщины, встречаться с неприятными и ненужными людьми, участвовать в спорах ни о чём и т.п. Роман — космичен, космологичен. Иначе не нужно было столько деталей — мельчайших — о быте, не нужна была такая портретность, не нужны были «большие груди» Никоновой-Любимовой. Горький, как талантливейший и опытнейший мастер, знал, конечно, о принципе «бритвы Оккама» о ненужности неполезных, лишних для дела персонажей и деталей. — О «Климе...», конечно, нужно писать заново, его надо анализировать и изучать уже без давления цензуры и советской предвзятости. Вообще, Горький — фигура интереснейшая. Этот великий «пролетарский» писатель, «организатор советской литературы» и пр., не написал ни одного художественного произведения о советском времени! Как и Бунин, он писал только о «до революции». Даже в советское время, живя уже в Советском Союзе, он пишет «Клима Самгина» и «Достигаева». Ни романа, ни пьесы о советском времени у него нет. Составить бы книгу — «Портреты персонажей Горького». Выписать горьковские описания внешности всех героев всех его томов. Наверняка открылось бы много интересного о писательской кухне, о технике писательской работы. Идёт телесериал по «Доктору Живаго». Я обнаружил удивившую меня вещь: диалоги Пастернака с его острыми бытовыми словечками, остроумными репликами и проч. словно написаны Горьким. Совпадение стиля, манеры, даже иногда лексики — ошеломляющие! Я по прочтении многих и многих «литературных произведений» заметил, наконец, закономерность: если «произведение» ничем меня не задело, т.е. подлинно «показалось неинтересным», — я напрочь забываю его содержание. Увы мне, убогому — я не помню, о чём «Дым» и «Новь», хотя читал их и перечитывал не раз. Не помню их персонажей и отношений этих персонажей между собой. Брезжит имя «Санин» (хотя он, кажется, не Санин, а что-то вроде Сычёва) и имя «Джемма»; и впечатление чего-то тёмно- фиолетового, связанного с этой «Джеммой» (возможно, в каком-то эпизоде на «Джемме» было тёмно-фиолетовое платье). И ничего боле! Из «Дыма» они, из «Нови» ли — Бог их знает! Точно так же обстоит дело и с «Доктором Живаго». Из всего «Доктора...» у меня осталось впечатление кладбища под облачным небом (кажется, с этого «Доктор...» начинается), потом библиотека где-то в снежной Сибири, в которой Живаго видит Лару, и
  • 109. какой-то большевик Синельников, который застрелился. Всё! А типа, которого играет Янковский, я вообще не помню. И сюжета не помню. Помню, что Живаго помер в тридцатые годы в жаркий летний день, едучи в трамвае. Проза Пастернака кажется мне манерной, мёртвой, пластмассовой. Какое отличие от его мощной, полной жизненных соков, местами гениальной поэзии! Но многие, весьма почтенные, филологи — со степенями и известностью — прозу Пастернака называют гениальной. Краем глаза смотрю сериал про Живаго. Нудная экранизация нудного романа. Когда Пастернак строит диалоги «по Горькому», они воспринимаются. Когда от себя (или когда их выдумывает сценарист, жалкий Арабов), выходит жвачка. Вообще, сей сериал — типичный коммерческий проект, не произведение высокого искусства. Чулпан Хаматова рассказывает ученикам о Пушкине, а читает при этом стихи... самого Пастернака! Без ссылок! Что за постмодернистский изыск?! Наверное, расчёт на то, что уже никто Пушкина не знает, и стихи Пастернака примут за стихи Пушкина? Тайный замысел русофоба Арабова заменить в сознании невежд Пушкина Пастернаком? Арабов на своей русофобии зашибает деньгу. Бабло наваривает. Чтение «Клима...» — интересное. Горький не успел его закончить и отделать. Печатали прямо с рукописи. Любопытно. Напр., в первой части персонаж назывался «Никонова», во второй Горький её называет «Любимова». Перепутал фамилии или забыл. Но не забыл деталь (по которой я понял, что «Любимова» и есть «Никонова»): как она «укладывает свои большие груди в лиф». Дочитываю «Клима Самгина». Роскошное чтение! — Горькому удалось показать разложение, страшное гниение русской жизни в царствование Николая II. Над этой исторической данностью надо ещё думать, и, вообще-то говоря, изучать это время как следует, — но, сдаётся мне, в истории неискушённому, что всё дело в нецарской нерешительности последних наших царей. На стенах Спаса-на-крови в Петербурге запечатлена в золоте вся деятельность убиенного Александра II, царя замечательного, мощного, для России сделавшего грандиозно много. Бесы его убили. Мощный, деятельный, образованный руководитель России стоял им поперёк дороги. Россия уже тогда была серьёзно больна бесовщиной демократии. Уже тогда её надо было решительно лечить. Мне рассказывал немецкий историк, мой друг Игорь фон Глазенап: в начале 1905 года на железной дороге на Дальнем Востоке начали бузить опропагандированные большевиками солдаты. Генерал Меллер-Закомельский поехал туда на поезде с ротой гвардейцев. На первой же после Сибири станции он провёл энергичное следствие, выявил и арестовал зачинщиков, самых главных повесил, остальных расстрелял. На следующей станции зачинщиков ему уже выдали без всякого следствия; он их тут же расстрелял; так же поступил на следующей станции. И дорога вмиг успокоилась. Насколько правдоподобен этот рассказ, не знаю: Глазенап был человеком увлекающимся. Большевики впоследствии, надо сказать, извлекли уроки из этого исторического ляпсуса: нецарской нерешительности царей — и властвовали в покорённой стране решительно! По-царски! И сделали-таки дело — превратили Русь в сверхдержаву. Здесь, надо сказать, нерусские враги России, вскормившие большевиков и большевизм, думавшие революцией раздавить и уничтожить Россию, ошиблись.
  • 110. Будет ли когда-нибудь разгадана эта историческая загадка: что же произошло на самом деле в России в начале ХХ-го века? В отрывке из «Песни о Цейхановиче» Льва Котюкова (в газете «Московский литератор») прочёл пассаж о том, что земную радость полнее всего ощущает дурак. Замечательно! Феномен по названию «дурак» заслуживает отдельного исследования (и научного, и художественного) — из-за всеприсутствия дурака в нашей жизни и из-за его неисчерпаемой многоликости. Не таким ли исследованием (помимо всего прочего) и занялся Л.Котюков в своём «Цейхановиче»? Написать диссертацию — хотя бы кандидатскую — на тему «Роль дурака в жизни общества». И защищать такую диссертацию следовало бы по социологическим наукам. Материала — предостаточно. На днях разговорились с Эдуардом Балашовым об «Эхо и Эго». Сначала он меня похвалил, что мне было, разумеется, приятно: «Ты умеешь думать, и это хорошо, это самое главное». А потом он возьми и скажи: «Ты мыслишь, но ты в плену у своей мысли, и потому не свободен. Нет парения над! А надо парить...» — Истина часто прячется в парадокс. Балашов — любитель, вернее, мастер парадоксов. У него парадоксы настоящие, не выдуманные, не натужные, а всегда внезапные, как искры. Признак подлинной глубины. Читаю «Византизм и Славянство» К.Леонтьева. Вызывает симпатию его рассуждения о родовом аристократизме и его положительной роли в развитии страны, нации и государства. К удивлению, когда я редактировал для журнала «Дом Ростовых» статью неизвестной мне Ш.Нурпеисовой, я обнаружил в ней те же мысли — о необходимости национальной аристократии для развития и укрепления национального самосознания. Постмодернизм — пробный путь к культуре глобализма, т.е. к антикультуре, к нивелированию культуры, т.е. к уничтожению её как ненужной. Культура — это всегда особенное, отличие, выступление из ряда, вспышка света, сияние; глобализму это не нужно. Ещё Прудон писал, что цель истории — это обратить всех людей в скромных и однородного ума счастливцев. Глупость человеческая, провинциализм мышления и мысли. На днях в «Библио-глобусе» прошла презентация книги С.Есина «Ах, заграница, заграница...» В числе выступавших там был и молодой критик, ученик С.Есина Кириллов. Любопытная литературная особь! Мне рассказали, что некогда он написал неплохую статью в «Литературке» (я не читал, не знаю), его стали за неё хвалить, и он, похоже, «возомнил». Выступал он на презентации в стиле мэтра, не говорил, а изрекал. В большинстве своём, увы, глупости — напр., о провинциальности Шолохова или о гениальности Кафки. (Его тезис о провинциальности советской литературы в целом представляется мне отчасти верным суждением; только он не заметил, при всей своей начитанности, что ныне вся мировая литература, за малыми исключениями, сделалась, увы, провинциальной). Молодой литератор хвастался тем, что знает два европейских языка, но не английский, это язык дураков и примитивов (!). Закончил он своё выступление о творчестве Есина тем, что обозвал Уэльбека дураком и порвал перед микрофоном его книгу, картинно бросив разорванные половинки на пол перед зрителями. Как-то неловко сделалось за него. Бросив книгу, он ушёл от микрофона, предоставив обрывки убирать другим людям, гостям презентации.
  • 111. Думаю, что вся эта размашистая и глуповатая фразеология Кириллова — от молодости, от того, что «возомнил», от похвал; хотя не исключаю, что это — пиар, вернее, самопиар, продуманная стратегия эпатажа с расчётом, что публика — дура и всё съест. Интеллигенция наша в основном, конечно, дура, но... Не исключаю, впрочем, и того, что подобная самоуверенность молодого критика зиждется на том, что он читал много больше других и, в отличие от большинства окружающих его среднеобразованных молодых литераторов, он, начитанный, может говорить о Кафке (не забыв отметить, что читал того в подлиннике. Ах-ах!), а Кафку и не читает никто. В самом деле, кому нужна сейчас эта ветошь Кафка? (Кстати, если уж о Кафке, то должен заметить от себя, что, по моему мнению, именно от Кафки-то и пошла вся эта провинциальность в литературе, и не только в советской, а и в мировой. И постмодернизм, глубоко провинциальное течение в искусстве, от Кафки и пророс. — Но разговор о провинциальности надо вести серьёзно, а не походя.) Ну, читал, ладно, больше других, но хвастаться этим, право, просто глупо. Уэльбек, м.б., и дурак, — но и вы, г-н Кириллов, не производите впечатления умного человека. Уж извините. Скорее всего, вы умны, но дурно воспитаны, вести себя не умеете и слишком высокого мнения о себе. Мнить о себе вы вправе, конечно, что угодно; выказывать же высокое мнение о себе на людях — черта провинциальная. Несколько человек из писателей, которые прочли первый выпуск «Эха и Ego», выразили мне гневливое недоумение по поводу моих хвалебных слов в адрес Ю.Нагибина. Все, как один, возмущались, как я мог про такого негодяя написать что-то хорошее. Господи, да не знал я Нагибина! Пусть он трижды негодяй — но писал-то мужик хорошо! И хвалю я не его, а его прозу, причём дневниковую. Врезался в Маркузе, в «Одномерного человека». Дошёл до мест, которые надо читать медленно и вдумчиво, ибо наткнулся на мысли, над которыми стоит подумать. В авангардизме всё не так просто, и воображать, будто авангард, постмодернизм — это некий заговор некультурных злодеев против «человеческого» искусства и культуры, против народных или классических традиций в культуре и т.п., — значит, упрощать дело. Одномерный человек, одномерное общество, по терминологии Маркузе, — это как раз результат того упрощения, о котором писал Леонтьев. Любопытно, кто-нибудь из исследователей отметил совпадение взглядов Леонтьева (конец 19-го века), Германа Гессе (спустя 30 лет, в канун Первой мировой войны) и Маркузе (спустя ещё 40 лет, после Второй мировой войны)? И авангардизм в искусстве и литературе — это искусство и литература упрощённого, «одномерного» общества. У Маркузе есть в «Одномерном человеке» очень сильный анализ того, как одномерное общество, провозглашая свободу от устаревших норм общественной жизни и, следовательно, морали, тем самым репрессивно навязывает человеку упрощённые и тем самым разрушительные цели, нормы поведения, нормы жизни. Так что появление постмодернизма — явление не случайное. Здесь интересна частица «пост» — она появилась в эпоху, когда человечество вступило в фазу постиндустриального общества — которое якобы преодолело репрессивную фазу маркузианского одномерного общества и приблизилось к идеалам гуманизма. О постиндустриальном обществе я не читал ничего. Я читал, однако, что французские студенты, устроившие бузу 65—68 гг., были как раз вдохновлены идеями Маркузе о репрессивности технологической цивилизации, подавляющей свободу. Они ринулись за свободу от репрессий путём новых репрессий. Знакомая, однако, вещь! И опять вспоминается Леонтьев, писавший, что любая революция имеет «уравнительные, пошлые цели». А парижские леваки в 68-м году называли себя революционерами. Так же как сменившие их в Италии «красные бригады», в Германии
  • 112. РАФы (террористическое движение «Rote Armee Fraktion» —«фракция Красной Армии»). Почему-то кажется, что и французские леваки, и итальянские и немецкие «красные» 70-х имели один источник финансирования — от спецслужб, координируемых из одного центра. Сегодня этот центр навязал репрессивно человечеству мысль о неизбежности и необходимости всем нам глобализма. — Сбился, недодумал, утекла куда-то в сторону мысль. — Надо зайти в книжный магазин и что-нибудь купить серьёзное о нынешнем анализе глобализма. Читаю Гончарова, его воспоминания. Удивительный писатель — вот где воплощение кузминского кларизма, ясности первозданной. Речь, что называется, льётся. Никакой жёсткости, нарочитости отделки — во всяком случае, работа по отделке не видна совершенно. Естественность и одновременно художественность самой высшей пробы. Ничего себе писатель «второго ряда»! Это первый ряд, авангард в лучшем и точнейшем смысле этого слова. Идея коммунистического обобществления деревни произошла, конечно, от российской крестьянской общины. Коммунисты не захотели, побоялись разрушить вековой уклад. Почему? Они же такие борцы за всё новое, против отжившего... Что, недотюмкали? Отнюдь. Не дураки они, ох, не дураки! — Нищим и, следовательно, бесправным крестьянином легче управлять. То же происходит и ныне — во всём. Власть вовсе не хочет зажиточности народа. Народ должен быть на коленях. Нищенская зарплата на грани выживания — лучший инструмент для принуждения, для того, чтобы держать всех в повиновении. Важно только палку не перегибать, вовремя повышать зарплату на какие-нибудь 8 — 9 % в год. Чтоб не бузил народишко-то, не бунтовал. Бог — это и есть реальность в её высшем смысле. Кроме того, я чувствую, что Бог — реален; какое ещё требуется доказательство Его существования? — Мысль эта — моя, выстраданная мной, явившаяся мне из глубины переживающей души моей. Но понимаю, конечно, что она — дюжинная, что до меня так думали и писали десятки, сотни и тысячи. Но от этого она не становится для меня менее дорогой и истинной. Постмодернизм — это страшно серьёзно и страшно просто. Поэтому за ним — будущее? Демагогия — язык демократии; и, с другой стороны, — сущность демократии. А каков сейчас общественный идеал? У коммунистов был рабочий; у Гитлера — солдат; а у нас нынешних? Неужто средний буржуа? Похоже, увы. Какое понижение градуса, однако... Есть ли разница между торгашом и торговцем? Есть, конечно; и в языке эта разница и закрепилась. Объяснять ничего не надо. Вспомнилось, как я однажды получил предложение от Ф.Ф.Кузнецова сделать бизнес-план издательской программы, которую намерен осуществить ИМЛИ, и в поисках авторов забрался в Ленинку. Предварительно справился в словаре русских писателей 1800–1917 гг. Для начала выписал — по алфавиту — Абельдяева, Апраксина, Вербицкую. Из статей словаря вычитал, что Абельдяев был популярен, слава Вербицкой была столь же велика в конце века, как сейчас у Улицкой, и т.д. Принесли мне Абельдяева, начал было читать с интересом — и содрогнулся: Боже мой, элементарный графоман! То же Вербицкая. По сравнению с ними беллетристы Гейнце, Мордовцев, Боборыкин — мастера первого ряда.
  • 113. А Апраксин вообще меня восхитил. Читаю его роман, называется, кажется, «Паутина». Начальные строки: «Надворный советник Катин посмотрел в окно и увидел, как к подъезду его дома подкатила коляска княгини Соломиной, и её саму узнал по тонкой белой руке и шелковистой пряди белокурых волос, мелькнувшим в опущенном окне кареты». Дальше княгиня повествует Катину, что у неё пропали бриллианты, что подлая гувернантка княгини... ну, и т.д. Пролистал до конца, читая по диагонали, отложил, понял, что никакого Апраксина в издательскую программу ИМЛИ вставлять нельзя. На всякий случай — для проверки впечатления — открыл второй роман, кажется, «Призрак из прошлого». Открываю, читаю: «Князь Кутаев посмотрел в окно и увидел, как к подъезду его дома подкатила коляска графини Соммюр, и её саму узнал по тонкой белой руке и шелковистой пряди белокурых волос, мелькнувшим в опущенном окне кареты». И дальше — то же: графиня в тех же словах жалуется на подлость гувернантки, на пропажу бриллиантов и проч. Заключительная фраза «Призраков» та же, что «Паутины». Во прохиндей, во жулик! — Поменял название и имена персонажей — и издал! «Паутину» — в 1913 году, а «Призраков» в 1914-м! Кажется, этот опыт ныне забыт литературными шабашниками. А впрочем, кто знает... Нет, сейчас приёмы посложней, конечно. Я не изучал этот вопрос, но подозреваю, что ныне у бульварных авторов действует принцип, который я называю «модульным». Кто-то подсчитал, что есть 36 сюжетов, в которых укладывается вся мировая литература. Точно так же можно подсчитать, что имеется, например, 1200 или 12000, или 120000 ситуаций, в каких оказываются герои литературных произведений. С помощью датчика случайных чисел можно произвольно выбрать и сопрячь между собой 20 ситуаций, которых хватит на один роман. По-моему, американцы делают так своё кино. Перемешал, вытащил 10 карт, то бишь модулей, описывающих «ситуацию», разложил их друг за дружкой в произвольном порядке — и вот тебе свеженький сюжетец! Впаривай – не хочу. Я не знаю, что значит «блок-бастер», но связываю его именно с модульным, т.е. блоковым, принципом. Сопрягай блоки, наугад выбранные из мешанины — и вперёд. Число сочетаний из 120000 по 20 неисчислимо! И искусство писателя в такой вот блочно- модульной литературе — это искусство обрабатывать швы между блоками-модулями. Чем незаметней шов, тем, значит, мастеровитей писатель. Скоро компьютеры приспособят для сочинений сюжетов, т.е. для произвольного сопряжения модулей. Если уже не приспособили. Сегодня в «Нашем современнике» имел неожиданный разговор с Геннадием Михайловичем Гусевым. Вхожу — у него среди бумаг лежит на видном месте «Эхо и Эго». Приятно, елейный ветерок по душе просквозил. Спрашиваю: «Открывали?» — «Ты же видишь — пухлая. Значит, открывал, значит, листал. Тут и мои отметины есть. О многом говоришь интересно, особенно начиная с Декарта, с третьей главы. Но я не знал, слушай, какой ты яростный антисове-е-е-етчик, оказывается!» Я что-то лепечу — не в оправдание (чего уж оправдываться — ущучил!), а в объяснение: мол, молодой был и проч. А выйдя на улицу, раззадоренный, подумал вовсе уж неожиданное, вернее, непривычное: а ведь не было у нас, Геннадий Михайлович, по сути, никакой советской власти! Была власть компартии. Советскость — это лишь форма отправления коммунистической власти. Ничего стратегически-политического не зависело от председателя Совета любого уровня. Всё и всегда решал на всех уровнях управления секретарь комитета партии. Совет, как сейчас говорят, был лишь исполнительская власть. Он исполнял то, что приказывал ему партком. Да, не любил я коммунистическую власть — инстинктом, скорее, чем пониманием дела. Коммунизм — не русское дело.
  • 114. ...В Нижнем буфете этот разговор получил продолжение в виде короткого и неутихающего спора с Ваней Голубничим. Кто-то, кажется, Лёня Сергеев, заявил, что я не люблю коммунистов, Ваня шумно его поддержал. Я отбиваюсь: «Не коммунистов, а коммунизм». Это часто путают. Коммунизм — учение, придуманное русофобом Марксом. Энгельс что-то писал хулительное о России, что Россию нужно уничтожить, что это мировая язва и прочее в таком роде (когда-то помнил точно, да забыл). Ленин русскость ненавидел, на сокрушение тысячелетней русской твердыни брал деньги у Яшки Шифа, у Парвуса, у Германского генштаба и т.д. Отцы-основатели ненавидели Россию и русскость — как я могу сочувствовать коммунизму! Впрочем, об этом в «Эхе и Эго» я уже писал... Я как-то сказал Ване: «Уберёте со знамени профиль русофоба Ленина и откажетесь публично от учения русофоба Маркса как руководящего и т.д., я вступлю в Компартию вашу». Ваня засмеялся: — Ничего мы убирать не будем и как-нибудь обойдёмся без тебя! Разумеется, обойдётесь, товарищи. Как и я без вас. Несомненно, эксперимент с коммунистической властью в России нельзя считать неудавшимся. И результат этого эксперимента нельзя считать отрицательным. Очевидно, что в России образовалась какая-то небывалая ранее форма новой цивилизации. Это надо понять. (У Вани Голубничего, кстати, об этом хорошо написано в одной из его передовиц в «Московском литераторе».) Появилась эта цивилизация неожиданно для отцов-основателей, у них были другие цели, когда они затевали в 17-м году бучу. Они не были готовы к такому результату и не смогли его осмыслить, понять и управлять им. Не смогли! Не хватило интеллектуального ресурса. Сами, своими безумными ограничениями в информации и страхом перед инакомыслием (а без инакомыслия ничего нельзя подлинно осмыслить), загнали себя в угол непонимания, что же такое им в руки свалилось. Молились на Маркса и Ленина, пели о прогрессе, а сами пылинки сдували с замшелых догм, остановили движение в мысли, прежде всего в философской и политической. И поплатились, и позволили разрушить небывалую цивилизацию. Они даже не поняли, что то, что вышло на территории России — это новая цивилизация. Поняли бы — не боялись бы этих недоумков-диссидентов, диссидентствующих пошляков «философов». И легче было бы бороться с этой духовно плоской скверной. — Думать. Философствуя об одномерном обществе, Маркузе говорит часто о всеобщей необходимости. В одномерном обществе, к которому всё ближе и ближе общество российское (где единственное мерило всего — деньги, чистоган, нажива), такой всеобщей необходимостью сделались деньги. Без денег никуда не сунешься. Без денег ты никому не нужен, даже собственной жене и собственным детям. Мы в сегодняшней России стремительно становимся одномерным обществом. Сейчас всюду висит гадкая реклама: изображена смазливая сексапильная тётка с жадными очами и с мерзкой улыбкой, где-то за ней в пространстве — золотое колье, и надпись: «если любишь — подари». (Первая реакция моя — потянуло воскликнуть: «Ага! Щас! Побежал! Аж споткнулся от торопливости!» И пальцы сами собой сложились в кукиш). Заяви мне такое моя женщина — она бы моментально была послана в такую даль, откуда подлинно не возвращаются. И любовь мгновенно испарилась бы. — Но сколько женщин именно так требуют: любишь — покупай мне дорогие цацки. На этой пошлости целая жизнь построена, целое и цельное бабское мировоззрение; семьи строятся. Отвратительно!
  • 115. Начал читать книжку о З.Гиппиус, её переписку с Милюковым, где есть очень интересные куски о русском либерализме, монархизме и проч. Глубоко рассуждает Милюков в письмах к ней. Читая эти обрывки эмигрантских споров, убеждаюсь, что я, кажется, прав, говоря о нравственном и просвещённом монархическом правлении как об идеальной форме государственного управления. Не должно невежественное, оболваненное тем или ином образом, теми или иными демагогическими приёмами и технологиями большинство управлять обществом и государством! Истина нового всегда — всегда! — у меньшинства, это в природе вещей. Это же так просто, так понятно! Большинство всегда давит меньшинство. Тогда как просвещённый правитель, находящийся в нравственном пространстве, в любой момент может на это большинство цыкнуть и велеть сделать так, как надо. Нынешние либералы, говоря о новом, имеют в виду только новое в материальных условиях жизни, в машинерийной технологии, имея в виду материальный прогресс, в основе которого — деньги, барыш. Конкурируй в производстве товаров, нужных рынку, выигрывай конкуренцию — и этим обеспечивай прогресс! Тогда как прогресс — это нечто совсем другое. Такое узкоматериальное понимание прогресса — утло, оно ведёт к Упрощению самоё жизни. Прислуга-робот вместо живой прислуги — это не прогресс. Робот-хирург вместо живого хирурга, способный на архитончайшие операции — это, при всей необходимости его — не прогресс. Прогресс — это путь. Китайцы, кажется, в своём понимании пути как дао ближе к сути прогресса (конец одного пути означает немедленное начало другого, следующего пути). Мы вслед за европейцами стали под прогрессом понимать материальное улучшение жизни. Но кто сказал, что материальное улучшение — это движение вперёд? (Прогресс, по латыни — «движение вперёд».) Истинный прогресс — это духовное движение к осознанию Божественного в себе, к познанию тайны жизни, к Служению высшему в себе. Это и есть движение вперёд. — Думать. Чёрт возьми, а всего-то переписку Гиппиус и Милюкова читал... Читаю Уиндема, автора потрясающих «Триффидов», когда-то так восхитивших меня (прочёл «Куколок», сейчас читаю «Мидвича») и «Воспоминания» Б.Н.Чичерина, которого купил вчера на развале за 45 рублей. И то, и другое — с удовольствием. Чичерин просится в «Эхо и Эго». Дельно пишет о славянофилах в середине 19-го века. Совсем не те, которые правят бал в patriotica сейчас. Тогдашние славянофилы были людьми грамотными, языки знали, читали много, были в курсе мирового контекста; а нынешние русофилы («трусофилы», как острила некогда Катя Маркова) — зашоренные, неинтересные, с несвежими идеями невежды. Недавно в Нижнем буфете невольно подслушал разговор за соседним столиком одного такого «трусофила». Вроде серьёзный, в возрасте уже, писатель говорил своим собеседникам: «Название «Греция» произошло от слова «грех»! А вы что, не знали?! — возопил он на несказанное удивление собеседников. — И почему так назван город Херсон, тоже не знаете?!» — И поведал какую-то чушь, из которой выходило, будто «Херсон» образован от слова «хер». Ну что можно сказать про такого вот «русского патриота» и — прости, Господи — «писателя»? Из переписки Милюкова с Гиппиус обнаружил, что ярый либерал и антимонархист Милюков — т.е., по трафарету если шпарить, настроенный против России, разрушитель её и т.д. — в вопросе войны был за то, чтобы Россия завоевала, наконец, проливы и навела нужный ей порядок на Чёрном и Средиземном морях. Как обмельчала наша история, однако! Вот на какое исторически-геополитическое достижение реально претендовала Россия в начале прошлого века! А сейчас? Кто-то сообщил на днях в Нижнем буфете, что ходит слух, будто «Москву» хотят продать... Ай-яй-яй! Как не стыдно! Вот уж либералам и русофобам радость!.. «Маэстро,
  • 116. туш!» Ведь загнулся русский толстый литературный журнал! Как же не порадоваться, не торжествовать! Только что закончил читать очень интересную книжку о Гиппиус, изданную в ИМЛИ (120 рублей отдал за неё!). Масса есть что выписывать и читать вокруг неё. — Пожалуй, Серебряный век и всё, что с ним связано и в нём клубилось, было последним отражением эпохи подлинной сложности в культуре — сложности перед торжеством Упрощения. Что- то случилось с «человеческим материалом» — обмельчал он, душа обмелела, культура погасла и ниспала, люди сделались «людишками». Герои великой войны 1941—45 гг. духовно вышли оттуда, из прежней России. Мы же сейчас — другие: мелкие, плоские. Мы — духовные дети хрущёвско-брежневского коммунистического безвременья 60-х — 70-х годов ХХ-го века. Ощущение страшной пустоты впереди. Дочитал «Франциска» Мережковского. Такое впечатление, что Франциск был безумцем с маниакальным стремлением к бедности. Всё указывает на это: и необычайная, нечеловеческая схоластическая изворотливость в доказательствах и аргументах, и странности поведения, и «перевёрнутое» содержание аргументов и речей. Он не нёс с собой добра, а скорее, привносил в мир конкретное зло. Это не энергия созидания, это воплощённая энтропия разрушения — в благостной оболочке. Совсем другой Франциск у Честертона. Глубокий, искренний, чистый человек, видевший мир в его истине. И не сопрягавшийся с «сим» миром, неистинным, перевёрнутым с ног на голову, и т.д. — Я очень доволен, что преодолел себя и раскрыл таки скучно внешне изданного «Вечного человека». Изумительное чтение! Честертон, автор заурядных детективов об отце Брауне, предстал вдруг одним из образованнейших европейцев XX-го века, с которыми так приятно иметь дело! Он очень интересно пишет о св. Франциске, о Христе, о Фоме Аквинском... Просто духовное пиршество! — Редко какую книгу читал я с таким удовольствием. Придётся, придётся и её в «Эхо и Эго»... Собрала эту книгу Н.Трауберг. Б.Н.Чичерин постоянно сетует на падение градуса русской культуры и обмельчание человека. М.Попов и Э.Балашов в Нижнем буфете в разговоре со мной наперебой восхищались неким Клайвом Льюисом, фантастом, о котором я ничего доселе не слыхал. Я послушал их восторги и как-то внутренне отмахнулся: мало ли хороших писателей есть на свете! И вдруг наткнулся у Честертона на восторженное упоминание о Льюисе — оказывается, этот Льюис не современный, а «тогдашний», из XIX-го века! И в двадцатых годах, когда на мякине-то особо не проведёшь культурного человека, имел уже уважение и славу! Писатель масштаба Уэльса, только шагнувший дальше! Надо читать, надо... В «Authors I need» его! А что: вот так, «по случаю», в разговорах с культурными людьми, и составляется достойный круг чтения. Вспоминаю, как я таким вот образом, после разговора с Ваней Голубничим, наткнулся на Иво Андрича и узнал этого изумительного писателя, прочёл его «Хронику». Ваня пропагандирует ещё какого-то Миксата, но я что-то не тово... А вот Угрешич у меня где-то записана в очереди на прочитывание, да всё как-то не попадается в руки.
  • 117. Сегодня нашёл листок с записью: «Человеческая природа вне известных верований, преданная на добычу внешней действительности, может быть только одним: судорогою бешенства, которой роковой исход — только разрушение. Это последнее слово Иуды, который, предавши Христа, основательно рассудил, что ему остаётся только одно: удавиться. Вот кризис, через который общество должно пройти, прежде чем доберётся до кризиса возрождения». Паскаль был мудрым человеком, Тютчев конгениален ему. Он был воистину искушён во всех соблазнах лукавого Искусителя. Тютчев, похоже, всё предчувствовал и знал, что случится с Россией и в России. Новый ныне торжествующий в России Иуда-предатель, имя которому легион, вешаться не собирается и каяться не собирается. Да и российское общество настоящего кризиса ещё не прошло, он ещё грянет. России после безбожных коммунистов нужно было очищение, а последовала только новая грязь, новое предательство, новая ложь. Россию, с её православной душой, силком, не обращая внимания на её корни, тащат на западные пути рационализма, высшее воплощение идей которого на сегодняшний день — то, что нынче не совсем точно называется «глобализм», что в итоге окажется такой же фикцией, как нерусский «пролетарский интернационализм». Наверное, я читал книгу Б.Н.Тарасова о Паскале. Прописные истины, штампы, при всей их правильности — это всего лишь ничего не значащие слова. Сотрясение воздуха, бесплодные колебания эфира. Например: «Все мы смертны». Мы эту фразочку произносим походя, вовсе не задумываясь над тем, как гибельно страшно её содержание! По сути, отрицание смысла жизни! А мы этак порхающе — «Все мы смертны!» — и побежали дальше. — Не додумано. В жизни случаются удивительные, глубоко символические совпадения, напоминающие готовые создания поэтического гения. Например, история с пленением кровавого злодея Наполеона капитаном английского корабля «Беллерофонт». Дело в том, что Беллерофонт — это мифологический герой, убивший огнедышащее чудовище Химеру... Какой глубокий, замечательный символ в этом магическом смешении мифических и реальных имён! Разве Наполеон по сути своей — не Химера?.. Витя Крамаренко взял у меня читать роман «Из глубины багряных туч» (манускрипт полного варианта, с восстановленными купюрами, неуклюже сделанными журналом «Москва»). Прочитал; похвалил — что мне было, разумеется приятно и лестно: трудяга и многочтец, Витя понимает литературу, поэтому его хвала многого стоит. Сейчас он отдал роман читать Вите Пронину. Себе я говорю: «За эту прозу мне не стыдно». И тем не менее приговора Вити жду с опаской: Пронин — мастер; его суждение — не проходной звук. Кстати, Лёне Сергееву, человеку, редко что когда хвалящему, роман тоже понравился. — Ну, и дай Бог. Со стеснением в горле читаю стихи Кости Коледина, «Сны и тени». А прочёл «Суворов» — и вообще слеза прошибла... Говорят, что сентиментальная слезливость — признак склероза сосудов головного мозга. М.б., и так, не спорю — но... Ни к чему вроде выстраивать поэтов по ранжиру, но ни от одной строчки или стиха Рубцова или Передреева, столько ныне хвалимых, у меня горло не стискивало и слеза не прошибала.
  • 118. Странное чувство я испытал час назад: приехав на дачу и поднявшись к себе в летний кабинет, я обнаружил в углу какие-то писанные здесь два года назад куски из романа «Новая жизнь», которые не вошли в окончательную редакцию. О них я забыл: давно не разбирал завалы бумаг, руки не доходили прошлым летом. Перечитывая, не сразу вспомнил: что это я такое писал, откуда? Вспомнив, изумился: роман уже напечатан, живёт себе своей жизнью, а ненужные фрагменты ещё лежат как живые, словно ждут своего часа. Нет, милые, вы уже ни на что не нужны... А в этих «черновиках» — другие сюжетные ходы, другие персонажи, другие разговоры, какая-то шашлычная на берегу реки (в которой мы когда-то славно выпили в Касимове на бреге Оки)... даже эротическая сцена, довольно пряная, неожиданная и интересная, ведущая к совсем другой развязке романа, к другому его наполнению. Но я её в своё время выкинул и свернул на другие тропы. — Интересен всё-таки труд писателя... Провожу дачное время в компании двух великолепных писателей и образованных европейцев — Г.Честертона и Анатоля Франса. Культурный градус обоих чрезвычайно высок. По эрудиции и глубине знания с ними можно сравнить у нас Валерия Брюсова, Вячеслава Иванова, Д.С.Ме-режковского, Ф.Ф.Зелинского... м.б., Бердяева и Лосева... из современных, пожалуй, только С.Аверинцева. — Хотя многие знатоки просто в тени — напр., Бибихин, превосходный переводчик и комментатор Хайдеггера; Свасьян, переводчик и исследователь Ницше; А.Столяров и М.И.Сергеенко, исследователи Блаженного Августина; замечательный знаток (в лучшем смысле этого слова) русской и мировой литературы П.В.Палиевский; исследователь Розанова (к сожалению, чрезвычайно мало пишущий) В.Г.Сукач; исследователь Паскаля и русской литературы и истории Б.Н.Тарасов; переводчик, поэт и философ В.Б.Микушевич; поэт и философ- мудрец Э.Балашов; исследователь Пушкина и Блока, знающий чуть ли не дюжину языков (среди них венгерский, португальский и турецкий) С.Небольсин... Всё солидные, знающие, культурные люди. С такими общаться и таких читать чрезвычайно интересно. Увидал Витю Пронина. С облегчением, словно экзамен сдал, выслушал его мнение о моей «Туче» — он её хвалил. Слава Богу!.. — Особенно хорошо ты придумал, что своего Литвина в дыру баржи засунул; отличный ход! высокий класс! Слушать такое от мастера сюжета — чрезвычайно приятно. Настоящей женщине, увы, часто в жизни приходится прибегать ко лжи. На свете не бывает женщин, которые не лгут. Ещё не рождена женщина, которая не солгала бы хотя бы раз в день — или раз в жизни. «Сестра моя жизнь» — выражение святого Франциска из его «Гимна». Борис Пастернак дал это заглавие своему циклу стихов без ссылок на Франциска. Замужней женщине приобрести любовника легко; для этого не надо прилагать никаких усилий, кроме некоторого усилия над собой: преодолеть секундное замешательство в некоторое решительное мгновение, вызванное мыслью об измене. Но вот отделаться от настырного любовника, которому в известные минуты так много было показано, дадено и доверено!.. — Это искусство; особенно если любовник — человек нечистый, цепкий и имел на женщину влияние. Так просто он своё не отдаст. Поэтому осуществление желания отделаться от него требует от женщины ряда организационных мер, обдуманных жёстких ходов и т.д., т.е. превращается в целый, как сейчас говорят в бизнес-кругах, «проект», в некоторую «дорожную карту»: сначала сделать то-то, потом сказать то-то, потом организовать такой-то звонок, потом построить с ним такой-то
  • 119. разговор, потом подстроить такие-то и такие-то обстоятельства, в которых уместно объявить о необходимости разрыва в таких-то и таких-то выражениях, предъявить те-то и те-то резоны, и проч., причём чтобы муж ничего не узнал! — У Анатоля Франса в его «Красной лилии» это так хорошо показано! Знал женщин Франс, ничего не скажешь... Некогда, лет эдак 45 назад, когда я ещё, живя в Керчи и будучи школьником, игрывал в шахматы, против меня один перворазрядник по фамилии Бекузаров сыграл так в тогда очень модной (после матча Ботвинник—Таль) защите Каро-Канн (я играл чёрными): 1. е4 с6 2. d4 d5 3.Кс3 dе 4.К:е4 Сf5 5.Кс5?! вместо хрестоматийного 5.Кg3. Чем кончилась та партия, я не помню (скорее всего, я продул), но дело не в выигрыше или поражении, а в том, что ход Бекузарова конём на с5 вызвал тогда шум в нашей керченской шахматной среде: мы бросились его анализировать, спорить и проч. Прошло после того лет двадцать, и в одном немецком шахматном обзоре я с удивлением читаю, что ход 5.Кс5 в этом варианте защиты Каро-Канн изобрёл в начале семидесятых годов... знаменитый Роберт Фишер, который и ввёл его в практику! Возникла, оказывается, полемика, поднялась волна анализов, были найдены лучшие возражения за чёрных и т.п. (Кстати, одно из них — 5. … е5 — применил против меня один начитанный в теории гэдээровский любитель, и мне пришлось тяжело: этого ответа я не знал). Я вспомнил об этом вот почему. Два-три года назад в одной статье в «Парламентской газете» я, рассуждая в связи с чем-то о культуре в современной России, написал, что в России, на мой взгляд, существует две культуры: культура народная, реалистическая, человеческая, и культура антинародная, постмодернистская и античеловеческая. Как-то так. И выразил опасения, что за этот крамольный посыл меня учёный культуролог вправе пнуть: мол, дилетантские рассуждения, двух культур в лоне одной нации быть не может, и т.п. Оказывается, ничего я не изобрёл. Читая недавно одну учёную книжку о Вячеславе Иванове, я прочёл там эту же мысль. Разумеется, никаких ссылок на меня там не было. Более того, о том же — т.е. о двух культурах в лоне одной нации — писал в «Грядущем Хаме» ещё в начале ХХ-го века Мережковский, только в другой форме и в других выражениях! О Мережковском учёный вспомнил, обо мне нет. — Претензий у меня к учёному нет, разумеется; я доволен уже хотя бы тем, что, в общем-то, не глупость брякнул, а самостоятельно подметил существенное явление в культуре. Даже льстит, знаете ли... Но, подумалось, есть некоторая несправедливость в таком порядке вещей. Вот, никому не известный провинциальный шахматист-любитель Бекузаров изобрёл интересный ход — и никакого отзвука. Знаменитый гроссмейстер на этот ход набрёл только спустя десять лет — и возник шум, умноживший его и без того мировую славу. Таков вот порядок вещей в нашем не самом совершенном из миров. Утром без четверти восемь в соседней церкви звонят к заутрене. Чистые, красивые звуки колокольного звона свободно, «лёгким дыханием», доносятся в моё открытое в сад окно. — Думаю: как жаль, что не было такого звона в отрочестве, 45 лет назад! В нём, в этом звоне, свежий призыв к внутреннему, к душе, ко всему благому и целомудренному, что есть в ней. Начинать свой день с молитвы — как это целительно, как необходимо! Какое поразительное отличие от «советского» начала дня с идиотской передачей по радио «С добрым утром», с бодряческих песенок советской попсы — от всего этого внешнего, от «ударов по взору», как выражался Розанов. Гогочи, слушай песенки, развлекайся анекдотами и гэгами — только не думай о душе, не дай одолеть себя мыслям о сокровенном, заглуши в себе тягу к высокому. Сейчас мне так не хватает в Москве храма, куда я мог бы зайти в любую минуту, когда нужно! Нет в моём районе церкви Божьей; до ближайшего храма час езды на двух автобусах. А как было бы хорошо: возвращаясь вечером домой, по пути зайти в храм,
  • 120. постоять, умирить душу, свечки поставить за здравие, за упокой, лоб перекрестить, глядя на лик Спасителя или Матери Его... В старой Москве это было; но коммунисты порушили всё. Зато игорных клубов, магазинов с игорными автоматами, кабаков и проч. хоть пруд пруди в моём Южном Тушине! И всякий день, идя к метро, я на улице Фабрициуса встречаю двух тёток с постными, благожелательно и одновременно искательно улыбающимися лицами. Неизменно они обращаются ко мне (как и ко всем встречным) с вопросом, не хочу ли я узнать об истинном боге, и т.п. Я и с улыбкой благодарил и отказывался, и молча проходил мимо, и ругался нехорошо в ответ — но всякий раз они всё равно подходят и пристают... Нет храма — и в свободной «нише» шуршат сектанты. Ваня Голубничий привёл меня на днях в хорошенький книжный магазинчик на Большой Грузинской. На меня дохнуло там шестидесятыми годами, когда я бегал по букинистическим. Помню, после занятий в институте начинался круг, по алгоритму: сначала — возле несуществующего уже кинотеатра «Авангард», который помещался в какой-то знаменитой церкви; сейчас её снесли; далее — на второй этаж магазина на Серпуховке (здесь я сделал первую в своей жизни букинистическую покупку, положившую начало моей нынешней библиотеке: «Жизнь 12-ти Цезарей» Светония из Литпамятников); далее — погружался в метро и выскакивал в центре: Столешников — Пушечная — Кузнецкий мост — «Находка» у памятника Ивану Фёдорову — Метрополь — и ещё куда- то, уже забыл. И не ленился — и снежную кашу месил, и под дождём, и в жару... Но как светло на душе было в такие минуты! Было чёткое сознание того, что я занимаюсь делом. Какие только книги не прошли через мои руки! Скажи современным библиофилам — только головами качать будут от зависти. Из раритетов помню двухтомные «Проповеди» Савонаролы, «Исповедь» Петрарки (недавно переиздана), «Иудейские древности» Иосифа Флавия, «Мемуары» князя Адама Чарторыжского, что-то о раскольниках, «История» Гиббона, «Пути и перепутья» Брюсова, первое издание, третий том (помню там изумительное стихотворение «Ея колени»; ныне оно перепечатывается как «Её колени», но колорит не тот...), «Освобождённый Иерусалим» Тассо дореволюционного издания... Вихри жизни вымели все эти ценности с моих книжных полок, но кое-что от тех славных лет осталось, осталось... И уже никуда не уйдёт. Читаю пьесы Леонида Андреева. Прочёл «Анатэму», которую вознамерился прочесть ещё в студенческие годы, в 1967 году, когда начал заболевать философией. Тяжеловесно и — наивно, наивно... Как изменились времена! — В Упрощении, этом основном содержании современной эпохи, есть мощный заряд здравого смысла, который бестрепетной рукой убирает из жизни всё усложнённое (не сложное! Сложное убрать невозможно; оно трансцендентно и органически присутствует в мире; а — усложнённое постепенно исчезает...). Сбился. Думать. «Жизнь человека» — странная пьеса. Не пьеса даже, а проза сложной формы. Знаменитый андреевский «Некто в сером» — оказывается, отсюда. Не знал. Вот — ликвидировал на старости лет ещё одну дыру в своём образовании. А сколько же таких дыр... Обнаруживать такие дыры — удел всех самоучек, не кончавших университеты. Думаю, что если бы я верил в Бога и в дьявола, мне было бы легче писать. Новое родится только в сложности. Эпоха Упрощения и Упростительства способна породить только неновое. Не забывать, что мы живём в эпоху Великих Упростителей. Упадок присущ всему, что характерно для современного человека.
  • 121. Есть разница между философом и мыслителем. Достоевский, например, не был философом; он был мыслителем. Как и Лев Толстой. Университетский профессор философии, — какой-нибудь Нарский, или Лекторский, или Ойзерман (имя им легион) — это философ, но не мыслитель. Философ есть толкователь чужих мыслей, анализатор чужих идей; мыслитель же тот, кто прорывается к новым истинам. Даже если он не доктор философских наук. Прочесть: 1) Г.К.Честертон, «Еретики» (переведена ли?); 2) К.Лоренц, «Кольцо царя Соломона», М., 1970. — Лоренц — это лауреат Нобелевской премии — за то, что открыл у животных интеллект; кажется, так. Что-то там с гусями, что ли, экспериментировал... Помню коллаж с Лоренцем на титульной странице журнала «Шпигель». — 3) О.Хаксли. «Остров» (переведён ли?). Написал на форзаце при чтении первых строк «Писем Баламута»: «Наивно полагать, что аргументы могут обратить кого-то на путь истины». И отложил пока Льюиса в сторону: что-то не взяло, показалось не интересным. Как всякий подлинный писатель, Честертон создал свой неповторимый мир, свою вселенную. Читающая публика знает его в основном по его детективным рассказам об отце Брауне; но главный-то Честертон — в его философско-исторической публицистике и в философских романах. Там он раскапывает темы подлинно важные. Но публике эти темы не нужны и не важны. Что открывает знающим людям подлинный Честертон? Он открывает двери в загадочный мир духовной культуры. Или, самое меньшее, подводит к этим дверям. Он как бы говорит: мой мир, моё здание, моё мировидение вас не устраивает? Пожалуйста, вам отверсты все двери, я вам пути не перекрываю, но согласитесь, господа: пройдя через мой мир, вы стали отчётливее видеть пути культуры, открывающиеся вам за этими дверями! Прочитал дневники Есина за 84—96 годы. Есть несколько интересных моментов, которые просто полезны. Например, замечание о Большом стиле. Замечаю, что есть ответы на мои вопросы — в том смысле, что мои вопросы не такие уж школярские, волнуют они и других. По просьбе Вани Голубничего, дам на них рецензию в МЛ. Нет, Есин мне симпатичен и даже близок, что ли, по духу и мировидению. Читаю гадкие дневники Кафки. От них разит погребом, холодом, распадом. Не зная ничего о нём, о его биографии, думаю, что он психически больной. Но его отрывки, вписанные прямо в дневник, без начала и конца какие-то эпизоды из обдумываемого им, навели меня на мысль: написать вот так фрагментами роман в постмодернистском ключе. Прочёл дневники Кафки. Со всей определённостью понял, что это — психически больной человек. Не знаю, как называется его болезнь — это когда человек всё видит в чёрном свете, всюду ему мерещится чернота, нигде нет ему покоя, всё только страх, плохо ему и проч. Паранойя? Чёрная меланхолия? Чёрная безнадёжная волна изливается на меня со страниц его дневника. Он, конечно, страдал — ну-ка, как можно жить в таком состоянии, в таком напряжении, в таком угнетённом состоянии духа многие годы — по сути, всю жизнь?
  • 122. Всё так — но при чём тут литература? И романы его болезненны и страшны, в них нет света, радости, человеческого тепла. «Замок», «Процесс», «Превращение» — ужасные вещи, при всей их художественной силе. Это гений — но выродок, урод, монстр. Европейский безумец принёс в мир литературу абсурда, стал законодателем моды, которая породила постмодернизм. Литературно он, бесспорно, талантлив, его фрагментарные зарисовки в дневнике сделаны мастерски, чудовищно талантливо — но сама фрагментарность не есть разве показатель распада цельности мира, цельности мировосприятия? Кафка — конкретный, объективный носитель зла, привноситель зла в литературу, в ментальность, в мировидение. Он не принёс пользы человечеству, он принёс смятение, черноту, уныние, ужас, бессилие. Сам бессильный, он заразил бессилием целое поколение творцов. От него веет замогильным, запредельным холодом, в нём нет животворящего тепла. Кастанеда — не от него ли? Прямо — нет, не от него; ничего похожего. Но дух, дух! По духу, конечно, Кастанеда заражён Кафкой. Прочёл второй раз «Демиана» Гессе — на сей раз не слепо и глухо, как когда-то, а в полной ясности ума и способности восприятии. Меня поражает, что я иногда читаю слепо и глухо, не участвуя в чтении ни умом, ни душой — читаемое не проникает в меня, а отскакивает, как от барабана. В первый раз я прочёл «Демиана» примерно год назад, но читал его в сотрясении духа, далёкий от чего- либо культурного. Читал, даже что-то в записную книжку выписал, для «Эха и Эго» — но ни черта не запомнил! Читал просто вмёртвую. А сейчас, перечитывая, обнаружил бездну интересного, глубокого, подлинно культурного и важного для понимания — понимания всего: мира, Европы, себя, тебя, его, её. Прошлого и настоящего. Вещь выпетая, а не сделанная. Вот как надо писать философские романы о сути. Прочитал, кроме «Демиана», знаменитую «Сиддхардху» и другое из философской книги Гессе «Путь к себе». Основной пафос его: всё происходит в тебе, ты лично ответствен на всё, что творится с тобой в мире; поэтому первое, что ты должен сделать, — это понять себя, придти к себе и доверять себе, но для этого надо сделать себя сильным и прояснить свой ум, а также понять другого. Читаю дневники Гиппиус. Нет, Серебряный век положительно свихнулся на поле. «Идут вопросы пола,/ Румяная фефёла, / И ржёт навеселе» — писал, издеваясь над «глубинами» серебряновековцев, Саша Чёрный. Его можно понять. Это было массовое полупомешательство. (Невольно скаламбурил: «полопомешательство»). Гиппиус, как пишут Злобин и Маковский в своих воспоминаниях, осталась девственницей. Она и сама в этом признаётся в своих дневниках. И в то же время в своих Contes d’amour, «Сказках любви», интимном своём дневнике, она признаётся в постоянных влюблённостях; влюблена то в Минского, целуется с ним «в дверях», нечаянно столкнувшись; то в какого- то Червинского, с которым тоже целуется; потом преследовала Философова, гея, любовника Дягилева; что-то мурлыкала о любви с Нувелем, геем, любовником Кузмина. Священника Карташёва влюбила в себя и тоже целовала его, совращая, где-то в тёмной прихожей. И всё это, будучи замужем за Мережковским и не расставаясь с ним «ни на один день», как она писала. Впрочем, она соврала: расставалась: однажды Мережковский на несколько дней укатил в Москву к своей любовнице Евгении Ивановне Образцовой. У З.Н. была теория: половой акт между мужчиной и женщиной символизирует неравенство: мужик как бы воспаряет над женщиной, а женщина пребывает в унижении под ним; поэтому об акте не может быть и речи: Гиппиус была помешана на равенстве личностей.
  • 123. Как-то в дневнике она передаёт разговор с Мережковским, и в этом разговоре они друг друга называют на «вы». И постоянно отмечает в себе плотские желания, т.е. физиологически она была нормальна; в голове путаница. Плюс невнятная любовная лесбиянская история с английской музыкантшей, Овербек, кажется. Читаю «Женщину французского лейтенанта». Фаулз хороший, добротнейший европейский реалист; в «Мартине Даниэле» он слабей, в «Аристосе» просто глуп. «Аристос», оказывается, он написал в молодости, в начале 60-х годов. Читаю Гончарова, его воспоминания. Удивительный писатель — вот где воплощение кузминского кларизма, ясности первозданной. Речь, что называется, льётся. Никакой жёсткости, нарочитости отделки — во всяком случае, работа по отделке не видна совершенно. Естественность и одновременно художественность самой высшей пробы. Ничего себе писатель «второго ряда»! Это первый ряд, авангард в лучшем и точнейшем смысле этого слова. Бог наказал всех — так или иначе: ранней смертью, отверженностью, одиночеством, забвением, проклятием потомков, безумием и проч. — кто рушил русское самодержавие: большевиков, эсеров, октябристов, гучковцев, кадетов и всех других, и поимённо — Ленина, Сталина, Гиппиусов и всех прочих. Написать бы об этом исследование. Любопытно получилось бы. Читая книжку Новалиса, подготовленного В.Б.Микушеви-чем, вдруг записал на её форзаце: «Ныне высокое поэтическое служение сведено до воспевания плоских земных радостей — радостей, а не Радости. В стихах кушнеров, асеевых, рейнов и прочих есть лишь более или менее изощрённое искусство игры словами; прирождённое или развитое трудами чувство слова заменяет чувство божественного присутствия, служения, Истины. Это из-за них, из-за асеевых и Со, эти высокие слова воспринимаются как треск словесный. Разумеется, этот пассаж — выпрямление проблемы поэтического слова, но снижение поэтического градуса идёт параллельно с процессом Великого Упрощения и носит системный характер. Вот с этих позиций и надо смотреть на современную поэзию. Пушкин, Лермонтов, из современных Пастернак этот императив божественности ощущали; у Некрасова, у Блока, у сухого Брюсова в ранних его стихах он был; из советских — только у Твардовского». Как много глупостей пишется под влиянием минутного настроения, сбитой эмоции! ЗАКЛЮЧЕНИЕ На этом я заканчиваю второй выпуск откликов моего alter ego на эхо, доносящихся с вершин литературы. Смолкли голоса моих литературных собеседников, замолкаю и я. Будет ли третий выпуск? Я пока не знаю. У меня готово продолжение бесед с Честертоном, с Гоббсом, с Чеховым — после чтения его писем; на очереди перечтение многого из того, что прочитал когда-то, — Монтеня, например; надо дочитать Маркузе — «Эрос и цивилизация»; чрезвычайно интересен Диоген Лаэртский; несколько лет, когда я копаюсь с какой-нибудь сиюминутной целью в книжном шкафу, мой глаз выцапывает дневники Делакруа и письма Ван Гога — знатоки говорят, что это выдающиеся литературные памятники; но руки до них не доходят почему-то, всё время что-то отвлекает; ждёт своего часа прочитанный, но не до конца обработанный Новалис в
  • 124. новейшем издании В.Б.Микушевича; стоят в очереди три тома дневников А.В.Никитенко, записные книжки и «Старые записные книжки» П.А.Вяземского, «Хроника русского» и дневники А.И.Тургенева; очень много интересного из классики нахожу в электронных библиотеках интернета. И Ортега-и-Гассет смотрит на меня с книжной полки у меня за спиной; и Плотин; и Ориген; и даже Штейнер... Хватило бы времени.